Восемь.
1.
Новогодняя елка роняет иголки.
Серое утро швыряет в окно
неаккуратно, как трупы на полки
холодного морга, восьмое число
первого месяца Нового года.
Мягко и сытно как слово "январь".
Скучно и чисто как слово "погода".
Вяло зевнул в голове моей царь.
2.
Я снег люблю, пожалуй, потому,
что он - веселая, бесплатная бумага.
Пишите письма - было бы кому
читать их, наблюдая шаг за шагом.
И отвечать на каждое письмо
колючим воздухом и варежкой в кармане.
...Разбитый лифт, застрявший на восьмом.
Я улыбаюсь. Я сегодня пьяный.
3.
До Нового года четыре часа.
Повсюду мерещатся тонкие руки
и острые плечи, большие глаза
не очень красивой и пьяной подруги.
Ларьки превращаются в лавки чудес.
И зимнеизбушечный свет из окошек
деревья поблизости выкрасил в лес
и в зайцев непуганных выкрасил кошек.
Мне вкусно от множества разной еды.
Вкусно от женщин, крошивших салаты.
Повиснуть на празднике ниткой "и ты"
уютно и весело, просто и свято.
4.
На месте дуэли Поэта
мы с нею играли в снежки.
Одной на двоих сигаретой
дышали живые стишки.
И зябли ладони от снега,
и глупый журчал разговор,
и день двадцать первого века
людей на мгновения тёр.
Глазели на каменных грифов
и трогали холод цепей,
которые, словно из мифов
повесил сюда Прометей.
Ходили вокруг монумента.
Дышали живые стишки.
Протаяла черная лента
дороги. Играли в снежки.
На месте дуэли Поэта
мы вместе с подругой моей
не можем поднять пистолета.
В кармане лишь восемь рублей...
5.
...Интересный, нескучный такой человек.
Обреченно-веселый, без денег.
Непонятный толпе, словно римлянам грек.
"Вот Мессия", а он - шизофреник.
Необутое слово закляпанных ртов
не стоит на ногах. То ли скользко,
то ли много в крови растворенных спиртов
для придания черепа мозгу.
Что у нас там, зима? Почему без носок!?
Почему борода и лохматый!?
"Извините пожалуйста, просто я бог.
Он ведь тоже, кажись, бородатый..."
Кто-то сетовал бы на нехватку чернил,
кто-то мерзнет в объятьях любовниц.
Кто-то жил бы и жил бы... А с этим я пил
и в ответ на "Валера, опомнись"
он сползал по стене на приветливый пол
и, лицо закрывая руками,
говорил мне, смеясь: "Ненавижу футбол,
государство, очки, Мураками,
генитальность поэзии, стыд показать
не трусы, но тяжелое сердце".
И еще он добавил: "Мне нечем сказать,
что порою мне некуда деться
от любви полуплюшевой, смерти людей,
от зарплаты и трудностей роста.
От покрашенных в хобби высоких идей
и простой неопрятности "просто".
От того, что подарок нельзя не принять.
И тяжелую грыжу гражданства
неудобно знакомить, как пьяную мать,
с королем тридевятого царства.
Проживем ли, Валера, еще один год?
Отпоем ли еще одну осень?
...Иногда он с тоской говорит: "Я урод".
"Почему?" - "Мне уже двадцать восемь."