Кто это
Марк Литценбаль был неплохим юристом, умел планировать на годы вперед, видел людей насквозь, а его практицизм сделал бы честь любому из римских консулов, но Марк опоздал родиться на два тысячелетия, чтобы применить свои таланты в полной мере, и волей судьбы оказался под началом людей, заинтересованных скорее в просвещении души, нежели в чем-то более материальном. Марк не был талантливым архитектором. Может быть поэтому, прибыв за молодым королем и узрев прославленную красоту лесного замка Хошенгау, он на десять секунд закрыл глаза, чтобы проверить, не мерещится ли ему это игрушечное творение, увеличенное в десять тысяч раз мановением королевской руки.
Потому он не был удивлён, встретив великого принца. После замка, который можно взять приступом за двенадцать или, в случае неумных противников, восемнадцать часов, Людвига вполне можно было ожидать, и его эпическая красота и благородный взгляд пробудили в Марке смутные сомнения в том, что они оба правильно выбрали род своей деятельности. Но он отбросил дурные мысли и дружески приветствовал молодого короля, улыбаясь и глядя ему в глаза.
«ВАРАБИЯ ЛИКУЕТ. Ожил древний эпос, пришёл великий герой. Ростом почти два метра, с темными волосами и бесхитростными глазами, он спустился с гор, словно принц из сказки».
«Он просидел в карете три часа, пока Вильгельм не смог поправить колесо», — подумал Марк.
««Все очень хорошо, — написал он вечером жене, гостившей у сестры в Мадау. — Речь держал превосходно. Только что слышал, как молится: Господи, помоги мне быть хорошим государем. К нам относится пренебрежительно, но не от заносчивости: плохо нас замечает. Это прекрасно. Ведь ты помнишь, Эльвира, мою мечту. Предоставим светскому заботиться о светском».
Но Марк присматривался к Людвигу несколько месяцев. Только после этого он незаметно пригнул его голову и без чьего-либо посредничества приготовился реализовать план варабского экономического развития, задействующий не только канцлера, заинтересованного в укреплении всех земель под своим началом, но и пятерых соседей, страдающих от последствий июньской засухи и повышенного самомнения.
Он чувствовал, что занял свое место в жизни. Ночами, которые он проводил над плотной бумагой, с черным карандашом в руке, он был счастлив.
Молодой король не доставлял почти никакого беспокойства. Облагороженный наследственностью, он желал стянуть в столицу все дарования Варабии, отстроить академию изящных искусств и открыть несколько музеев. Марк не препятствовал. Иногда он слышал, что люди предпочли бы больше хлеба, нежели картин. Иногда, что Людвиг превзошел своего отца в просветительском мастерстве.
Художники, музыканты, писатели. Людвиг больше ценил художников. Тех, кто нравился ему по той или иной причине, он приближал к себе и оставлял при дворце. Из Ребада он привез человека, ради которого учредил должность министра изящных искусств. Марк и на это промолчал, считая, что у человека, который не суёт нос не в свои дела, могут быть свои недостатки. Тем более что особых неприятностей казне это не причиняло, канцлер относился к деятельности Людвига очень благодушно, а Ферзен, тот самый художник, был очень почтителен к премьер-министру, и если человека, заслужившего доверие Марка, можно было назвать его другом, то они стали друзьями. Ферзен был пожилым, умным и всё видавшим, что же до его ремесла, то и этому человеку Марк его недостаток прощал. Лишь однажды не смог он сдержаться. Они пили вино, за окном был зимний варабский вечер, и премьер сказал:
— Берт, я ценю вас и уважаю. Вы это знаете. Объясните мне, как вышло, что вы стали художником. Я знаю тип экзальтированных, поглощённых видениями, но о вас у меня другое впечатление.
Марк был пьян. Он добавил:
— Не думаю, чтобы мы с вами так сильно отличались друг от друга.
Бертран пожал плечами.
— Отчего вас это тревожит?
— Мне просто хочется понять.
— Вы хотели бы понимать всё в мире, Марк?
— Как?.. О… это было бы неплохо. Мне бы это пригодилось. Как думаете?
— Думаю, не пригодилось бы, — сказал Бертран. — Знать — быть может. Но не понимать.
— Не вижу разницы.
— Знания бывают вредны. Жена разрушит семью, зная, что у мужа есть любовница. Представьте, каково жить человеку, знающему свой день и час. Вы бы могли?
— Да, я бы мог, — сказал Марк, поглаживая пальцем ножку бокала. — Боже, поскорей переходите к сути…
— Марк, вы стальной разум и блистательный человек. Вас не смутит, если вы узнаете, что король желает отстранить вас от власти, насыпав вам мышьяка в вино, чтобы вы не перешли на службу к кому-то другому.
— О… не вижу вреда в таком знании. По-моему, сплошная польза. На мой взгляд. Безусловно, есть люди… Но король?.. Бертран, кажется, я осознаю фантастический склад вашего мышления. И если бы вы знали, каким трудом мне далась эта фраза, вы объяснили бы мне яснее.
— Вас не смутит, если вы будете знать, что Бога нет или что он есть. Вас не смутит ни одно знание в мире. Вы редкий человек. Вы будете оперировать знанием, вы извлечёте из него выгоду или хотя бы уменьшите вред. Но понимание может вас убить. Именно таких людей, как вы, — рассудочных и холодных, — убивает понимание того, чего они не понимали прежде.
— Боже! — сказал Марк, смеясь. — Как точно вы меня описали. Я думал бы, что это лесть, но слишком пьян уже, чтоб так думать… А Людвиг? Таких людей убивает знание, не так ли? Я вижу раз… разверзнувшуюся пропасть меж нами.
— Ваша правда, Марк. Вы спрашивали, отчего я стал художником. Мой отец владел кожевенной фабрикой, мать никогда не работала. Сестра училась в Вене. В нашем погребе стояло вино на тридцать лет старше этого. Я стал художником, потому что мог позволить себе это, Марк. Это доставляло мне удовольствие. Поэтому я стал рисовать.
— Боже! — воскликнул Марк. — Как я вас понимаю! Мне доставляло удовольствие быть премьером еще когда я не был им… Берт, это чудесно, когда человек занимается своим делом. Мы сейчас выпьем за это. И не вздумайте отказаться!
Через месяц, в канун Рождества, Ферзен открывал крупную выставку «Канцлер и Варабия». В этот день дворец опустел, потому что канцлер и Варабия — это совсем не то же, что натюрморты с яблоками. Даже Марк отправился засвидетельствовать своё почтение канцлеру — так говорил он бесчисленным и удивленным знакомым.
— Литценбаль, — сказал ему всё видавший. — С Максимилианом бы этот номер у вас не прошёл. Я пошутил тогда. Надеюсь, вы не оставите нас без своего покровительства…
Марк посмотрел на него.
— Вы что, полагаете, что при первой возможности я брошу бедолагу Людвига на произвол судьбы?
— С вашим-то рассудком.
— С моим рассудком я останусь здесь еще как минимум тридцать девять месяцев. Было бы глупо сбегать раньше. Я не люблю оставлять дела незавершенными. Кроме того, я очень люблю местную природу. И не очень люблю канцлера — кажется, это взаимно. Мне в высшей степени любопытно, что художники могут сделать с его лицом. Я понимаю, когда слышу, что варабцы похожи на разжиревших свиней...
— Марк, я счастлив вашим доверием, — пробормотал Бертран после небольшой паузы.
— Что? О Боже мой. Ну не вздумаете же вы передавать ему это. Хотя если вздумаете, я окажусь любителем свиней, а вы окажетесь очень далеко отсюда… Нам пора идти.
Людвиг был искренне рад тому, что его премьер наконец решился приобщиться к прекрасному. Произнеся коротенькую приятную речь, он представил Марка Литценбаля так, как будто в столице кто-то еще не знал, что есть Марк Литценбаль.
— Мой замечательный друг, — докончил он.
— И верный соратник Варабии! — воскликнул канцлер, глядя на Марка прямым взглядом.
— Свидетельствую вам о своём почтении, — выразился премьер, более искренне и громко поблагодарил всех за внимание к его скромной персоне и выказал надежду, что часы, проведенные под этим сводом, запомнятся каждому навеки.
В маленькой праздничной толпе он шёл сразу после Людвига, смутно опасаясь, что канцлер, в свою очередь пожелавший оказать почтение двум верным слугам государства, наступит ему на пятку. Ферзен был четвёртым.
Они шли по богато украшенным залам, мимо сотен картин, в отблеске свечных люстр и ламп, и Марк подумал, что если начнется пожар, все полотна погибнут. Как это будет истолковано? Знамение против канцлера и Варабии? Он одёрнул себя. На всех светильниках были прозрачные стеклянные колпачки.
Людвиг остановился у полотна, вынесенного в центр последнего зала. Марк не смог сдержать ухмылку. Варабия была представлена в лице прекрасной черноволосой женщины, в которой премьер заподозрил прародительницу, канцлер определенно был Адамом. На золотой табличке, аккуратно прикреплённой внизу, можно было прочесть: «Да станет мир». Канцлер встал рядом с Марком и громко спросил:
— Могу я видеть художника?
— Конечно, ваше превосходительство, — сказал художник, моментально возникая рядом с ним.
— Хочу задать вам один вопрос.
— Конечно, ваше превосходительство.
— Это до исхода из райского сада или после?
«Во время», — чуть не сказал Марк, но сдержался, по-прежнему стараясь задавить кривую улыбку.
— Конечно, до, ваше превосходительство! — сказал художник немного неуверенно.
— То есть нам это ещё предстоит?
Марк обожал канцлера в этот момент.
— Ваше превосходительство… — робко начал художник.
— Молчи, молчи. Твоя картина лучшая в этом зале. — Канцлер обвёл его рукой. — Посмотри, она стоит на лучшем месте. Тебя ценят и уважают, и хоть я не знаю, как тебя зовут, скоро я буду так часто встречать твоё имя, что смогу произнести его без запинки тысячу раз. А потом я забуду его. И все забудут. Твою картину, может быть, ждёт более хорошая участь, нежели тебя. Однажды ты будешь стоять в этом самом зале и смотреть на неё. Не знаю, какие чувства будут обуревать тебя. Надеюсь, это будет не стыд.
— Мне нечего стыдиться, ваше превосходительство, — тихо ответил художник.
— Лести, — помог ему канцлер. — Но… — Он приблизился к картине вплотную. — Но как отлично выписаны леса… Ведь это Готтесханде? Я был там. Скажи мне, друг мой… какой задумывалась эта картина?
Художник молчал.
— Будь откровенен, когда хитрить уже поздно, — посоветовал ему кто-то из задних рядов.
— Она задумывалась именно такой, — сказал художник. — Но я жил в Готтесханде, много лет рисовал эти леса, я вижу их во сне.
— Друг мой, — сказал канцлер. — Рисуй только эти леса. Рисуй всю жизнь только их.
В полном молчании он развернулся и отправился к выходу из зала. Марк услышал, как Бертран подозвал художника и сказал, что леса и правда великолепны, а канцлер сегодня явно не в духе. Людвиг поспешил за строптивым правителем, и толпа, изогнувшись, как змея, стала разворачиваться обратно.
— Сильно обижены художники, чьи картины выставлены здесь, — предположил Марк негромко.
— Не думаю, — ответил Бертран. — Им много заплатят, и многие будут очень счастливы, что канцлер обошёл вниманием их творения. С честолюбцами может быть хуже. Но даже они, пожалуй, будут рады…
— Часто он не в духе на выставках? — спросил Марк.
— Вообще-то я первый раз его вижу, — заметил Ферзен.
Канцлер прошёл несколько залов и остановился только в четвёртом. Дальше всё пошло как по маслу: художник картины, рядом с которой останавливался правитель, объяснял замысел, канцлер говорил несколько скупых слов благодарности и шёл дальше. Казалось, что неразговорчивостью он уравновешивает недавние слова. Может быть, он находил их излишними, кто знает. Разве заглянешь в голову другому человеку?
К семнадцатому залу Марку неодолимо захотелось зевать. Он был благодарен Ферзену, который скрашивал его скуку рассказами о том, как готовится та или иная краска, историями из жизни художников.
— Вы, Марк, человек рассудочный, — говорил Бертран. — А один мой приятель по академии был человеком мистическим. Однажды гадалка ему сказала, что кошка в его судьбе означает бессмертие. Как вы думаете, что он сделал?
— Завел кошку?
— Девять, — сказал Бертран. — Но дело не в этом. Он стал рисовать самодельной кисточкой из кошачьей шерсти…
— О боже, я догадываюсь...
— Вот именно. Мы ловили их вместе, Марк. И ощипывали. Кисточки портились очень быстро.
Но к тридцатому залу Марк всё равно проклял всех архитекторов мира до седьмого колена. Надо же было отстроить такое здание. Немудрено, что его заполняют картины: природа не терпит пустоты… Марк раздумывал над поправкой к хартии архитекторов, пока не услышал громкий вопль:
— Это кто?!..
Людвиг что-то объяснял, но канцлер был так разгневан, что одна его аура приглушала голос варабского властителя. Заинтересованный, Марк подошёл к ним так быстро, как это только укладывалось в нормы вежливости. И замер.
Картина была довольно большой. На ней отчётливо можно было видеть толстого голого человека, похожего на свинью, и чтобы никто не ошибся в сравнении, рядом была изображена свинья. Они вместе ели из миски, которая была подписана так: «Народ». Картина была нарисована простыми чёрными линиями и украшена деревянной табличкой с короткой и ясной надписью: «Обжорство».
— Мать честная, — сказал кто-то из рядов.
— Кто это?! — Канцлер приглушил голос, но он дрожал от ярости. — Я спрашиваю — кто это?!
— Этой картины нет в моём списке, — сказал Людвиг. — Я вперые вижу её! Потому не знаю. Но… взгляните на чёрную луну и тьму над ней! Если это тушь, то это потряса…
— Кто рисовал? — спросил канцлер холодным тоном, окончательно овладев собой.
— Я, — сказал кто-то и вышел из толпы.
— Ах, Элиза, — едко сказал канцлер. — Рад вас видеть в Варабии. Кажется, вам не понравилось в Лигерии.
— Что там может нравиться, ваше превосходительство.
Высокая и худая, с некрасивым лицом, короткими бледными волосами и голубыми глазами, женщина стояла рядом с премьером.
— Элиза Сквале, — сказал Ферзен Марку. — Знаменита странностями. Идёт наперекор обществу. Имеет фамилию, которая противоречит фонетическим традициям нашей страны.
— Отлично схватывает суть, — одними губами сказал премьер-министр. — А вы откуда ее знаете?
— Та гадалка. Училась с нами года два. Неплохо рисовала, но странные вещи. Знаете, свинья — самое осмысленное из того, что я у неё видел. Вместо дерева могла нарисовать скелет. Вы этого не поймёте, Марк. И не стоит.
— Почему я о ней не знаю?
— Ваше благородие, — искренне сказал Бертран. — Да разве вы когда-нибудь интересовались искусством! Она не была настолько известна, чтобы пробиться сквозь стену, которой вы себя окружили. Года три назад канцлер выслал её к чёрту за пару картин, в которых что-то разглядел. Я думал, она вышла замуж…
— Я всегда рисую суть, — чётко и размеренно говорила Элиза. — Всегда. Смотрю на вещь или человека и вижу суть. Никто не помешает мне делать это. И никто не помешает мне её изобразить. Я вижу вас голым, ваше превосходительство. В этом нет ничего оскорбительного, потому что я вижу голым каждого. Я вижу вашу страну свиньёй. В этом может быть что-то оскорбительное для вас, но на правду не обижаются. Прочих людей я обозначила кормушкой. В этом есть определённая сделка с совестью, но рисовать вас и страну поедающими миллионы голых людей я не могла. Это было бы очень утомительно и расплывчато. Суть, ваше превосходительство. Иногда суть идёт против любой правды и тем более нагромождений лжи. Я могу разоблачить любого. В известном роде, я — это смерть.
Элиза будто проглотила сердце Людвига, так носился он с ней после выставки. Конечно, он оставил её во дворце. Он напомнил канцлеру об акте, объявляющем Варабию суверенным государством. Изгнание из Варабии могло решаться только её королём.
— Целуйте её ноги, — сказал канцлер. — Они вас доведут.
Людвиг преобразился. Прежде разговорчивый и весёлый, он стал замкнут и хмур. Много времени проводил с Элизой, чему были рады все его родственники, отчаявшиеся увидеть наследника. Однако беременным оказался король, и на исходе девятого месяца он шлёпнул перед Ферзеном и премьером лист с замком, нарисованным на нём.
— Постройте, — сказал он.
Марк оторопел.
— Позвольте, — сказал Ферзен, — позвольте, Людвиг. Это шутка?
— Это замок.
— Я вижу, что это замок, — хрипло сказал премьер. — Вы в своём уме?..
— В чужом, — сказал король. — Неважно. Даю вам три года.
— Три?!
— Четыре. С половиной. Иначе я вас казню.
— Казните? — скептически спросил Марк.
— Вышлю. Мало ли в Варабии умников. Желаю удачи.
Жизнь Марка, Ферзена и многих других изменилась навсегда. Они строили замок, который являлся сутью стремления к солнцу, пронзительный и великолепный. Ночами Марк переделывал свой экономический план. Казне был нанесён значительный удар.
К исходу четвёртого года замок был построен. К этому времени Литценбаль стал опасаться своего правителя.
— Нужна внутренняя отделка, — сказал Ферзен Людвигу.
— Не нужна, — сказал Людвиг. — Я не буду там жить. И вы не будете.
Он шлёпнул на стол ещё один лист.
— Это устремление к природе. Как видите, я разработал комплекс пещер. Замок должен быть довольно горизонтален. Надеюсь, вы меня понимаете. На этот раз даю вам пять лет.
— Ваше… — начал Литценбаль.
— Молчите, — пригрозил Людвиг. — Я вам язык когда-нибудь отрежу. Деньги — ваша забота, а не моя. Вы не понимаете?
Марк действительно не понимал. Он знал, что королю нужны замки. Но не понимал ничего.
За три года Людвиг оброс бородой и жестоко подавил три восстания. Люди, не видящие короля, по привычке полагали ответственным за всё Литценбаля. В него бросали камни и палки. Он ездил в полностью закрытой карете.
Элиза, как тень, ходила за королём повсюду. Встретив однажды её одну, Марк сказал ей:
— Уезжайте.
Она захохотала, эта ненавистная ему женщина.
— Я вас убью, — сказал он.
— Меня?! — Она снова захохотала. — Литценбаль, умоляю! Разве суть во мне?
— А в ком ещё?!
— В короле. Теперь он знает, зачем родился на свет. Он строит замки и ничем больше не будет знаменит. Но это неважно, потому что это доставляет ему удовольствие и он имеет возможность этим заниматься. Разве лучше ему было быть вашей тряпкой? Он разрабатывает замки до мелочей. Он твёрд и непогрешим, как каждый, кто исполняет своё предназначение. А хотите, я скажу вам вашу внутреннюю суть, Литценбаль?
— Нет.
— Но я скажу. Вы всё равно не поймёте. Вы корыто, Марк. И сейчас вы наполнены ерундой. Завтра я уеду. Прощайте.
К концу пятого года замок был построен. Достойный гения, он стоял через сотню миль от Хошенгау.
— Теперь я хочу это, — сказал Людвиг и хлопнул перед министрами лист, — он должен уходить в землю, как клинок. Даю вам девять лет.
Он не прибирал волосы, не мылся, не выходил к людям. Он не смотрел на строительство. Люди покидали разорённую страну, и он запретил им делать это, потому что они должны были любоваться красотой его замков.
После того, как он ушёл, Ферзен взглянул в застывшее лицо премьера и сказал:
— Не беспокойтесь, Марк. У меня есть план.
А Марк стоял и смотрел в пустоту, не слыша его. Он смотрел в бездну, и та откликалась из него самого. Ему было пятьдесят. Он не совершил в жизни ничего. Он ничего после себя не оставит. Глубокое, холодное понимание схватило его и затрясло в лихорадке. Никто и ничем его не вспомнит. Он был наполнен ничем, теперь он был пуст, как казна, которую наполняли восемьсот лет.
— Не беспокойтесь, Марк, — повторил Ферзен. — Послушайте меня.
Через неделю придворный врач фон Хаден объявил Людвигу решение консилиума четырёх врачей: он был признан ненормальным и в целях лечения должен был быть отослан в Хошенгау в сопровождении охраны.
— Как вы можете объявить меня психически больным, если вы никогда не освидетельствовали меня? — спросил Людвиг.
— Ваше величество, в этом нет необходимости. Мы располагаем информацией, которая даёт нам достаточно доказательств.
Неделю спустя Людвиг и фон Хаден совершали прогулку по окрестностям Хошенгау без охраны. Через несколько часов их тела были найдены в озере. Безумный король убил себя. Варабия говорила об этом несколько месяцев, затем занялась своими обычными делами, восстанавливая себя, как ящерица, которая отращивает хвост. Король-факел был утоплен навеки, но его личность восставала из небытия громадами пустых замков. Лишь в декабре небытие укрывало их, в то время суток, когда было очень темно. Холодно. Поздно.
) возникнут с этим сложности - не стесняйтесь, спрашивайте здесь или приватно.
