2.
Нелегко рассказывать о том, что творилось в доме. Многие осудили мой поступок, еще больше людей не поняли такого решения, но, я уверена, все судачили.
Началось все… да нет, началось все с рождения Анны, а дальше уж просто пришло к закономерному результату. Но очевидным это стало только после рождения Рании.
Почему-то Анне казалось, что ребенок – это прекрасно, если нужно его покормить или показать соседям и послушать восторженное воркование гостей, но если девочка плакала больше пяти минут, то у Анны болела голова, отваливалась задница, да простят меня святые за грубость, но я не в силах выносить этого ребячества. Если дочь не могла быстро успокоить ребенка, она скрывалась неизвестно где – в ванной, якобы ее мутило, лежала в спальне, будто у нее давление или уезжала на массаж, потому что во время беременности у нее якобы деформировался позвоночник, и от этого боли были просто невыносимыми.
Либо же она демонстративно садилась за компьютер в кабинете и писала книгу – «ты же знаешь, мама, это необходимо!» Но почему-то вспоминала об этом именно тогда, когда ребенок ей надоедал.
Ее муж постоянно работал – и я его понимаю, он прямо сказал мне как-то: «Бэт, вы сильная женщина, и я вас уважаю, но вы не вечны, а нам надо будет на что-то жить!» - поэтому он брал дополнительные дежурства, а вечерами постоянно читал всевозможные энциклопедии и медицинские журналы. Мне иногда казалось, что он сросся со своей формой.
Спенсер не был красавцем, да и особых способностей я за ним не замечала. Но за такое упорство и за мысли о будущем семьи я начала его уважать. Впрочем, я понимала, что его упорства не хватит, чтобы втолковать Анне очевидные вещи. А в ее глазах при малейшем упоминании своего возраста я видела только одну мысль: «Вот ее не станет, и я заживу!»
Я видела, как она пыталась создать уютный в ее понятии семейный быт с упорством избалованного ребенка. Ей хотелось этакую идиллию 60-х, как на популярных картинках об улыбающейся американской семье. Она создавала свой мир, в котором все должно быть так, а не иначе. На ужин обязательно должен быть пирог с курицей, и всей семье полагалось собираться за столом, мило улыбаться и нахваливать хозяйку. Анна тратила море денег на ежедневные походы к косметологу, потому что ее красавицы с картинок были ухоженными. И конечно, ей хотелось бы, чтобы бабушка у ее ребенка была доброй и милой старушкой - божьим одуванчиком, для которой величайшее счастье вязать носки и нянчиться с внуками.
Но сказок в этом мире нет. Нас не удавалось превратить в картонных персонажей какой-нибудь семейной рекламы сока, и от этого Анна приходила в ярость. Если Спенсер не успевал к ужину, его ждал скандал, ибо еще одна фантазия разбивалась вдрызг. И дочку не волновало, что он устал, как черт, что он «сверх сил стремится ввысь», чтобы ей с ребенком было легче. Она не считала, сколько денег ушло на оплату ее массажей и счетов, на ремонт детской для Рании. Она не мыла посуду, не протирала пыль, что не мешало ей подавать еду на стол все с той же слащавой улыбкой. Ей очень хотелось сделать мечту реальной.
Но больше всего ее раздражала я. Потому что божий одуванчик из меня не получался, хоть ты тресни. И, может быть, поэтому она радовалась каждому моему огорчению. Или мне казалось, что радовалась.
А мне было, о чем печалиться помимо младшей дочери. Я ни на секунду не могла забыть и о остальных сыновьях. И если за Дика можно было не беспокоиться: он прекрасный семьянин, а Молли – лучшая невестка из всех, кого можно пожелать, то судьба Джона меня очень волновала.
Спенсер как-то сообщил, что Фигата родила девочку. Назвала ее Кешей (это имечко – не самая страшная ее причуда), но самое интересное, что никто не знал, кто отец ребенка. Это был точно не Джон, но моего сына, казалось, это нисколько не расстроило. Он продолжал жить с Фигатой, не задавая лишних вопросов, и мне тоже ничего не объяснил.
А его любовница, оправившись от родов, продолжила свои похождения, нацелившись теперь уже на младшего Фишера. Может быть, она и вправду цыганка и как-то его приворожила? После такого поверишь в любую чушь о колдовстве…
В любом случае становилось ясно, что взывать к разуму моих детей не имело смысла. А мне было пора задумываться о том времени, когда меня не станет. Да, я, конечно, хотела бы увидеть внучку взрослой, погулять на ее свадьбе, но глупо надеяться, что это случится. Стало быть, надо что-то придумать. Если бы я могла, то завещала бы дом Дику, как единственному нормальному отпрыску. Но Эми настаивала на матриархате, а я привыкла уважать желания матери. Поэтому втихаря, чтобы никто мне не помешал, я стала навещать Монтекки – один из их ребят был прекрасно подкован в юриспруденции, он и помог мне составить этот ужасный документ, именуемый завещанием.
После этого Железную Бэт стали звать чуть ли не Сумасшедшей Бэт (о, разумеется, за спиной). Меня обсудили все, кому не лень, и я нашла понимание разве что у Кэт. Даже Чапа, деликатнейший человек, сказала: «Бэтти, я поддержу тебя в любом случае, если ты считаешь свое решение правильным, что бы ни говорили окружающие!» - и в этом «если» все же скрывалось недоумение от моего поступка.
В завещании, если рассказывать вкратце, избегая юридических ссылок и комментариев, говорилось, что мой дом, землю и все мое состояние унаследует только девочка, которая будет моей внучкой в седьмом поколении и только на том условии, что все предыдущие поколения, начиная с Анны, будут жить в этом доме и воспитывать детей на условиях матриархата. Они не имели права продавать землю, уезжать с нее до того, как новая наследница станет совершеннолетней, и они обязаны были писать книги.
Если эти условия не будут соблюдаться, то дом переходит в собственность муниципалитета.
В общем, все, о чем мечтала моя мама. Она просила, чтобы было так, и я сделала все, что смогла. Эмми всегда хотела стать родоначальницей большой семьи. Я сделала так, чтобы эта семья не пропала на просторах Ирландии по вине избалованной девочки Анны. Я знала, что она хотела уехать из дома, как только я ослабею настолько, что не смогу ей помешать.
Анна, конечно, пришла в ярость, даже ломанулась в соседний дом, чтобы разобраться с этим Филиппом Монтекки. Но он благоразумно передал через дочь, что слишком стар, у него разыгралась головная боль, поэтому гостей не принимает.
Пришлось Анне вернуться домой. Злость свою она выместила на Спенсере.
Неудивительно, что ее муж стал еще реже появляться дома. Если не было подработок, то он пропадал в огороде или рыбачил, в чем явно преуспевал. Анна нарисовала какую-то агрессивную картину и на волне интереса к нашему семейству продала ее за хорошие деньги. Я же по-быстрому сочинила очередную жвачку для мозгов – не столько для продажи, сколько для того, чтобы отвлечься от всех этих забот и отдохнуть. Иногда сбежать в свой воображаемый мир было просто необходимо.
Большее спокойствие, чем во время написания книг, я получала только, если нянчилась с Ранией. Она была моим почти единственным слушателем в эти времена. Когда я нервничала, то шла в детскую, брала ее на руки и рассказывала разные истории о том, как мы с Азой поженились, как ее прабабушка Эми приехала в этот город, о своем первом муже, как мы с Филом и Кэт шалили, и как рассудительный Эдвард нас всех опекал – с годами я все чаще вспоминала ушедщих людей. Но я рассказывала внучке о них, и мне не было грустно. На душе становилось спокойно и уютно.
А Анна? Что ж, моей дочери никогда меня не понять, но возможно когда-нибудь она с этим смирится. В конце концов у нее есть свой мир, куда можно сбежать от проблем – ее картины
У нас, к тому же, строгие семейные ценности, и близость между супругами бывает крайне редко. И мы пользуемся моментом размножиться ещё разок. Скоро весь город собой заполоним. 
У нас они повывелись, и хорошо. Не хотелось бы в основную семью притаранить такой вот генофонд.
И, между прочим, тырящая всё и всех направо и налево Фигата и невозмутимый поросеночек Спенсер отлично вписались в эту Кунсткамеру. А иначе, я уверена, Бэт закисла бы в своем превосходстве. 
