Madness
Постоялец
Груда старого хлама, собранная за песочные часы поворотов жизни, ждала приговора на дощатом полу чердака. Картон коробки раскрытой кунцкамерой заговорщицки притаился под окном. Расстрел неизбежен. Всё вокруг казалось предательски серым, предательски чёрствым, предательски ненужным, предательски родным…. Кожаный запах зачитанных книг. Они пахнут старым переплётом, руками читающих, весной, слепым дождём и разлитым по страницам чаем. Солнечный блеск кружева букв резал алую кожу, пронзая мраморные перекаты нитями насквозь. И обложка будто заливалась новым кровавым рассветом. Книга отчаянно вбирала в пожелтевшие письма пыль чердачного кислорода, жалобным молчанием цеплялась золотом вензелей за неколышемый, украденный воздух.
Но сегодня судный день, сегодня прощание с прошлым, сегодня коробка запрячет полжизни.
Среди немой серости, под поеденным молью овечьим одеялом ждало приговора салатовое пятно кукольного летнего платья. Скульптор украл силуэт у творца: создал фарфоровое чудо. Подарил правильность черт лица, идеальность покатых плечей, осанистость изгибов спины, тонкость талии. Художник лёгкими мазками акрилового мира вдохнул озорство зелёных, травянистых глаз в пустые глазницы; леденцовый румянец на скулы: лёгким движением раздавил спелую клубнику на застывшем поцелуе. Русые волосы сверкающей паутиной рассыпались и затаились шёпотом тонкого хрусталя на плечах. Салатовый кребдышин лета опутал, присудил объятиям холодный фарфор кожи вкуса ванили.
Для чего? Для того, чтобы делились секретами ночью, шёпотом детских тревог, а потом, когда, тайны задулись 18ю свечами, тебя предали и променяли на другую жизнь?
- Не отдавай меня. – Клубничный шёпот полосовал разрывами воздух. Холодом зимнего ветра, ударом безразличия по румянцу щёк:
- Ну, я же не ребёнок. Ты не нужна мне больше.
- Но разве только дети играют в куклы?
- Да. У взрослых другие игрушки.
- А я знаю все твои секреты. Знаю, кто был твоей первой любовью. Знаю, где ты хранишь красивые фантики от тех шоколадных, вкусных конфет. Знаю, что это ты прячешь пластмассовый пистолет в коридоре. Я расскажу, я пожалуюсь на тебя. – Бушующая зелень глаз загорелась гранёным стеклом прощальной росы. Пышное кружево ресниц пыталось стряхнуть с листвы, рассыпанный душащим отчаянием полночный жемчуг. Глаза в исступлении метались по стенам тюрьмы из-под телевизора. Но слова подтолкнули в спину, а несгибаемыми руками не удержаться:
- Это глупость: это детство. Было и прошло. Над ним можно только посмеяться.
- Но я слушала тебя. Когда было страшно, мы вместе воровали яблоки в саду. Когда шёл дождь, я считала с тобой влажные дорожки на запотевшем стекле. А когда лились твои слёзы, я вытирала солёную обиду подолом кребдышина. Когда никого не было, я была с тобой. А когда были друзья, я ждала, тоской меряя стук секунд.
- Спасибо, я помню, но скоро забуду. Давай прощаться. С тобой будут играть другие. Смешливое детство, а ты в нём королева. Зачем собирать пыль на книжной полке, когда можно дарить радость другим детям?
- А мне не нужны другие. Я не хочу чужих рук и чужого смеха. Я слишком привыкла…. Не отдавай меня….
- Отвыкнешь. Ведь хозяева меняются.
- Сменяются люди. Да, сменяются те, кому ты принадлежишь. Но только за жизнь на книжной полке хозяин только один.
- Хозяин и люди, которым ты принадлежишь. А в чём разница-то? Те что, не хозяева?
- Они называют себя хозяевами. Только с первым расставанием фарфоровыми осколками ванильных лепестков опадает жизнь.
- Ты утрируешь. Перестань.
- Я … люблю тебя…. – Последним, ядерным взрывом, опустошающей мольбой плачущего безумия. Расстрелом по пыльному воздуху. Целясь тремя словами в сердце на поражение. Пытаясь насквозь проткнуть разум сталью холодных букв с заточенными чувствами. Последняя попытка удержаться за тепло рук, обрывки памяти, осколки 18и лет фарфоровой жизни, края коробки.
- Глупости. Куклы не умеют любить.
- Значит ты тоже кукла?
Коробка с кребдышиновым прошлым стояла на пороге, заклеенная скотчем.
Но сегодня судный день, сегодня прощание с прошлым, сегодня коробка запрячет полжизни.
Среди немой серости, под поеденным молью овечьим одеялом ждало приговора салатовое пятно кукольного летнего платья. Скульптор украл силуэт у творца: создал фарфоровое чудо. Подарил правильность черт лица, идеальность покатых плечей, осанистость изгибов спины, тонкость талии. Художник лёгкими мазками акрилового мира вдохнул озорство зелёных, травянистых глаз в пустые глазницы; леденцовый румянец на скулы: лёгким движением раздавил спелую клубнику на застывшем поцелуе. Русые волосы сверкающей паутиной рассыпались и затаились шёпотом тонкого хрусталя на плечах. Салатовый кребдышин лета опутал, присудил объятиям холодный фарфор кожи вкуса ванили.
Для чего? Для того, чтобы делились секретами ночью, шёпотом детских тревог, а потом, когда, тайны задулись 18ю свечами, тебя предали и променяли на другую жизнь?
- Не отдавай меня. – Клубничный шёпот полосовал разрывами воздух. Холодом зимнего ветра, ударом безразличия по румянцу щёк:
- Ну, я же не ребёнок. Ты не нужна мне больше.
- Но разве только дети играют в куклы?
- Да. У взрослых другие игрушки.
- А я знаю все твои секреты. Знаю, кто был твоей первой любовью. Знаю, где ты хранишь красивые фантики от тех шоколадных, вкусных конфет. Знаю, что это ты прячешь пластмассовый пистолет в коридоре. Я расскажу, я пожалуюсь на тебя. – Бушующая зелень глаз загорелась гранёным стеклом прощальной росы. Пышное кружево ресниц пыталось стряхнуть с листвы, рассыпанный душащим отчаянием полночный жемчуг. Глаза в исступлении метались по стенам тюрьмы из-под телевизора. Но слова подтолкнули в спину, а несгибаемыми руками не удержаться:
- Это глупость: это детство. Было и прошло. Над ним можно только посмеяться.
- Но я слушала тебя. Когда было страшно, мы вместе воровали яблоки в саду. Когда шёл дождь, я считала с тобой влажные дорожки на запотевшем стекле. А когда лились твои слёзы, я вытирала солёную обиду подолом кребдышина. Когда никого не было, я была с тобой. А когда были друзья, я ждала, тоской меряя стук секунд.
- Спасибо, я помню, но скоро забуду. Давай прощаться. С тобой будут играть другие. Смешливое детство, а ты в нём королева. Зачем собирать пыль на книжной полке, когда можно дарить радость другим детям?
- А мне не нужны другие. Я не хочу чужих рук и чужого смеха. Я слишком привыкла…. Не отдавай меня….
- Отвыкнешь. Ведь хозяева меняются.
- Сменяются люди. Да, сменяются те, кому ты принадлежишь. Но только за жизнь на книжной полке хозяин только один.
- Хозяин и люди, которым ты принадлежишь. А в чём разница-то? Те что, не хозяева?
- Они называют себя хозяевами. Только с первым расставанием фарфоровыми осколками ванильных лепестков опадает жизнь.
- Ты утрируешь. Перестань.
- Я … люблю тебя…. – Последним, ядерным взрывом, опустошающей мольбой плачущего безумия. Расстрелом по пыльному воздуху. Целясь тремя словами в сердце на поражение. Пытаясь насквозь проткнуть разум сталью холодных букв с заточенными чувствами. Последняя попытка удержаться за тепло рук, обрывки памяти, осколки 18и лет фарфоровой жизни, края коробки.
- Глупости. Куклы не умеют любить.
- Значит ты тоже кукла?
Коробка с кребдышиновым прошлым стояла на пороге, заклеенная скотчем.