Без двух минут счастье

[Sirin]

Спасибо=) Эту главу я в таких попыхах набирал... вобщем простите за всю безграмотность. Щас все поправлю.

 

[Sirin]

продолжение...

13​

Дорога была пыльной, дугой она огибала большой пологий холм. Пыпин потел и все время обтирался сиреневым платком, девочка сидела подле и с интересом рассматривала картинки в журнале (который Пыпин купил в холле гостиницы).
Проезжая малонаселенную деревушку автобус неожиданно скапризничал и шофер, сквернословя, провозился около часу во внутренностях исполинского авто, выведывая причину поломки. Тем временем Пыпин и девочка, уподобившись многим разомлевшим путникам, пошли на склон и сели у обрыва, чуть поодаль основной группы. В песчаном грунте росли ладанники и тимьян.
"В России его называют чебрец", указывая на вырванную с корнем веточку тимьяна говорил Пыпин.
Девочка искоса посмотрела и отвернулась в ту сторону, где над небольшим селением нависала громада синей тучи, нервно подергивающей отдельные глыбы облаков огненными полыханиями.
"Так пекло – к дождю".
Дунул прохладный ветерок и девочка, дрогнув, обняла свои коленки.
"Запахи..." набрав полную грудь прелого воздуха, сказал Пыпин.
"Готово!" на итальянском заорал шофер и замахал с обочины перепачканной тряпкой.
Неаполь Пыпин проспал. Так что только пополудни, в Риме, он очнулся и сразу спохватился – девочки рядом не было. Но пункция страха оказалась поверхностной. Девочка сидела за его спиной и пожилая, увесистая дама, в платье с розами, угощала ее конфетами.
"Это ваша дочь?" спросила женщина, умиленно глядя на то, как мнимая дочь эфемерного незнакомца деликатно разворачивала красный фунтик.
"Это... да".
Девочка промолчала.
"Очень симпатичная. Вы надолго в Рим?"
"Не думаю".
"Скажите, а сколько ей лет?"
"О, это знает, должно быть, ее мать..." неосторожно ответил Пыпин.
Но женщина приняла его слова за шутку.
В Риме (праздно архитектурной столице Италии) Пыпин удивительно быстро отыскал отделение банка.
"Конечно", услужливо отвечал мистер Пальмин из полутьмы своей конторки, "мы можем выдать всю сумму наличными. Желаете сиюминутно? Это очень большая сумма. Вам придется немного подождать. Там есть диванчик. Вы с пути? Можете отдохнуть, я попрошу Кульпа приготовить вам холодный чай".
Наконец вся сумма поместилась у Пыпина в чемодане. Нашли гостиницу. Сняли номер. Вечером гуляли по городу. Были на улице Кавура, повидали здание вокзала – похожее на плоский рояль без ножек, прогулялись по знаменитой площади перед Собором святого Петра, словно по поверхности большого барабана. Наконец девочка утомилась после ужина в ресторане, где ныли скрипачи, а меж столиков назойливо сновали официанты. Доехали таксомотором до гостиницы (и если бы не коробка спичек с фирменным логотипом, то вряд ли бы Пыпин смог доходчиво объяснить о какой именно гостинице идет речь). В номере с лиловыми обоями Пыпин много сидел у сырого окна и пытался сосредоточиться, но громыхание тележки за дверью или случайный обрывок разговора, подслушанный им с улицы, приводил непослушные мысли в новое замешательство. Наконец он вспомнил, что у него есть знакомый, который смог бы помочь осуществить совсем еще призрачный план. Был явный изъян – у девочки не было загран визы. У Пыпина все требуемые документы имелись (он в прошлом, как помните, много разъезжал по миру). Тем же вечером он сделал один очень важный звонок.
"Да", ответил сиплый голос. "Нет, Марлен, это меня..."
"Пыпин, вас беспокоит Пыпин."
"Что, что..." удивленно переспросил голос в телефонной трубке.
"Это Николай Григорьевич Пы-Пин", членораздельно произнес Пыпин.
"Бог мой, Колька! Где ты? Откуда ты звонишь?"
"Я сейчас в Риме".
"А мы с женой купили дом в Генуе".
"У меня времени в обрез. Понимаешь, мне очень нужна помощь в одном деле".
"Говори".
"Я с дочерью (пришлось объяснить что это внебрачная дочь) и мы хотим переехать в Америку. Вернее нам очень надо там быть на этой неделе, потому знаешь... это личное. Но у нее нет загран визы. Ты мог бы нам обеспечить безопасный переход границы?"
"Ну это незаконно..."
"Обстоятельства".
"Хорошо, я помогу по старой дружбе. Надо же – дочь... Только завтра мы отплываем".
"Я закажу билеты". Голос в телефонной трубке сердечно распрощался.
"Ты не поверишь", садясь в старое кресло на веранде, сказал своей жене капитан корабля Егожин. "Я только что говорил с Пыпиным."
"А это тот несчастный русский писатель. Мне казалось он в санатории", ответила жена, потягивая через соломинку ананасовый коктейль.
А у пляжа, напротив их двухэтажной виллы, веселились в сгущающейся тьме, у блеклого пламени костра, разодетые туристы. И музыка джаза (то страстная, то мелодичная) лилась всю ночь на пролет.

продолжение...​

 

[Sirin]

продолжение...

14​

Рано утром, когда солнце еще не показалось на горизонте, Пыпин разбудил девочку. Нехотя она пошла в ванную комнату и там оделась (сиреневинькое платьице на бретельках, – "Очень милое", сказал Пыпин когда она вышла).
"А теперь нам пора. Сегодня в три надо быть в Генуе".
Девочка покорно улыбнулась.
Снова в путь. Автовокзал – большая асфальтовая площадка и небольшой домик у ильмов – был люден.
"Вот наш автобус", радостно сказал Пыпин, отходя от кассы.
"Сдачу мистер!.. Ваша сдача!.." вдогонку кричала из окошка старая женщина в удушливо-огромных, красных бусах.
Но Пыпин эти слова пропустил мимо ушей. Он взял, – уже привычным для него жестом, – девочку за руку и она (столь же равнодушно, как и покорно) доверчиво пошла за ним. И вновь (некое дежавю) пыльный автобус, затхлый воздух, нетерпеливые выкрики итальянцев и даже пожилая, увесистая дама в платье с розами.
"Снова мы встретились..." сказала пожилая женщина притворно заулыбавшись (показывая передние гнилые зубы и две золотые коронки).
"Рад знакомству", честно и доверчиво (вот, вот, они оба – Пыпин и девочка – слишком были доверчивы!) ответил Пыпин.
"Нет, нет. Мы уже встречались. Вчера, помните?"
Пыпин изобразил мину непонимания.
"Ну а ты то, маленькая, помнишь меня?"
Девочка склонила голову, вспоминая конфеты (они были очень вкусные).
"Вот возьми... Ах жалость! Конфеты закончились."
Девочка в ответ лишь хмыкнула и уселась рядом с грузным Пыпиным. Автобус подлетел на ухабе.
"Нет", сказал шофер итальянец на родном наречии, "больше не сломаемся!"

15​

Сперва Пыпину показалось (и эта мысль привела его в ужас), что едет он в том же автобусе, что шофер прежний, что выражается он так же, что пожилая дама за его спиной нарочито тяжело дышит, что все это уже было.
"Куда, будьте добры, мы едем?" не выдержав, спросил Пыпин у пожилого итальянца с изящной тростью (набалдашник из янтаря).
"В Геную", тихо ответил тот.
"Славно, я думал снова в Салерно", прошептал Пыпин и блаженно закрыл глаза.
В Генуе они спешили и времени осматривать достопримечательности совсем не оставалось. Пляж, кисейное море, загорелые тела изможденных туристов – мелькали мимо них. Вот, например, в гамаке расположился толстый господин в лилово-персиковых плавках (читая книгу), а подле, на шезлонге, молодой юноша, который случайно привлек взгляд девочки.
"Нет, нет времени", торопливо говорил Пыпин.
Корабль был грандиозных размеров (черный, окаймленный ярко красной полосой). По шаткому древенчатому трапу подымалась вереница разношерстной публики (бизнесмены с сигарами, творческие личности – одетые просто, с непременным шарфом, повязанным вокруг худощавой шеи, семьи, дети, младенцы в колясках с погремушками), к этому времени подоспел и Пыпин с девочкой. Утром они зашли в магазин детской одежды и приобрели на довольно приличную сумму фасонистые платья, купальные костюмы, вечерние одежды, белье и прочее. Весьма равнодушная продавщица Бабета (нос как у коршуна, взгляд как у стервятника) выкладывала на стеклянный прилавок разноцветные одежды.
"Это нынче в моде. Вам надо еще резиновую шапочку ("Да, да вон ту – прелестного небесного цвета")".
"Берем..." покорно соглашался Пыпин. Девочка с упоением молчала. Продавщица равнодушно выплатила сдачу.
Случайный прохожий заглянул в витрину и мило улыбнулся пожилому отцу и его маленькой дочери.
Итак корабль. Их поселили в каюте с двумя постелями (зеленые покрывала напомнили Пыпину альпийские луга) и совместной с уборной ванной, куда первым делом и ушла девочка. Странно, ведь никогда не возникало ссор и обид между этим господином в белом костюме и маленькой, немой, рыжеволосой сироткой.
Около трех часов дня зашел капитан (форма со всеми регалиями так и сверкала в луче солнечного света, проходящего через кругловатое окно каюты) и предложил погулять по палубе.
"Я, знаешь, скрывал это от жены и от близких", мерно говорил Пыпин (ночью он репетировал эту речь одинокого отца).
"Понимаю", отзывался Егожин, рукою поправляя капитанскую фуражку.
"И знаешь, такое дело. Ее мать отдала девочку в приют. Вот я и решил ее забрать (Пыпин в этот момент ясно представил
Италию, пансион строгого воспитания для сирот: грязный, обветшалый домище с комнатами на двадцать отроковиц в каждой). Поменять обстановку".
"Правильно, правильно", всепонимающе кивал капитан и щурился от солнца.
Егожин сказал, что проведет их на берег незаметно. Потом он удалился, поскольку его срочно вызвал на мостик молодой, белобрысый матрос.
Пыпин еще прогулялся по палубе, справился о времени (как всегда позабыв о собственных часах на цепочке), а потом решил присесть. Полосатый шезлонг покорно принял его увесистое тело. Рядом вели беседу двое англичан (о, этот акцент, он сразу выдаст англичанина!).
"Конечно я был тогда в зале и лично видел Брейка".
"Мастерская игра", уверенно подтвердил второй и закурил папиросу. Пыпину тоже захотелось покурить и он достал из медного портсигара дромочку.
"Он тогда сделал две партии с кия".
"Спичек не будет у вас?"
"А помнишь в Уэльсе... Прошу. Помнишь там играл Биткинс?"
"Дохлый номер", кряхча расхохотался второй.
"А я видел как однажды в Лондоне, кажется в клубе «Фламинго», Брейк играл с одним моим приятелем, Фуриным."
"Великий Брейк..."
Пыпин вскочил и поспешно удалился с верхней палубы.
"Стойте, а как же мои спички?"

продолжение следует...​

 

[Sirin]

продолжение...

16​

Качка была невыносимой, когда, после двухдневной остановки в порту Гибралтара, корабль вышел в воды Атлантического океана (о котором Пыпин всегда говорил "S-образный"). Пыпина мутило уже добрую половину дня, он не ел, лежал на палубе и, по рекомендации судового врача, смотрел в небо (пытался отыскать недвижимые предметы, но отчего-то все плыло перед его глазами и он вновь и вновь бегал к краю палубы, где корчился от спазмов тошноты). И тогда он вспомнил детские годы, вспомнил тот день, когда убежал во второй раз из дому (дело было летом).
"Сын", слишком серьезно говорил Пыпин отец, сидя за столом в своем кабинете. Он был одет в хмурого цвета твидовый пиджак и брюки на подтяжках, а накрахмаленный воротничок белоснежной рубашки (круглый ворот) был перехвачен пятнистым галстуком (тем самым, из гардероба дяди), который затесался незаметно в его гардероб. "Сейчас наша семья переживает сложный период. Будь крепок... Мы с матерью должны тебе сообщить очень важное... Понимаешь, мы будем жить раздельно. Она в Берлине, у тети Раи (как имя жены Пыпина), а я здесь, в поместье. Тебе нужно решить с кем, с кем ты останешься".
"Я должен подумать", с ответной серьезностью сказал Пыпин сын, все это время сидевший в большом кресле (слишком большом для его хрупкого, маленького тельца), напротив отца.
"Конечно подумай. Ступай к себе".
Мать молчала, отец молча следил за тем, как Пыпин неуклюже вылез из кресла и как-то безучастливо покинул кабинет.
Луг, дубки, береза с вырезанной перочинным ножом надписью "абьдус яовт" – чья-то шутка очевидно, – холм, тропинка, крыжовник, блеск реки, прыжок, тишина, всплеск, омут. Вот так беспорядочно, балаганно мир летел на встречу маленькому мальчику. Затем озноб, затем снова дом, куда он добрался едва волоча ноги, и врач, уже знакомый со времен зимней инфлюэнцы.
"Осложнения", сказал эскулап, "будут осложнения".
Океан пустынный, океан тошнотворный, океан глубокий окружал маленький кораблик (если сравнить его размеры с объемом бассейна мирового океана) на котором плыл больной Пыпин и маленькая, немая отроковица.

продолжение следует...​

 

[Sirin]

продолжение...

17​

Порт Нью-Йорка был пустынен, поскольку корабль, после долгого, изнурительного плавания, прибыл к берегам Америки ранним утром. Лишь ленивые работники в матросской форме драили пирс. Капитан Егожин проводил Пыпина и девочку к выходу, в обход контрольно-пропускного пункта, какими-то доками (мимо ржавых посудин и сооружений, напоминавших Пыпину большие сараи).
"Ну вот", сказал Егожин, остановившись у пустой, бесчеловечной будки. "Дальше вы уж своим шагом".
"Я вам очень благодарен", тихо ответил Пыпин.
Девочка умиленно любовалась тем, как восходит солнце над громадами далеких зданий, мреющих в городском, ежеутреннем смоге.
"Удачи вам! Будите в Генуе – заходите... Мы с женой всегда рады..." в след выкрикнул Егожин и медленно поплелся обратно к кораблю.
Теперь Пыпин и девочка были всецело предоставлены самим себе. Долгие руки европейских законов не могли дотянуться в эту страну, где мечты сбываются и даже самые амбициозные сны становятся явью.
"Ну, что?" наклонившись, спросил Пыпин. "Пойдем?"
Он взял ее за руку, как настоящий отец, и повел туда, где солнце обрамляло золотом стеклобетонные столпы – венец человеческой мечты о том, чтобы добраться до небес.

продолжение следует...​

 

[SweeT InfinitY]

сорри, долго не было. сохранила. почитаю. напишу. жди! =)))

 

[SweeT InfinitY]

Я прочитала. есть кое-какие грамматические недочеты, но не буду об этом.
Сюжет развивается плавно, но я (наверно что-то упустила) не очень понимаю цель их путешествия.

 

[Sirin]

SweeT InfinitY, всегда приятно прочесть ваши комментарии... Скоро я уже это допишу (две - три главы). А теперь ответ на вопрос... Цели то вобщем нет никакой, есть лишь желание - желание круто изменить жизнь, убежать, создать и обособить свой собственный маленький, рукотворный земной рай. Америка это символ мечты о покое, в данной интерпритации. Я, честно сказать, как-то уже устал от "Пыпина"...

продолжение...

18​

Планировал ли Пыпин похищение девочки? Имел ли он хотя бы малейшее представление о том, что собственно собой представляют маленькие девочки? Чего он в конце концов добивался? – Естественно возникающие вопросы у естественных людей. Но тот читатель, который следил за спутанным сюжетом этой не хитрой повести давно уже для себя дал вполне верные ответы. Пыпин, Папин, Папа...
Первый день (поскольку сейчас можно запустить хронометр обратного отсчета) они провели в Нью-Йорке (красочный город сотен огней). Но вся суматоха, так присущая мегаполисам, как-то незаметно пронеслась мимо Пыпина и девочки. Так бывает, когда кино крутят с превышением скорости. И вот, значит, грузный Пыпин ловит такси у пирса, едет по Манхеттену, снимает номер в гостинице, а мимо него маленькая, динамичная вселенная волчком несется со скоростью восьми миллионов удар сердец в секунду.
Бледным, стеклянным утром следующего дня Пыпин проснулся с ощущением (таким далеким, позабытым) безмятежности и счастья. Тем обычным, суетливым Нью-Йорским утром (толпы мужчин и женщин космополитическими рядами маршируют на работы) произошло воссоединение двух Пыпинов – маленького и взрослого. Как тогда, в далеком болезненном детстве, он сидел, а его сестра была так близко, и пахло от нее горячим, пряным и душистым... "Вот это король – он неповоротлив, слишком величавый чтобы ходить далеко. Его надо беречь. А это офицер, – видишь, как он может лихо пойти по диагонали, если свободен путь? У каждого офицера, их два, свои поля – белое у одного, черное у второго, и каждый не сойдет со своего." Гудки и сирены сплетались за окном, девочка чистила зубы, в уборной кто-то звучно опорожнился, мотылек бился в углу оконной рамы, металлическим скрипом сопровождался проезд тележки. Пыпин закрыл глаза и когда открыл, то увидел стоцветный узор. Это не было похоже на иллюзию или бред. Все это было в нем всегда и только теперь прорвалась некая плева в его смурой душе и из образовавшейся лучистой бреши полилась дивная музыка. Мелодия превозносила его над миром (над постелью с его обрюзгшим телом). Мелодию сердца, что слышал в тот день Пыпин воспроизвести в земных условиях не представляется возможным – ее нельзя классифицировать человеческими критериями – она была многократно нежна и стократно божественна. Одним глазком некий серафим позволил ему заглянуть туда, откуда не возвращаются... Он весь был в белой пене, мычал что-то на тарабарском языке, его тело, лежащее на полу, съежилось в судорогах.
"Он приходит в себя", говорил доктор. "Кажется это был припадок..."
Девочка испуганно (но в ее взгляде все же было больше равнодушия, чем тревоги за жизнь этого осунувшегося старика) посматривала из-за спин собравшихся любителей поглазеть на необычное. Она сидела в полосатом кресле.
"Пляшет мышка полевая, белка пляшет вместе с ней, мотылек летит порхая…" плохо складывая слова, говорил Пыпин, пока его перетаскивали в постель.
В комнате еще некоторое время пробыл врач (Пыпину показалось, что это тот самый, который ему предсказал смерть в детстве – может его брат-близнец, эмигрировавший в Штаты?), но к обеду он ушел, оставив Пыпина на попечение его маленькой, молчаливой дочери (глупец даже не понял, что она немая – "Это шок", – пояснил он собравшимся) и сказал, что еще зайдет вечерком, тогда и разберемся, стало быть, в сложившейся ситуации.
После двух часов неподвижной литургии Пыпин встал как ни в чем не бывало. Он собрал вещи и предложил девочке прогуляться. Она подбежала к нему и прижалась горячей щекой к его веснушчатой ладони. Утро следующего дня они уже встречали в Чарлстоне, где Пыпин собирался приобрести небольшой загородный дом, с садом и верандой (все как в мечтах! – шептал незримый серафим судьбы).

продолжение следует...​

 

[SweeT InfinitY]

Наверно вам надо писать что-нибудь "полегче", для разнообразия, а то кругом такая философия, что можно и устать =0)

 

[Sirin]

Возможно... но пока только такое в голову и приходит)))

продолжение...

19​

Город Чарлстон, Западная Виргиния, расположился неподалеку от Голубого хребта (в отдалении кажущегося лазоревым больше чем голубым), с наивысшим пиком в 1481 метр высотой. Крохотный, но чрезмерно уютный мотель (приветливые консьержки, пытливые горничные, услужливые швейцары) встретил сонных Пыпина и девочку. Ночь не была спокойной.
Около трех или четырех часов завязалась на парковочной стоянке драка (и по-видимому кому-то разбили нос). Заоконная возня заставила Пыпина приподняться. В сомнамбулическом тумане он завис над бездной постели, но, перед тем, как снова окунуть тяжелую голову в рыхлый песок Морфея, внезапный вой подъехавшей полицейской машины привел его в состояние минутного пробуждения. Он встал и нехотя поплелся в ванную, чтобы напиться воды. Кран взвизгнул, когда Пыпин повернул его. Полилась тонкая струйка водицы. Приятно прочистить липкое горло. Когда же он вернулся, то в щели приоткрытой двери соседней комнаты увидел девочку, сидящую на краю постели. Она была лунна, поскольку полный месяц, проникая через окно и кисею занавески, одаривал ее серебристо-голубым, сказочным, облагораживающим (ибо синие цвета скрывают все недостатки предметного мира) свечением – отраженный солнечный свет, воспроизводимый зеркальной поверхностью гористого спутника Земли. Цвет ее волос не был рыжим – метаморфоза – теперь это были русалочьи косы, болотно-зеленоватого оттенка. "Русалочка..." подумал тихо Пыпин (ибо он теперь очень нежно мыслил). Девочка смотрела на луну, на небо, осыпанное ожерельем созвездий, и в ее немоте было столько благоуханной жеманности и невинности, что будь на месте Пыпина растлитель маниак – случилось бы той ночью, скрытой тенями сосен, непоправимое.
Розоватое облако недвижимо повисло над склоном далекого холма, а иное – белое и громадное – отбросило тень на лоснящиеся глянцем луга: свора из трех дряблых собак, едва различимый пастух в тулупе и стадо ватных овец. В этот же солнцем пропитанный день Пыпин ушел в город на поиски жилищной конторы. Недвижимости в окрестностях Чарлстнона было, не без малого, двадцать домов: все они в равной степени Пыпину подходили. Услужливый господин Никольсон – невысокий, крашенные, иссиня-черные волосы, в черном жилете – предложил сопровождать Пыпина в выборе дома.
"Оплата, я полагаю, в кредит", бархатным голосом предположил Никольсон, заправляя перо чернилами (Пыпин некоторое время находился в его засоренном кабинете). "Мы можем вам предложить ежемесячную выплату в течение трех лет..."
"Нет, я оплачу всю сумму сразу, наличными".
Господин Ни Кольсон очевидно не предполагал возможности такого ответа – его густые брови поднялись до уровня плеши.
"В таком случае", почесывая правую руку, сохраняя баритонное самообладание в тоне голоса, ответил он, "мы можем приступить к осмотру немедленно".
Первый дом Пыпину показался слишком роскошным. Второй – не имел веранды. Третий – слишком близко прислонялся фасадом к железнодорожному пути, отчего трясся в часы прохождения скорых поездов. Четвертый же был идеален: ярко-белый, дощетчатый, с черепичной кровлей; двухэтажный дом располагался на повороте утопающей в зелени улицы. Но что наиболее Пыпину приглянулось – вишневый сад (шесть маленьких деревец, завершающих пору цветения) и во дворе небольшой фонтанчик.
"Там", показывая в сторону заборчика, говорил господину Никольсону Пыпин, "я обязательно посажу несколько кустов сирени, чтобы они цвели и благоухали..."
Господин Без Кольсон кривенько, но премило улыбнулся. "Заграничный писатель со своей маленькой дочерью хочет жить в этом доме и оплатит весь взнос немедленно – мечта торговца подержанными домами".
Два дня спустя Пыпин получил по почте официальные бумаги и все требуемые уведомления. Теперь он был счастлив. Серафим – посланник судьбы, – отчего-то проявивший доселе невиданное милосердие, обустроил вокруг него желанный мир – даже сад и фонтанчик, были прелюдией к его мечте. Девочка жила с ним. У нее была своя комната, личные вещи, вдоволь времени, чтобы резвиться. Большее число дней, все же проводила она в доме или в его окрестностях. Но прошла неделя (увяли последние цветы) и она завязала дружеские отношения с некой Фай, соседской, белокурой девчонкой – хулиганшей и ябедой. Что-то общего нашлось у этих двух совершенных противоположностей, как казалось на первый взгляд. Пыпин много работал в последние дни, частенько посещал душные владения мотыльковой Инсомнии, а днем, бывало, дремал на веранде, плотно сжимая увесистые рукописи. Роман был написан до половины к тому дню, когда заглянул в гости к семейству Пыпиных отец Фаи. Это был Черно свистов (тот самый критик, которого Пыпин побаивался) – черный костюм, отливающий лаково синим и чем-то ночным, пышные усы и двое усов над глазами, черная шевелюра, он был весь черный, как черна скалистая тень или тень, отбрасываемая Лунным камнем (его фамилия – Черносвистов – таила в себе приторную сладость фиников и слив).
"Господин Пыпин", обратился через забор Черносвистов. "Тот самый Пыпин, я полагаю... Мы кажется не знакомы, но когда-то я писал рецензию на ваши первые несмелые стихи".
Пыпин в тот день чувствовал себя плохо, его поташнивало, посему он лежал в майке и семейного типа трусах на полосатом шезлонге в саду, с порцией ананасового сока, потягиваемого им через соломинку.
"Жарко сегодня – духота, наверное к грозе... Вы не слушали сегодня прогноз?"
"Нет", из-за солнцезащитных очков ответил Пыпин.
"Ваша дочь дружит с моей. Это такое несчастье... ее немота. Знаете, вот моя Фая неугомонно щебечет о своем... Вот если бы она тоже, как и ваша..." очертив шутку воздушным жестом, Черносвистов облокотился через край сколоченного из осины забора (как гриф над облюбованной падалью), продолжая говорить: "Предлагаю вам заглянуть в мой дом – он уютен и комфортабелен, и, думаю, вам доставит немало удовольствия посещение моего скромного жилища. Я нынче отошел от дел – не писал уже года два ничего стоящего, – а вы?"
"Я... да я в общем тоже", не открывал тайн Пыпин.
"Хорошо, что два литератора живут рядом", потом Черносвистов почесал щеку и задумчиво распрощался (как бы намечая тему для новой встречи): "Заходите. Нам есть о чем поговорить. Верно, старина?"
Черносвистов удалился, но с той поры осталось у Пыпина недоброе ощущение (бывают камни в почках, так отчего не быть камням в сердце?). Фигура Черносвистова – эта глыба – отбрасывала тень своего присутствия и, казалось, куда бы Пыпин не выходил (в магазин или просто на прогулку – недалеко от горда были чудные луга и озера, где водились самые разные жуки) везде его поджидал он – чернично-сливовый критик Черносвистов. Идиллия не может быть вечной на Земле. Место благосклонного серафима занял хитрый бесенок, а природа беса известна – подменить райский нектар адовым зельем (эссенцией подкожных страхов).
"Господин Пыпин, это вас беспокоит Черносвистов. Я хотел завтра пригласить вас к себе на ужин. Возможно ко мне приедет друг из России, Фурин. Вам будет приятно его увидеть, не так ли?" пчелиным роем помех заглушаемый голос Черносвистова обращался из телефонной трубки в самое ухо Пыпина и проникал все глубже – под темечко, в кору головного мозга, к сути мысли, прямо в мозжечок.

продолжение следует...​

 

[Sirin]

продолжение...

20​

Пыпин повесил трубку телефонного аппарата, еще полную жужжания неприятного голоса Черносвистова. Звонок пришелся на самое завершение утренней трапезы (омлет с грибами – единственное блюдо, которое Пыпин готовил вкусно и умело) и девочка уже упорхнула из дома (хлопнула запасная дверь в кухне).
"Это была самая необычная комбинация", думал Пыпин, сидя за столом в своем солнечном кабинете (лазоревой комнате). "Ферзь и Король снова вместе. Я сделал чудовищную рокировку в надежде, что смогу избежать... Но ведь игра должна быть закончена и рано или поздно они бы нашли меня".
До полудня Пыпин жадно писал, так что в итоге его неподъемный труд прибавил в весе еще двадцать страниц. Наконец он отстранился, дивясь тому, что все еще жив и все еще человек, когда в кабинет вошла она... рыжая, разомлевшая, от нее попахивало сеном и росой. Села она на небольшой, цветочными узорами покрытый диванчик и, поджав ноги, принялась есть упитанное яблоко – алое и сочное, так что всякий раз, как его кусали, оно недовольно брызгало клейкими капельками сладчайшей патоки.
"Ты знай, чтобы ни произошло сегодня, я оставляю тебе дом и сад... На прошлой неделе я телефонировал местному нотариусу и он согласился подготовить бумаги на подпись. Словом, вчера я их подписал", словно зачитывая доклад или официальное постановление суда, говорил Пыпин.
Но девочка ела яблоко и улыбалась – просто и безмятежно, совсем пропуская мимо ушей его слова (как, впрочем, она всегда поступала – ее концентрация была направлена не в сторону того, кто обращался к ней, а в какую-то далекую область за ним, за его плечами). В то же мгновение, когда Пыпин окончил длинную речь, произошел странный сдвиг. Впервые, быть может за два месяца, он посмотрел на нее иначе, чем ранее. Пыпин любовался ею, как тогда, в мотеле, разбуженный воем сирен, он завис над ее детской опрометчивостью, ничем не тронутой невинностью, и таково было сочетание лучистого озарения и положения ее тела, что на мгновение (ничтожно малое) ему померещилось недопустимое. Но она двинулась и это мгновение утратило себя, растеряв отдельные приметы в объеме просторного кабинета.
Спустя минут десять (или, скажем, пол часа, час) она поднялась к себе, а Пыпин остался вновь наедине с самим собою. На небольшом треножном столике, казалось, цвели в вазе (цвета стеклянного индиго) калы. Блик – случайное отражение с улицы – прошелся по книгам на полках и перескочил на руку Пыпина. "Если партия не может быть выиграна – стоит ли капитулировать?" думал он (но мысли уже плохо ему давались – так, словно под кору головного мозга накачали воздух – пустые мысли – и всякое шевеление нейрона причиняло нестерпимое, зудящее, подкожное...). "Можно нарушить правила... Да, я сделаю ход не по правилам!"
"Да! Я сделаю ход не по правилам!.." повторил в голос мысль Пыпин и заторопился в свою комнату, инде наталкиваясь на посторонние предметы (комод, перила, дверной косяк).
Вниз он спустился в новом чистом белом костюме и в старом пятнистом галстуке. Скрипнула под его весом одна из непослушных половиц – он весело расхохотался. Затем принялся перебегать из кабинета в холл и обратно. При этом Пыпин смеялся – громко, не по-человечески. Он распахивал двери (большие, дубовые), то внутрь, то на изнанку и безудержно хохотал. Это занятие его позабавило. Когда в пятый раз (он мог бы продолжать беготню до ночи) он отпахнул дверь, то едва не сшиб девочку.
"Ха-ха! Это неминуемо, да?.." сказал он, утирая слезы (его обрюзгшее лицо распухло и налилось томатовой краской), когда увидел, что девочка надела пятнистое платье (как и его галстук, как и тогда...).
Потом он отошел в тенистый угол кабинета и долго молчал. Девочка вновь села на диванчик и принялась сдирать корку шрама на коленке.
"Какой отчаянный ход..." последнее, что сказал Пыпин.
Он уселся в кресло и повернулся к окну. Наступили теплые сумерки, затрещал сверчок, старенькая женщина с палочкой черепашьим шагом переползала улицу. К девяти был звонок, но Пыпин продолжал молча сидеть во тьме, у окна. Через двадцать минут последовал еще один телефонный вызов – Пыпин не шевелился, – но после двух гудков оборвался – к соседнему дому подъехал черный, похожий на жука, автомобиль и блеснул двумя столпами света в окно (обозначив в темноте трех-четырех ночниц и спящего у края рамы жука). Должно быть, это прибыл Фурин.
Утром девочка спустилась в кабинет и увидела, что Пыпин все так же неподвижно сидит в кресле. Она подошла и тронула его кисть, но та вяло откинулась (как заводная пружина). Пыпин был мертв. Он умер от кровоизлияния в мозг. На столе, маленьким нью-йоркским небоскребом высилась стопка листов – на половину написанный роман. Рядом лежала полуоткрытая спичечная коробка (“Fire king”), а в дюйме от нее – засохший жучек с лоснящейся, красноватой спинкой. Девочка тревожно (впервые тревожно) начала теребить тело Пыпина, но оно (как мешок набитый соломой) не отзывалось на человеческие позывы. Тогда она уселась к Пыпину на колени и принялась бить его в грудь – сильно, озверело, – она колотила его несколько минут. В парадной затрещал электрический звонок. Вокруг дома Пыпина собралась толпа (двое соломенных фермеров в клетчатых рубахах и небесного оттенка джинсах – с протертыми облаками на коленях и задах; старенькая черепахоходная женщина с тростью; соседка – рыжая, натянутая, всегда улыбающаяся; Черносвистов с дочерью, и Фурин, и еще несколько случайных зевак, – в том числе и Том – местный мальчуган, развозивший утреннюю прессу, – облокотился о почтовый ящик неких Дагмаутов, соседей Пыпина через дорогу), а двое полицейских (братьев) стучались в дверь и испытывали на прочность нервы дверного звонка. Они чем-то были похожи на санитаров из итальянского пансиона – Лартена и Лиховца, – так подумал бы Пыпин, будь он жив. Девочка в мертвых объятиях рыдала (платье на ней было ржаное, с бежевыми цветочками) и, сжимая крепко полы белого пиджака (перед тем, как Псевдо-Лартен и Псевдо-Лиховец выломали дверь и толпа любопытных соглядатаев не ввалилась в лучистый, райский дом), она сказала:
"Ы-ы!.. Пы-ы-ы!.. Пы-ы-ыпин!..."

К о н е ц.​

 

[Sirin]

Небольшой рассказик, перед тем, как преступить к новому труду... Навеянно злобой дня...

ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ СОВРЕМЕННИКА​

...и так как я не могу сказать прямо, то, что хочу - чувствую недоговоренность. Как обьяснить простому обывателю человеческих порогов познания, то внеземное откровение, сошедшее ко мне. Оно только мое и ничье иное. Возможно, оно даже покажется вам смешным и несуразным, но это только потому, что оно мое... Спутанные слова и порванные страницы, снег за окном тихо кружится, проснись...
Было еще рано (около семи) и, потянувшись с хрустом, я повернулся на спину (сплю я на животе). Будильник показал свое точное время (я мысленно приплюсовал пять минут - он всегда не поспевает). Ночью неведомый художник размалевал окна дивными узорами (какой осмысленный рисунок!). Рядом с моим диваном лежал пульт от телевизора. Включил - "Госпиталь M*A*S*H" (люблю этот старый сериал). Искренне посмеялся над шутками, которые слышал уже в десятый раз. ("Проснись Ястреб - идет война...") Утром всегда показывают две серии. После встал, пошел в ванную, умылся холодненькой. Утренний стул... читал, вспомнил фразу Задорнова: "Мы самая читающая в туалете нация." Вхожу в комнату и, конечно, поздравления, подарок, пожелания (и прочие "п"...). Благодарю, кланяюсь... За окном, за дивным узором, пролетают снежинки, покосившийся градусник косую прямую ртути установил на -20. Вчера было холоднее. День рождения у меня... странно, вот девятнадцать лет тому назад я умер и родился. Нет, дома находится невыносимо. По телевизору все одно - пошлость. Специализированный канал для Дам, Девочек и Домохозяек начал трансляцию ежеутреннего ток-шоу. Тема - любовь. "Вы верите в любовь?" - спрашивает ведущий у чахлой, сорокалетней блондинки. Я ей мысленно перечу, а она в телевизоре устало отвечает. Говорит, женщины сейчас свободны от мужского гнета... Я думаю - "Ну что вы порите, зачем все это..." Любовь есть (я знаю это точно). У меня есть друг, он в любовь не верит. Но это его жизненное кредо. Переключил - клипы, русская попса (злит). Дальше - Limp Bizkit, "Behind blue eyes". Лирично... и слова хорошие - никто не знает, каково это, быть плохим человеком... Дальше - Evanescence, как бальзам на душу. Все мы дураки, а кругом сплошная ложь. Хватит, выключил. Пошел прогуляться. Сегодня ведь день сбора мзды. А на улице хорошо - холодно, свежо и как-то все оволакивает белым туманом утренний смог. Деревья принарядились бисерным инеем. Ступаю, сугробы скрипят, ноги проваливаются, податливый снег. По мановению руки вылавливаю из жидкого транспортного потока маршрутное такси (бордовое, с рекламами на мятых боках). Даю одну гривну за проезд, сажусь у окна, оглядываю людей: милая, светлая, стриженая; двое тупоголовых студентов (да еще и матерятся всю дорогу, словно затыкают непристойностью промежутки в несвязной речи); на переднем только мужчина, гордый своей солидностью. Отворачиваюсь, ловлю образы в проносящемся мимо меня заоконном мире. Снежно. Толпятся у остановок, машут руками вдоль дороги, а кто-то на своих двух торопится успеть... Вот переехали горбинку моста - внизу железная дорога (ее видно из окна моей комнаты), частный сектор, плотно упакованные домики и огороды, и все снежно, все бело, все умиротворительно спокойно. Одна ветка железнодорожного полотна отделена заводским забором. Вдали цеха, гдуды металлолома запорошенные снегом, бежевый кран, сложенный в четверо, как перебитое чудище, и гора из труб, покрытых ровными былыми полосами. Моя Инсомния... Поворот, всех накренило в сторону ему обратную (физика, ничего не поделаешь). "Остановку напротив Клюшки!" Это такой магазин (давно он уже так не называется, а люди все равно твердят...). Ввалилась новая порция студентов - очки, прыщи... В пути я, как всегда, думал о вечных вопросах - о бытие, о Боге, и сожалел, что вся публика в этом маршрутном такси едва ли когда задумывалась о том, о чем ежедневно... Много думать опасно. На проспекте имени великого украинского поэта Шевченко (бывший проспект Карла Маркса) выхожу. Знакомые дворы (я тут вырос). Но, как все изувечило время. Где та ива, где каштан (вот тут вот!), и тополя поспиливали предприимчивые управленцы... Столик, за которым мы часто играли в дурака, разобрали, оставив лишь железный каркас. Все давно уже не так и никогда не будет как прежде. Кирпичный дом, рядной, под полосой смоляной крыши трехметровые сосульки. Ухожанный подъезд, нужный этаж, звонок...
Фальшивые улыбки, сердечные поздравление, скромный конвертик... Деньги лучший подарок. Надо идти, но я еще остаюсь. Говорю с дедом о религии, шумерах и космологии... Нет, мне уже пора. Снова гривна уходит на такси (такси прежнее). Сижу, скучаю по былому величию. На рынке садятся в салон две женщины с огромной трубой свернутого ковра. Кладут ее на руки, занимают три места, платят только за два. А вот и университет, но туда я сегодня не пойду. Перед корпусами толпа. Иду мимо лектории. Слышу нудные обрывки лекции и студенческий гул (там, должно быть, второй мой друг - не знаю, верит ли он в любовь). Смог тут сильнее оттого, что ближе химический завод. Рядом с университетом лесок. Но мне не охота вдаваться в подробности... только не сегодня. Надо взбодриться, следовательно, иду в университетское кафе. Сажусь за комп, провожу два удачных онлайновых боя (сокрушительный удар в голову на -309, контрольный удар по трупу врага на -147; последний сделан намеренно, хотелось очень увидеть эту надпись). Захожу на форум, пишу весь этот бред (до главного, как всегда, не договорился...). Не желаю сегодня молчать. Это все эмиграция. Моя душа не от времени сего. Хочу вернуться в старое, доброе... Никак. За админовым столом сегодня рыженькая (имени не знаю), но, несомненно, нимфетка в прошлом. Этот острый носик, симметрия, мраморность лица, особый, неосознанно вульгарный взгляд, с поволокою слез... а порой она розовеет. Хотелось бы зарыться в эти рыжие, рыжие, рыжие... Как ты фатально похожа на нее... Я не могу вам сказать. Играет джазовая мелодия - тихая, спокойная, как ручеек. И так мне сокрально тоскливо, оттого, что я человек...

(Этот рассказ можно читать по кругу, поскольку в нем конец - это начало.)

 

[Sirin]

А вот еще, по теме студенчества...

ПАРАБОЛА​

Мел движимый рукою огибает параболу на доске, скрипит на самом пике (студенческая публика недовольно кривит лица) и с легкостью опускается в подразумеваемую вечность. Как часто мы подозреваем, - думаю я, сидя в последнем ряду аудитории. Двадцать одинаковых рядов суживающимися полу кругами опускаются к кафедре. Там человек - сутулый, гнилой, поношенный, как и его твидовый пиджак... Мы подразумеваем смерть, подразумеваем существование души, Бога, даже - возможности завтрашнего дня. Мы - это человеческой породы организмы. А профессор снова начинает мелом по доске писать формулы. Я гляжу на них и вижу в них смысл (логику, мистер Спок), но не вижу причины. Все в нашем мире, - по суждению людскому, - имеет причину, поскольку так (и только так) мы можем обосновать нашу жизнь (и нашу смерть). Жизнь по параболе катится... Если нет причины (стало быть, нет и следствия - ведь понятия эти неразрывно сцеплены), то зачем тогда взрослеть, учиться, строить карьеру и обзаводиться семьей (какая гнусная, собаководческая терминология), писать на доске эти формулы... Но человек в твидовом пиджачке их пишет и будет писать, даже если ему сказать, что причины у этих математических измышлений нет никакой. Потому, наверное, держится наш мир на вере в непоколебимость... устоев, властей, истин... Бога. В нерушимости их мы находим успокоение, уверенность. Ведь если допустить такое, что может всего этого - перечисленного - не быть, тогда -
Надо слушать лекцию (вернуть себя возвышенного в себя обыденного). На следующей неделе контрольный модуль на эту тему... Но меня все время отвлекают мелочи или, может, не привлекает скучность темы... Лектория, - где занятие идет 80 минут, - большая, светом налитая зала. Особенно сегодня - светит солнце, солнце белое, солнце не греет. Ниже того ряда, за которым я сижу, молодой парень, с надписью на черной футболке - Ария, слушает - нет, не Арию, - а Evanescence. Шипучий звук, едва уловимый, доносится к раковине моего уха - верни меня к жизни... Рядом с ним русая девушка, со спины очень приятного сложения. Она внезапно кладет голову ему на плечо, а он только покачивается и слушает... Вот идиот, - я думаю, - лучше бы ты ее приобнял и сказал -
"Как тут взялся квадратный корень?" через меня спрашивает мой друг, сидящий по правое плечо. Другой, в рыжей кожаной куртке, по левое плечо, - друг моего друга, но не мой друг, а только знакомый, - молчит, делает вид, что не слышит. Меня это забавит. Помню однажды, на лекции по микроэкономике, мы с моим другом разговорились (у меня только два друга - два настоящих...). Он не верит в Бога, я верю... в Бога ли? Я просто еще верю... Он никогда и не верил. Было приятно поговорить хоть с кем-то, хоть раз, кто понимает, кто допускает...
А я знаю, что корень квадратный там не случайно, что это ясно из формулы, обозначенной в конспекте - 4.2 (какой у меня ужасный почерк... карамора слов). Но уже поздно что-либо сказать. Поскольку профессор -
"Обратите внимание на рисунок. Вершина параболы..." и мелом -
Я снова подбираю спутавшуюся мысль. Наша жизнь это парабола. Посудите, мы рождаемся из вечности, карапкаемся вверх (тут мы учимся в школе, университете, совершаем первые ошибки, набираемся опыта, наши тела наливаются жизненными соками, буйствует молодая кровь), в какой-то момент происходит насыщение - это пик человеческой популярности, - ну а затем мы чахнем и уже дряблое тело наше скатывается к встрече с все той же подразумеваемой вечностью... И как нам хочется, что бы вечность эта не была лишена Бога. Так работает механизм веры.
Но металлический звон приводит аудиторию в гул - наростающий, с каждой секундою все более гневный... И профессор в твидовом пиджаке, обтирая мелом перепачканный рукав, спешит сообщить ни кому не нужную истину - ключ формулы... Только я ее услышал, а остальные, те, что лекцию слушали внимательно, все пропустили мимо ушей... Ключ был у меня, но применить его я не мог, поскольку вся информация относительного моего ключа была у тех, кто слушал... И все толпятся, все шумят, а я один - с ключом, но применить его не могу. Жизнь по параболе...

 

[SweeT InfinitY]

господи. я не успеваю! жди! =)))

 

[SweeT InfinitY]

не в тему: угадываю ваше произведение на конкурсе миниатрю)) а вы мое?=)))

 

[Sirin]

Честно, догадываюсь... А я чето такое отправил несуразное, да...)))
Премного благодарен за поздравления...

 

[Sirin]

Еще один рассказ. Не знаю, но мне было приятного его писать...

Костюм​

Мучительно жаркий, послеобеденный час коротал Павел в тени зонтикообразной пиниии, прикрывшись журнальчиком, с первой страницы пестрящим рекламными объявлениями. Подле него расположился неопрятный, полноватый старик в лилово-персиковых плавках. Старик погрузился всем своим объемом в гамак, – протянутый меж деревом и штангой п-образных ворот, – отчего тот податливо прогнулся и, казалось, едва не треснул по швам, склоняясь так близко к земле под натиском тела, что пляжный песок, порою, приятно щекотал особо выдающиеся прогибы, – когда старик неохотно ворочался, перечитывая обтрепанную, мягко переплетную книгу, на обложке которой красногубая, барбарисово томная девочка льнула к воображаемому читателю с нескончаемым чувством безнадежности, ибо мнимого поцелуя с ней так и не происходило. Одноименный с названием страны проспект к морю отделял немноголюдный пляж, с причудливой геометрией ступенчато нисходящих клумб, а по другой стороне, к Генуе, панельно-гостиные высотки, – походившие на стопки блинов по десять этажей в каждой, – скучновато, однообразно заламывали улицу, перпендикуляром располагая ее к отзывчиво-кисейному морю. Прямые, голые фасцинии нахлобученных фонарных столбов, – частоколом сопровождающих черный изгиб асфальтовой дороги, – взмывали ввысь безмятежного поднебесья, но обрывались где-то на пол пути (проектировщик, – человек приземленный, – предусмотрел такой порыв и одним махом карандашика отсек всякую его возможность на чертеже; для верности взгромоздив каждому фонарю на макушку едва заметный колококолбообразный металлический цветок, с патроном для лампы вместо природной анатомии соцветия). Корка апельсина и пробка из-под шампанского – предметы напоминавшие о проходившей вчера пляжной вечеринке. Самое море, приветливо маня прохладой, вдалеке обрамлялось домовитым берегом: там, где одинокий шпиль неразборчиво мреющего здания (сородич здешним фонарям, наверное) скучал в высоте гордый и одинокий. Купаться, впрочем, Павлу совсем не хотелось, поэтому он и удалился в тень, где жара была не столь ощутима, и уж было совсем начал дремать, растворяясь в рыхлом, неописуемо мутном блаженстве, – когда действительность скрашивается и валится в бездну сновидений, – как внезапно сосед в гамаке, оторвавшись от чтения (а когда читал, то, явно смакуя особо зачитанные, мятые страницы, преотвратно похихикивал), обратился с вопросом:
– Скажите, а вы в Падуе не бывали прошлым летом?
– Что, простите? – и, выслушав повторенный столь же льство-услужливым тоном вопрос… – Нет, прошлым летом никак.
– Но вы ведь итальянец?
– Я родился в Италии, но мать моя русская.
– Вон оно, что… уж больно мне ваше лицо показалось знакомо. Значит, не были, говорите? В Генуе надолго остановились?
– Завтра на поезд.
– А, что так?
"Вот назойливое хамло!" – подумал Павел и ответил. – Конференция заграничная… по Диккенсу.
– Стало быть, интересуетесь литературой, – продолжал на половину макушки седой, на половину лысый старик, поудобнее пристроившись в гамаке. – А я, знаете, далек от этого пустословия. Мне вот друг дал почитать… ну вы только полюбуйтесь, что за вычурный стиль состряпал известный чурбан в своей книженции? – старик показал книгу, но Павел не посмотрел в его сторону и пасквилянт убрал ее под себя.
– …Так сонно сегодня, можно вздремнуть, – намекнул ненавязчиво Павел, но ярого собеседника, почуявшего вкус предстоящего спора, было уже не остановить.
– Несомненно факт, что литература гиблое дело. Вот вы в жизни что-нибудь написали?
– А что?.. – чувствуя, что собеседник не отвяжется… – Впрочем, есть мысли по поводу романа.
– Мг! Литература – иллюзия (причем слово "иллюзия" было произнесено несколько смазанным и более покатистым: "аллюзия")… аллюзия в том, что это вымысел, подлый фарс.
– Поточнее, будьте добры.
– Точнее (а прозвучало, как "точенее")… точенее скажу так – литература это фантасмагория (да и литература всякая), ничего общего с действительностью не имеющая. А писака никто иной, как очередной филяр-шарлатан. У нынешней молодой писательской смены слишком эгоистические помыслы, не находите? Рассудите, роман публикуют не ради читателя, а сверх того и без уважения к читателю, не о современных знаковых проблемах пекутся, а о себе.
– Я, пожалуй, не согласен.
– Бросьте, вы, небось, сами фанфароните или будите, когда начнете писать свой романчик. А что за тема, если не секрет?
– Послушайте, я не бахвал! И давайте, вообще, на личности не переходить. Я устал, мне скоро в дорогу. Поэтому я хочу отдохнуть, благо погода чудная.
В то же мгновение мир потускнел, словно насупил солнцезащитные очки, оттого, что небольшая тучка подкралась незаметно и заслонила собою игривое солнце. Померкли деревья и пляжные купальщики, загорелые трупы людей, изможденные зноем, уличный транспорт (безучастливо следующий мимо), мальчик (очень загорелый) с газетой на велосипеде, и без того скучные дома. Взгляд Павла ухватился за хмурый отблеск в стеклах вращающейся двери (в зазеркалье отразились приглушенные в цветовом разнообразии угрюмое небо и серый пляж, утыканный там да сям черно-лиственными деревьями: дверные стекла были несколько тонированными), где у входа в гостиницу, через дорогу, – по которой только что проехал, громыхая, ржавый тарантас, – сонный швейцар совсем было поник духом, – издали, походя на манекен в красном, вчера виденный Павлом в витрине костюмерного магазина. Мимо, вдоль тротуара, необычно семенил пожилой толстяк в белом костюме, а подле него как-то расхлябисто шла тринадцатилетняя, рыжеволосая девочка, в фасонистом платье, и мило улыбалась Павлу. Эту вольную отвлеченность поглазеть по сторонам, удалось позволить себе, покуда старик, поглаживая потную, волосатую грудь, задумался на две драгоценные немые минуты.
– Так о чем ваш роман?.. – кисло и очень задумчиво спросил старик.
– Мой роман о юноше, – спокойно начал рассказывать Павел, стараясь не шевелиться, – который не знал отца. Этого юношу воспитывала в одиночку мать. Всяческие жизненные тернии преодолеваются главным героем… и вот он становится известным писателем, селится в Ницце… фешенебельные отели, вечеринки, женщины… Но в 61-м умирает его мать, он едет на ее похороны в родную Падую (непременно Падую!) и там встречает отца.
– Интересно, несколько грустно, но все же… с автобиографической пылью, небось…
– Это моя жизнь.
– Просто это чувствуется…
– Только в действительности я так отца и не встретил.
– Почему отец покинул семью?
– Потому что нашел работу за рубежом, потому что женился на другой.
Старик некоторое время помолчал, проследив взглядом ватную тучку, которая больше солнце не загромождала – совсем разъедаемая ветром, она как бы уже существовала в некоем подвешенном состоянии и, казалось, малейшего дуновения будет достаточно, чтобы тучку эту развеяло бесследно. Затем старик еще поглядел на море, приметив в изумрудных волнах яхту, далеко отшедшую от берега (белый, клыкастый осколок айсберга чудом заплывший в эти теплые воды).
– Какова концовка? Сын простил отца?
– Еще не знаю.
Они оба умолкли и так пролежали около полу часа в каком-то своеобразном смятении духа. И Павел и даже ворчливый старик-критикан нашли в истории еще ненаписанного романа нечто общее.
– Ну вот уже три и мне пора уходить, – выйдя из оцепенения, сказал Павел и начал, потягиваясь, вставать с шезлонга.
– Не думаю, что увидимся. Я сегодня вечером тоже отправляюсь в вояж. Я, знаете ли, натуралист, хоть никогда серьезно этим делом не занимался. А вот тот друг, ну помните, о котором я вспоминал? Вот он мне и предложил выйти с ним на два месяца в море. А там, поди, Индия, туда и отправлюсь. А где ваша одежда?
– Там – недалеко от этого места… Я пойду.
– Будьте бдительнее, здесь могут украсть, – услужливо заметил старик, взглянув поверх роговых очков на удаляющийся силуэт стройного Павла, и продолжил чтение книги в ослепительно ярком переплете (примечательная деталь: изгиб обложки заломленной царапиной тянулся вдоль руки девочки и поперек обертки).
Оставленная в кустах, одежда Павла исчезла бесследно и единственная насмешливая деталь – пуговка пиджака – все, что могло напоминать о ней. Раздосадованный, в одних купальных трусиках, Павел побрел обратно, разводя попутно руки в стороны, надеясь еще на чудо. Проходя мимо гамака, он заметил подле (на штанге) костюм: брюки и летний пиджачок. Сам старик дремал, потягивая через невидимую трубочку несуществующий коктейль. Не долго думая, Павел тихонько присвоил плотно-увесистые одеяния, как компенсацию за то, что ничего теперь не подозревающий… (а ведь он так и не спросил его имени!) лишил его права отдыха.
Десять минут спустя, Павел весело шел вдоль дороги. Неудобная одежда, – прежде всего тем, что была ему чрезмерно велика, – обременяла привычную легкость шага. Ноги путались в широких штанинах, неприятно потирающих в области чресл, непривычно ерзал пиджак на голое тело и очень дотошная бирка щекотала шею. Почти дойдя до гостиницы, где снимал на две недели номер, Павел присел на скамью, чтобы вытащить занозу (а шел он, разумеется, на босу ногу) и, ощутив внезапную тяжесть, нарушающую вестибулярное равновесие тела, пошарил рукой в кармане и извлек два американских цента и старые часы, на обороте которых прочел гравировку: "Н. С. Карелину от любящих жены Тани и сына Павла".
Он бежал, жадно глотая пыльный воздух, кашлял – сильно, на выворот, – харкал вязкой слюной, задыхался, все путался в одежде, а мимо в каком-то сумасбродном, карнавальном балагане прохожие и люди в витринах, мальчик на велосипеде, небо и одна тучка, многоокие дома, все кружилось каруселью, весело опрокидывалось и прыгало вверх и вниз, вверх и вниз, пока он бежал. Но на месте отца не оказалось, лишь между пинией и штангой покачивался на ветру пустеющий гамак.

 

[SweeT InfinitY]

"ПЫПИН"

Господин Ни Кольсон очевидно не предполагал возможности такого ответа - его густые брови поднялись до уровня плеши.

классное предложение.

"В таком случае", почесывя правую руку левой

а чем еще можно почесывать правую руку?

Последние две главы оказались значительно интереснее всего того, что было до. Я никак не ожидала такого конца, и мне понравилось. Грустно правда... я думала они будут жить вместе счастливо, а бедный Пыпин умер

"ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ СОВРЕМЕННИКА"

вспомнил фразу Задорнова: "Мы самая читающая в туалете нация."

а я сразу вспомнила при этом другую его фразу "Спрашиваю -"Йогурт свежий?" Продавщица- "грушовый!"".

двое тупоголовых студентов (да еще и матерятся);

на каком языке?

В пути я, как всегда, думал о вечных вопросах - о бытие, о Боге, и сожалел, что вся публика в этом маршрутном такси едва ли когда задумывалась о том, о чем ежедневно... Много думать опасно.

вот и я так думаю, когда в общественном транспорте езжу.

Где та ива, гда каштан (вот тут вот!), и тополя поспиливали предприимчивые... Столик, за которым мы часто играли в дурака, разобрали. Все давно уже не так. Ничто никогда не будет так ак было прежде

у меня тоже самое. я иду по своей улице, и вижу, что ВСЕ другое. рельсы трамвайные убрали, дорожки местами поменяли, даже магазины другие стали, а прошлые закрылись. и все все другое. только надпись "здесь была НАТАША 1995г" до сих пор нарисована мелом в арке, как и другие рисунки... грустно.

Ввалилась новая порция студентов - очки, прыщи...

супер.

Очень понравилось. люблю такие рассказы, жизненные, настоящие, не сочиненные и не приукрашенные. Во многих строках улавливаю свою иронию по отношению к миру, поэтому рассказ мне близок. Например про фальшивые улыбки, и взгляд на мир в конкретный день.

"ПАРАБОЛА"
философский рассказ. есть в нем какая-то правда, но вот конца я не поняла, если честно.

 

[Sirin]

Спасибо, что прокоментировали...

на каком языке?

Студенты оказались патриотами, потому, конечно, на русском... (Хотя вот задумался - живу в Украине, а большинство разговаривают на русском, но это потому, наверное, что город мой расположен на севере, почти на границе с Россией.)

у меня тоже самое. я иду по своей улице, и вижу, что ВСЕ другое

Да, да... не вернуть былого. Одна надежда на память - она помагает прошлое воскресить.

но вот конца я не поняла, если честно.

Я лишь хотел сказать, что есть в мире люди обладающие смекалкой, рвением, - это люди неординарно образованные, - т. е. некими ключами,через которые можно совершать гениальные открытия, составлять дивные речевые комбинации, измышления философского порядка. А есть люди обладающие знанием, но не имеющие фантазии, желания. Вот так и мечутся оба эти вида по миру - те, что хотя, но не могут, и те, что умеют, но не хотят...

 

[Sirin]

Восполняю свое долгое отсутствие в разделе некоторыми, скопившимися у меня, рассказами... Пока только один.

Свадебное путешествие​

Смутно было на душе у Лидии Никифоровны, очень смутно. Вчера ее сын уехал в свадебное путешествие. Его так весело все провожали (так крепко ему жал руку двоюродный брат Аркадий – его тезка, – так жеманно улыбалась Лидочка, некогда влюбленная в него). – Но отчего же ей так сейчас тревожно? – «Нет, нет, я не вынесу этого сумасшествия… Это так страшно – унизительно страшно – не ведать ничего и не знать!» – все брала одинаковые мысли Лидия Никифоровна (и теребила ни в чем неповинную виньетку). За окном тучная белая великанша переползала через горный пик. И в этой ленивости тучи, в утреннем дождике, в свежей садовой прохладе были неизъяснимые приметы, кричащие на непонятном языке маленьких роковых случайностей, – это те особенные приметы неизбежности, что так тревожат душу. Вот она вышла на веранду и села в соломенную качалку, обложившись пледом (какое-то далекое воспоминание из теплого детского тупика). – «Я была крепкой всегда, как ни терзала меня жизнь, – раскачиваясь, следя за разъятой по ближнему склону громадиной, обдумывала Лидия Никифоровна, и набирала скорость. – Смешно до слез, но даже на похоронах мужа я не пролила ни единой слезинки. Даже когда хоронили моего Борю, даже тогда… даже…» Казалось, это сговор богов. Ну почему сегодня, когда она зашла в комнату сына, почему сегодня она нашла его фотографию двадцатипятилетней давности, где он – в тулупе, в шапке-ушанке – съезжает с горки на салазках, – почему сегодня? Или, за утренним чаем, она вспомнила (и больше забыть не могла, как отчаянно не пыталась) тот день, когда Аркаша привел невесту в ее дом. Очень застенчивая, очень румяная, очень покладистая дамочка двадцати лет. – «Персидский цветок», – говорил о ней Аркаша. И уже в слух отчаянно шептала Лидия Никифоровна: – «Дурные, черные мысли… Ну бывает так, что привяжется клейкая, паточная, и никак не отделить ее…» Небо заволокла новая гряда непроглядно-серых облаков, незаметно глазу смешавшихся в целое, мутно-туманное покрывало. Побелела вершина далекой горы, а другая – еще отрешеннее и далече – совсем потерялась из виду. На камешке галькой выложенной тропинки (обсаженной крыжовником и ни разу не зацветшими розами) разложила жалобница черные с палевой кромкой крылья… – «Но можно ли судьбу разгадать в этих неприметных предзнаменованиях? Так легко потом сказать: как же, как же, ведь были же знаки… Знамения! А сейчас… это игра рока. Но ведь все же хорошо. Он не поехал в Судан или Ливию, не поплыл через океан в Амазонию. Это всего-навсего Биариц! Его тетку звали Биариц. Ну и что? Да, ее звали Биариц, да, ее нет уже на свете, но, слава Всевышнему, она прожила девяносто два года. Через пару дней придет письмо, и он напишет, как всегда, с помарками, что все хорошо, и с женой они уже бывали на пляже, и обязательно с ними приключилась занятная история. Я буду смеяться…» Но Лидия Никифоровна плакала…

Письма не шли. Взамен взбунтовавшаяся природа посылала в горы все новые и новые отряды серых пехотинцев. И всю неделю шли дожди. А в воскресенье Лидия Никифоровна слегла с сердцем. Ритм неровный, все никак не слушалось родное сердечко. Спустя два дня она скончалась. А следующим днем на станцию местного вокзала прибыли разомлевшие в пути супруги. Черный автомобиль, встретивший их у вокзала, медленно полз асфальтовым серпантином мимо зеленых и меловых скатов. Погода начинала проясняться, и вдалеке луга брались туманной позолотой, а над кривой речкой повисло как бы изнутри подсвеченное облако. Вот и их горный (гордый) дом, у порога которого уже ждала в траурно-черном жалобница Лидочка, стесненная и румяная, и готовилась сообщить дурную весть.