Переводчик
От этой жизни, где все глупо и неверно,
где то ли умирают, то ли спят,
где вся душа - это накопленная сперма,
я мог легко переводить свой взгляд
в другую сторону, на что-нибудь другое;
там попадалось или черное окно,
или альбомы с репродукциями Гойи,
или Ремарк, или советское кино,
или какой-нибудь нездешний, зыбкий образ.
Да, я умел зажмуривать глаза,
чтоб ничего от снов моих не откололось,
чтобы не вынесла случайная слеза
наружу мир, где каждый неразлучен
с любовью первой и единственной вовек.
А здесь любовь - запрограммированный случай,
как сводит вместе рефлекторно створки век.
Я не любил смотреть в настойчивые лица,
в них что-то есть от поисковых фонарей.
От этих лиц охота либо заслониться,
либо увидев издали, махнуть и крикнуть: "Эй!"
так, для приветствия. Я не любил сближаться
до расстояния в беспомощный упор,
когда уже ни оттолкнуть, ни распрощаться,
когда живется не с нуля, а "с этих пор".
Я представлял все внутренней работой,
воображением, шуршаньем нужных слов.
И если, может быть, я здесь любил кого-то,
то вряд ли ближе, чем в одном из своих снов.
Я ничего здесь толком не увидел,
но жизнь сама собой выстраивалась в ряд
с роскошной, яркой, почти женственной обидой,
что я с нее переводил свой взгляд.
Письмо
Моя любимая, единственная Е.
Не разучившись прикасаться к вам словами,
я вспоминаю в этом стылом феврале
полгода странных отношений между нами.
Я вспоминаю все, что было. Все могло
за это время кардинально измениться
в любую сторону, но время все текло
и как бы часто вы не красили ресницы,
эти полгода одолели вашу тушь,
огромный ворох безответных эсэмэсок
и даже ваше отражение из луж
нещадно выпил этот времени отрезок,
оставив нам двоим по тридцать лет
и несгибаемое, страшное упорство
в своем стремлении протиснуться на свет
живым, бесспорным доказательством отцовства
Того, кто бросил нас родиться в этот мир
и познакомиться. Но стать, увы, не парой.
Я вас, наверное, себе нагородил,
как состояние, доставшееся даром,
как жизнь другую и как будто не свою.
Но только знайте, что я смог себе признаться
в глубоком чувстве. Я вас все-таки люблю.
На том оставим. Ближе к вам не подобраться
и потому не очень больно отпускать,
не разучившись прикасаться к вам словами.
Примите пятую попытку приласкать
полгода странных отношений между нами.
Холод
Еще пара таких вот недель -
и внутри у нас что-то не выдержит.
Кто быстрее здесь высосет, вылижет
из растущих сосулек капель?
Кто пройдется по первой проталине?
Кто найдет ее? Солнечный круг
превратился в оттаявший люк.
Кто здесь скажет, что это неправильно?
Холод кружит бродячих собак,
издеваясь над их теплокровием.
Вот, зима им опять приготовила
нерастасканный мусорный бак.
Люди словно в резиновых шапочках.
Вереницы скукоженных лиц
без причесок, бровей и ресниц.
Людям, кажется, это до лампочки.
Бестолковый, расхлябанный март
был весною, а стал пэтэушником.
У меня одного здесь в наушниках
песня "Love will till us apart".
Небо хуже немытых автобусов.
Мыть машины сейчас не резон.
Но понять, у кого не сезон -
у машин или точки на глобусе,
невозможно. Замерзшая грязь
так черна, что порой даже нравится.
Она лучше, чем снег. Пусть останется,
как в гробу телефонная связь.
Естественная смерть
Вы видели, как умирают старики
за девяносто в собственных кроватях?
Совсем как осень. Тошнотворно-желтоватый
оттенок кожи опадающей руки
сродни листу и замерзающие веки
для наших глаз это действительно как лед.
И сладко чувствуется близкий Новый Год
в любом естественно ушедшем человеке.
HandMade
Пообещай, что ты меня узнаешь
на самой шумной, оживленной улице
одной из некогда использованных клавиш
для музыки, которой все интересуются
спустя полвека после этой писанины,
алкоголизма, зимних звезд и одиночества.
Пообещай мне продырявленную спину
чужими взглядами и высмотренный дочиста
аккаунт в некой социальной сети,
когда состарятся тупые одноклассники
и наша перенаселенная планета
опередит свою научную фантастику.
Пообещай особые приметы,
свой цвет и звук в малейшем проявлении.
Пообещай фамилии поэтам
вослед отчалившим от них стихотворениям.
Пообещай единственное солнце
над этим миром, где любовь меняет лампочки.
Где жизнь моя была и остается
неповторимой, словно вязаная шапочка.
Металлолом
В моем городе есть один дед,
который так плохо одет,
что не скажешь, что хуже одежды
только случай, когда ее нет.
Этот дед уже несколько лет
собирает на свалках цветмет.
Чаще, правда, простые железки.
Тут не прибыль. Скорее, обед.
Худосочен, как велосипед.
В каждой точке измученных черт
нескончаемый поезд бессонниц.
Только голод встречает рассвет.
Хуже деда лишь пасмурный свет.
Не уверен, но кажется, Смерть
как никак - но скелет в капюшоне.
Капюшона у дедушки нет.
Есть обтянутый кожей скелет
и надорванный тачкой хребет.
И при взгляде на этого деда
у меня то ли боль, то ли бред,
то ли слабой надежды фальцет,
что среди бесконечных планет
в мертвом Космосе именно эту
ищет Бог, словно дед свой цветмет.
Дефолт
Люди в этой стране так давно
ничего не читали,
что когда с торжествами и помпой
зальют олимпийский каток,
это станет сигналом,
что нас уже пересчитали
и внесли под оплату строительства,
словно залог.
Люди в этой стране так давно
ничего не творили,
что одним бесконечным забором
вокруг продуктовых складов
здесь заменят Историю.
И что бы там ни говорили,
у забора в тупую башку
всегда лезут лишь несколько слов.
Люди в этой стране так давно
ничего не любили,
что мне кажется, если
расплавить металл обручальных колец,
вместе взятых, и сделать по новой -
получатся автомобили.
Я не знаю начала семейного счастья,
но я, кажется, знаю конец.
Здесь так долго
и так безрассудно друг друга рожали,
что не две,
а все три полосы выдает государственный флаг.
Почему все вот так?
Может, души кому задолжали,
что рассыпалась нация,
словно греческий архипелаг?
В больнице
В девятой палате помимо меня
лежат еще трое: наскучивший скромностью
ровесник - простой, как штаны без ремня,
и двое мужчин пенсионного возраста.
Лежим вчетвером уже несколько дней.
Отцы, пропустив президентские выборы,
то спят, то по радио ждут новостей,
как пара зверей, чьи сородичи вымерли.
От скуки порой выручает ноутбук.
Не мой - и поэтому глупое смотрево,
которым запасся мой временный друг,
калечит мой мозг начиная с четвертого.
Нас лечат уколами. Боль от иглы
настолько приелась, что каждую новую
верх задницы ждет, как мишень ждет стрелы.
И кажется - шепчутся: "Дай, я попробую"
нетрезвые лучники - два или три,
присев за спиною. И как это здорово,
когда строгий взгляд молодой медсестры
фантазии манит на светлую сторону.
Здесь ходят в столовую. Кормят не тем,
к чему я привык. Вся еда - несоленая.
И кажется часто, когда что-то ем, -
как будто жую что-то буро-зеленое.
Ночами здесь тихо и страшно порой,
как будто вокруг репетиция кладбища.
И Смерть через окна следит за игрой,
а я все не сплю, как запавшая клавиша
среди этой музыки хворых людей:
отрывистых кашлей и медленных шарканий
их ног в коридоре. И завтрашний день
начнется привычно с вороньего карканья
в светлеющей смеси древесных ветвей
с безрадостным небом. И все, что весеннего
принес этот март - у меня в голове,
в больнице, где лечат мое сотрясение.
Джун
С твоими бы ногами, Джун,
твоими загорелыми ногами,
убрав все месяцы,
оставить лишь июнь
и разделить его, как дыньку,
между нами.
С твоими волосами, Джун,
гулять бы и гулять по побережью
морей в широтах,
где все носят паранджу.
А лучше там,
где ходят вовсе без одежды.
С твоими бы глазами, Джун,
не спать всю ночь под звездным южным небом
и быть в друг друге,
быть слиянием двух лун...
И как нелепа, Джун,
как жизнь порой нелепа,
когда в Санкт-Петербург
плывут слова из места, где похуже,
живым теплом,
произведением двух рук,
почти объятиями рук твоего мужа.
