Рассказы Если

[Old_Nik]

Если, мда на немецком mutter (умлаут не ставлю) больше похоже на мать, чем на убийцу. Хотя - эдакая Кали многоликая И мать, и убийца, и метр с кепкой

 

[Sirin]

И заметьте, именно этот рассказ мне приглянулся больше прочих... Я не знал, что автор Если. Значит, не даром нас путали, сами запутались, но так и не распутали, что мы-то их вовсе не путали.

 

[Если]

Си

Немецкий автобус из тех, что курсируют сейчас по России тонкими намеками на дружбу народов, был полон разномастного народа. Кондуктор уверенно пробивал себе дорогу в массе плотных людей в шерстяных плащах и ловко отрывал билеты, отсчитывая мелкие серебряные монетки. Эрих, крепко держась за столб обеими руками, пребывал в состоянии обычного равновесия: слушал плеер, думал о своем и поглядывал по сторонам. За окном моросил дождь, и это было терпимо – вчера был снег. Окна запотели не то из-за дыхания множества глоток, не то в качестве протеста относительно разницы температуры внутри салона и снаружи.
Какая-то бабушка проталкивалась к выходу и кричала чуть не в ухо Эриху:
-Печку выключи! Выключи печку!
Два парня лет двадцати, стоящие неподалеку от Эриха, засмеялись, и один сказал опять же в многострадальное ухо:
-Сделай погромче!
Эрих так и не понял, ему ли он это - потому что нравится музыка, которая несомненно доносится из китайских наушников, провода в которых демонстративно разделились чуть не до самого плеера, - или женщине в качестве социальной демагогии. Он не повернул головы и продолжил смотреть на запотевшее окно чуть выше развернутого номера 61 и краткого описания маршрута, подумывая о том, как бы не пропустить свою остановку. Было действительно очень и очень тепло. Прямо на окне, сверху, висела скромная табличка «Ausgang in der Mitte» - и стрелочка действительно указывала на выход. Эрих знал немецкий весьма смутно – только по тем редчайшим урокам, на которых присутствовал. Мог бы изучить лучше, да не хотелось. И так дразнились «подлым немецким оккупантом», и объясняй не объясняй, что тебя назвали в честь гениального Ремарка, кличка-то все равно останется… Немецкий оккупант, который знает немецкий на твердую три, не может не вызвать сожаление из-за такой дурацкой клички. А ведь не вызывал!
Эрих плохо знал немецкий, но фразу про выход все равно понял – в середине. Он слышал, что раньше в метро и на вокзалах были таблички «Выхода нет», но после того, как участились случаи самоубийств, их сменили менее грозные надписи: «Выход в другой стороне». Может, и правда так было, а может, не здесь… Он самолично недавно видел табличку «Выхода нет» - на вокзале. Посмотрел на красного человечка, перечеркнутого линией, и подумал, что здесь проблемы психов мало кого трогают. Еще он ощутил гордость оттого, что табличка «Выхода нет» никак не задевает его самого – а значит, он не относится к категории психов. Это было сродни той стыдной радости, что иногда чувствуешь, когда какому-то человеку хуже, чем тебе - и ты, скрывая эту радость, которая даже и не чувство вовсе, а ощущение, колба света в душе, начинаешь утешать обыкновенными жалкими словами…
Одно из кресел перед Эрихом освободилось, он осмотрелся на предмет вредных старушек и сел, положив кулек с хлебом на колени. Тоже ведь фантазия, причем вредная. Хлеб ничуть не хуже рядом с домом продается…
Через пару остановок он посмотрел на часы, и услышал, как его соседка обращается к нему с вопросом. Он хотел сказать ей, сколько времени, но посмотрел на губы и выражение глаз и ответил:
-Нет, я еще не выхожу.
Таким образом он получил законное место у запотевшего окна, закрытого картонной таблицей, и не стал посмешищем почтеннейшей публики. Он услышал, как кондуктор подошла к тем парням, любителям громкости.
-Да какие мы парни! Мы уже мужики, - откомментировали они и, засмеявшись, все-таки заплатили…
Эрих касался взглядом стекла и неожиданно подумал о мере свободы. Насколько он свободен. Что его ограничивает. Где его смелость.
«Вот слабо тебе, мон шер, прямо сейчас, на глазах у людей, поднять руку и написать на запотевшем стекле «Си»? Просто си. Ну, нота… Сидишь и слушаешь плеер. Смотришь в точку. Неожиданно поднимаешь голову, пишешь «си» и снова смотришь в точку. События, одинаковые, как два резца у ножниц. А между ними выламывает ноту вольфрамовая ниточка. Чего проще?»
Моментально исчезло теплое чувство комфорта, сознание отключилось от музыки в наушниках, засосало под сердцем. Эрих посмотрел – да, возле кресла стояли люди, и они правда могли поднять глаза и посмотреть на то, что он делает. Но это глупо – выставлять себя на посмешище только потому, что какой-то настырный и наглый голос внутри повторяет: «Ну что, слабо, мон шер, написать ноту си?»
Так, выходит, отговорка, чтоб его за ненормального не посчитали? А ему что, слабо сойти за ненормального? Выделиться? Смелости не хватает? Боишься, мон шер, общественного мнения? Аж запястья намокли…
И о какой свободе ты тогда говоришь?
Если тебя сковали сотни предрассудков, зависимость от мнения других людей, страх выделиться, боязнь стать не таким, да наконец просто физическая невозможность оторвать запястье от коленки, поднять и изобразить три дуги?...
Даже шея под шарфом вспотела… Эрих медленно обернулся и посмотрел. Возле кресла, лицом непосредственно к нему стояли три человека. Плюс соседка по месту. Каждый смотрел в свою сторону, каждый думал свои мысли. Но если он, Эрих Чезешне, снимет китайскую перчатку, поднимет руку, отбросит шарф на другое плечо и движениями художника набросает силуэт маленького слова, призванного отобразить звук, они все посмотрят на него и подумают что-нибудь.
У Карнеги было что-то такое… Нет, не у Карнеги, у одного психолога… Тренировка для социофобов: при входе в общественное место специально сделай отвратительное лицо. Ну, нижнюю губу, что ли, заверни… Пусть все на тебя смотрят, а ты не убирай. Привыкай ко вниманию – ведь ничего они тебе не сделают. Впрочем, если невмоготу, «упражнение это хорошо тем, что его степень можно с легкостью регулировать»…
Автобус медленно, но верно приближался к его дому. Две остановки, заворот, вот и все… Каменные, треснутые и изрядно дурацкие буквы возникнут в сознании: «Эрих не сделал из себя посмещище, зато уничтожил собственную свободу».
А может, он действительно слишком серьезно относится к вещам? Забыть, и все. Просто не думать об этом больше. Ну и тупость – рисовать на стекле ноту си, когда тебе уже целых четырнадцать лет! И движения наверняка будут резкими, нервными, придется маскировать плавностью и продуманностью, иначе то, что эти люди подумают, будет…
Стоп! Мы на каждом шагу говорим, что нас не волнует мнение окружающих. Да, ты - в своей скорлупе, она – с ним, а он заразительно смеется жизни вокруг себя. И тебя. Он заразительно смеется жизни вообще.... И мнение других волнует и его, и ее, и тебя лишь тогда, когда вас действительно волнует мнение других. Когда спрашиваешь, хорошо ли ты сегодня выглядишь, и не слишком ли странно она посмотрела в твою сторону, и почему эта дура поставила тебе тройку там, где должно быть четыре с двумя минусами. Зато когда нам не нужно – мы с легкостью, умно и очень, очень теоретически наплюем…
Одна фирма набирала менеджеров. Общительных, дружелюбных людей под хорошей заработной платой. Испытание стоило профессии. Надо было встать на перроне метро и громко рассказать о себе. Жаргонное это слово, но иначе и не скажешь… Слабо?
А ты, мон шер, не можешь поднять правую руку и, уняв дрожь, написать чуть выше картонной таблички «Си». Да, по-русски. Потому что по-английски это может означать название группы, или кодовый символ, или что-то из репертуара сумасшедшего фаната. А ты по-русски пиши, да. Чтобы все поняли, что ты не фанат и не сумасшедший, а просто персона, которая не боится проявить себя в переполненном немецком автобусе.
Полторы остановки до дома. Если будешь самовыражаться непосредственно перед выходом, получится - сбежал. Люди будут лишены возможности смотреть на тебя и думать: а какой он странный и что такое написал… Это проигрыш наполовину, а в данном случае – целиком.
Это как разговор на исповеди начинать. Или когда знаешь: должен, и надо сказать, а реакция собеседника… тускло-тускло бухает сердце, и перед глазами плывут цветные пылинки, а потом ведь все равно говоришь… И чувствуешь себя нормально…
Этим людям, в общем –то, и дела до тебя нет. Ну посмотрят. Велика беда… Когда руку хочешь поднять и выбираешь момент – это труднее всего. Каждая секунда тебя обгоняет и сжимает виски, наполняет рот солоноватой слюнкой, а голову – густым осознанием собственного ничтожества… Все равно говоришь, и чувствуешь… а иногда не говоришь, и камень носишь долго, долго, мон шер…
Контуры мира чуть покачнулись, Эрих на секунду выпал из сознания и в ступоре написал над картонкой «Си», забыв снять перчатку, не ощущая ни страха, ни боязни, - ничего, кроме боли под сердцем.
И то мгновение, когда он решился на идиотскую и глупую подставу наглого голоска, не было отмечено в его памяти, просто ничтожество, окружающее его, сгустилось и вытолкнуло руку на поверхность, а глаза механически проследили за движением руки.
Ну вот и все… Сердце тихо вздрагивало. Эрих посмотрел на окно – буквы были меньше, чем хотелось. Проиграл он процентов на десять, но в главном – выиграл. Радости от победы не было никакой, кроме физической: пустота отступила. Свобода была доказана.
Он так и не узнал, смотрел ли кто на него, и кто не смотрел, но через остановку спокойным и вежливым голосом спросил соседку, не выходит ли она, и она ответила отрицательно.
Встал у двери, взялся за столб обеими руками – указательный палец правой перчатки чуть промок и скатался. Взглянул на окно – маленькое слово потекло. Теперь люди, которые никогда его не видели, будут смотреть и думать, что это написал музыкант, или ребенок, или человек, которому хотелось выделиться, но вряд ли подумают о том, что этот человек одержим каким-либо нервным заболеванием.
Автобус поедет еще обратно, и вернется сюда, а потом, наверное, поедет в депо. Завтра окна, скорее всего, будут выглядеть по-другому… Но каким образом это задевает Эриха Чезешне, подлого немецкого оккупанта, который даже автобус с родины испоганил маленькой надписью без настроения?

Он придет домой и будет мучиться оттого, что подумает: если я не скажу отцу, значит, я что, трус? И проходит до вечера, сделает уроки и залезет в душ, а потом все-таки скажет и получит уже в вербальном виде весьма прозаический ответ:
-А если тебе этот голос прикажет раздеться на глазах у всего автобуса, тоже побежишь исполнять?
Ну, а про свободу он ничего не скажет – эту штуку, как ни крути, каждый по-своему воспринимает… В тот момент, когда Эрих завороженно рисовал на стекле, в нем умер кто-то, за чью шкурку он прятался.
Он перестал быть закрученным образом и стал человеком. Долго ли еще он будет чувствовать себя человеком, остается загадкой. Наверное, пока снова не заговорит голос…
Перефразируя Оруэлла, в любой свободе заключается рабство.

 

[Женечка Франкенштейн]

Прочитала про заморочки бедного Йо…Эрика…)))
Вот замечания…


Немецкий автобус из тех, что курсируют сейчас по России тонкими намеками на дружбу народов, был полон разномастного народа. – заменить посл. слово на «люда», два раза народ.
Кондуктор уверенно пробивал себе дорогу в массе плотных людей в шерстяных плащах и ловко отрывал билеты, отсчитывая мелкие серебряные монетки. – плащи делают из водоотталкивающего материала, а шерсть впитывает, это не годиться…))
Эрих, крепко держась за столб обеими руками, пребывал в состоянии обычного равновесия: слушал плеер, думал о своем и поглядывал по сторонам. – думать о своём и поглядывать по сторонам, - это не верное наблюдение…)))
За окном моросил дождь, и это было терпимо – вчера был снег. – правило расскажи о постановке тире в данном случае. ( я бы поставила ещё запятую)
Окна запотели не то из-за дыхания множества глоток, не то в качестве протеста относительно разницы температуры внутри салона и снаружи. – так нельзя!)) они дышали все открытыми ртами? Представляешь, как дышать глоткой?))

Эрих так и не понял, ему ли он это - потому что нравится музыка, которая несомненно доносится из китайских наушников, провода в которых демонстративно разделились чуть не до самого плеера, - два раза слово «который».

не может не вызвать сожаление из-за такой дурацкой клички. – сожалениЯ.

И то мгновение, когда он решился на идиотскую и глупую подставу наглого голоска, не было отмечено в его памяти, просто ничтожество, окружающее его, сгустилось и вытолкнуло руку на поверхность, а глаза механически проследили за движением руки. – я бы разделила предложения точкой с запятой (после слова «памяти»), очень сложное предложение.

 

[Если]

Frau_Muller, спасибо . Посмотрю, подумаю, что-то, может, исправлю .

 

[Old_Nik]

Если
нет, до Хайдеггера все-таки далеко

 

[Если]

Old_Nik, не льсти себе, этот рассказ был написан более полугода назад, о Хайдеггере я тогда знала примерно столько же, сколько ты - об ассирийском царе Ашшурбанипале .
Frau_Muller

За окном моросил дождь, и это было терпимо – вчера был снег

Тире в бессоюзном сложном предложении.

1) Части противопоставлены друг другу (можно вставить союзы А, НО, ДА (=НО), ЗАТО, ОДНАКО и т.д.).

Иметь в виду союз ТАК КАК, который между делом замяли.
А запятая бы появилась впридачу к тире, коли б там был оборот, где эта запятая стоит железно. Типа такого, на манер чукчей:
"За окном моросил дождь, и это было терпимо, однако, - вчера был снег".
Между частями сложного бессоюзного запятая при наличии тире не ставится.
Впрочем, если рассматривать "вчера был снег" как противопоставление "за окном моросил дождь", то вторая часть сложного предложения запятой должна закрыться по логике - ты это имеешь в виду? Но этот самый снег можно соединять по смыслу и с "и это было терпимо" .

 

[Женечка Франкенштейн]

Если
Да. Я имела ввиду, что "и это было терпимо" - уточняющее определение, которое обособляется.

 

[Sirin]

S.

Си

Следуя такой логике, очередной рассказ, верно, будет называться "Сир"=))

Эрих, крепко держась за столб обеими руками, пребывал в состоянии обычного равновесия: слушал плеер, думал о своем и поглядывал по сторонам. – думать о своём и поглядывать по сторонам, - это не верное наблюдение…)

Поверьте, фрау, можно и глазеть по сторонам, и думать о своем одновременно, не смотря на то, что Белая Королева наказывала Алисе: "Человек так хитро устроен, что не может сразу думать о двух делах". Блуждающий взгляд - не признак осмысленности.
Теперь к рассказу... Мне почему-то снова понравилось, но "Каролина", например, больше... а тут чувствуется какая-то... как бы сказать... недоработка, что ли. И почему-то, где-то с середины, мне показалось, что в Эрихе я узнаю (не самого, но какого-то дальнего родича) господина Голядкина. Ну, не могу не сравнить. И еще эта фраза:

но вряд ли подумают о том, что этот человек одержим каким-либо нервным заболеванием.

До одержимости ему недалеко, учитывая, что он откровенничает с отцом.
Да, вот сейчас только понял, что не так... Спешу записать... Автор сливается с персонажем, но порой резко вываливается из него, заявляя свои права на присутствие, - в отличие от того же "Двойника", где речь повествователя - копия мыслей Голядкина.

 

[Если]

Следуя такой логике, очередной рассказ, верно, будет называться "Сир"=))

Ага. "Sin" .
У "S" есть более длинное название, просто я не стала его печатать.

а тут чувствуется какая-то... как бы сказать... недоработка, что ли.

Возможно. Я редактировала его, но в оригинале он был написан за пару часов, в отличие от "Каролины".

До одержимости ему недалеко, учитывая, что он откровенничает с отцом.

Это не связано. Я же не говорю, что он сойдет с ума. Заболевания бывают разные.

в отличие от того же "Двойника", где речь повествователя - копия мыслей Голядкина.

Надо мне все-таки его прочитать. Ты меня прямо заинтриговал.
Спасибо, что нашел время высказать свое мнение .

 

[Sirin]

Надо мне все-таки его прочитать. Ты меня прямо заинтриговал.

Почитай обязательно. Но текст очень сложный для восприятия: безбрежные предложенья, абзацы, размером с материк, и бесчисленные обороты-с, так сказать-с, - ну и невменяемо-невнятное повествованье-с=)

 

[Deep Sin]

Если, заглянула на огонек. Угощай чаем, ой, рассказами )
Больше остальных тронул первый рассказ, "Каролина". До остальных, видимо, еще не доросла. Но ничего - успеется ) Нравится стиль, форма (если она вообще может быть в прозе). Но вот что мне на ум приходит-то... Больше бы эмоций, что ли... Совсем малую толику. Тогдатвои рассказы будут похожи не на добротный, качественный галет, а на мягкое, вкусное печенье )

 

[Если]

Давно же я сюда не заглядывала .
+Deep_Sin+, очень приятно, что заглянула сюда ты. *Наливает чаю*. Насчет эмоциональности и вкусного печенья - возможно, ты и права. Но в выложенных рассказах эмоциональности сколько, сколько есть, и я не вижу особой и уважительной причины, по которой ее должно быть еще больше. Думаю, все должно быть органично. Когда герои правда эмоционально реагируют на что-то - они эмоционально реагируют на это, а если они не реагируют и это удивляет тебя - проще считать, что это такие вот не шибко эмоциональные герои . Али ситуация их не располагает. Али цель рассказа вообще не в этом - например, если бы в "Листе" главный герой начал закатывать истерики, на мой взгляд, это смотрелось бы странно, учитывая его пол, возраст, социальное положение и все прочее.
А добавлять эмоциональности "просто так" - оно, как и все "просто так", нехорошо и может разрушить гармоничность произведения.

 

[Old_Nik]

Больше бы эмоций, что ли...

Больше остальных тронул первый рассказ, "Каролина".

А добавлять эмоциональности "просто так"

а у кого-то все работы на эдаком "просто так" держатся, ПМ.

До остальных, видимо, еще не доросла

я тоже с первого раза только в него въехал =)

 

[Если]

а у кого-то все работы на эдаком "просто так" держатся, ПМ.

Держаться вещи, как известно, могут на разном: на гвоздях, на веревочках, на голом энтузиазме, а также на со... на совсем "просто так", ОН .

 

[Если]

Ничего нового . Два старых рассказа, оба с конкурсов. Да хранятся тут.

Глубокий снег

1

Жила–была одна страна.
В ней никогда не было снега.
И жил–был там молодой Королевич.
Его это обстоятельство нисколечко не волновало.
Он не любил новостей и не посещал школу. Плевать ему хотелось на папу, маму и родное государство. Он любил музыку, вот так вот. То сидел гаммы выскрeбал из пианино, то мандолину терзал, то просто в уголке мечтал, воображая большую красивую четырехголосную фугу. А годков ему было вовсе не мало, прямо скажем – пора была жениться. Король – это, как известно, должность не вечная: в яму охотничью упал, или там камнем по голове шарахнуло, или в бокал кто–то яду насыпал – то есть трагические случайности на каждом шагу. Поэтому короли обычно озабочены воспроизводством рода. Королевичи, кстати говоря, тоже. Инстинктивно.
Наш Король был необычный. Мечтал, что его сын однажды станет Духовным Наставником. Наверное, он в детстве перечитал поэтических книжек. Или недоиграл в казаков–разбойников. То есть в душе он был немножко мудрецом, что для правителя, вообще–то, совершенно лишнее. И в то время как в воздухе, невидимая, осторожно поворачивалась идея четырехголосной фуги, он давал жару Томасу Мору, Карлу Марксу и Томмазо Кампанелле – воображал себе Идеальное Государство, построенное на основах Чистой Нравственности и Высокой Морали. Жители там все были счастливые и мудрые. Яблоком познания их уже стошнило. Они понимали то, над чем едва не рыдал Король – законы законами, а человек человеком, надо жить в мире, собаки, вот и все… Правитель тогда отпадает. Правитель становится не нужен. Нужен Наставник, да, да, – жмурился Король в темноте опочивальни, – Духовный Наставник, который откроет в человеке то, что неведомо было ранее, и засияют новые горизонты, и упадут прежние стены, и умные собаки наконец станут мудрыми людьми…
Всего-то и нужно – воспитанный Духовный Наставник.
Просто-напросто – воспитанный Духовный Наставник!
Король купил специальные таблетки, на этикетке которых значилось «Для повышения духовности», и стал давать их сыну каждый вечер перед сном. После глубоких мечтаний у того случались мигрени – «а это лекарство, милый мой, гарантированно снимает любую боль».

2

А еще в стране жила Королева-мать. Она красила губки, танцевала на балах, была далека от утопической политики и не оставляла надежд когда–нибудь стать Королевой-бабушкой.
Конечно, мужу она об этом не говорила – еще не хватало!
У нее были свои, женские методы. Она пристально рассматривала окружение своего сына.
Окружение ее сына состояло из ее самой, мужа, молодой учительницы-пианистки и дряхленького старичка-сморчка, терзающего бедную мандолину с таким знанием дела, что Королевич только печалился и оставлял крамольные надежды когда–нибудь достигнуть высот его мастерства.
Постойте-постойте, а где же королевны писаной красоты?
Королевны-то где, о великая Природа?..
Непорядок, решила Королева и придирчиво взглянула на внешность будущего своей страны. Королевич был мечтательной, но вполне обыкновенной наружности. Русоволос, зеленоглаз, неулыбчив. Нос немножечко длинный – в папу. Уши красивые, овальные – в маму.
Королева купила сироп, на ярлычке которого было написано «Потрясающая красота. Эффект гарантирован!» и стала капать сыну в зеленый чай. Разумеется, она ничего ему не говорила! Женщины – они ведь мудрее.

3

И вот однажды, когда над городом висело жаркое синее небо, Королевич вышел на прогулку. С наслаждением вдохнул ароматный воздух и пошел по аллее, представляя себе одухотворенное слияние скрипичного ключа и басового. Услышал шаги. Обернулся. И оторопел.
Прямо перед ним стояла шеренга юных дам королевского происхождения: кто в платьицах, кто в сарафанчиках, а кто – еще чего! – в брючках и кофточках. Автор не будет врать, не все девицы были писаной красоты. Но миленьких было немало.
– Привет, – сказала одна, видимо, самая храбрая.
– Здравствуйте, – ответил Королевич.
– А вы что тут делаете? – спросила вторая, в платье.
– Гуляю, – насторожился молодой человек.
– А можно вас потрогать? – поинтересовалась экстравагантная красотка в мини–юбке.
Королевич выразил сомнение и вежливое несогласие с таким поворотом сюжета. На всякий случай он сделал несколько шагов назад. Это было стратегической ошибкой. Девушки монолитной стеной перекрыли дорогу впереди. Некоторые шушукались, некоторые потирали руки. Королевич потерянно оглянулся. Дальше по аллее работали садовники. Они вдруг побросали лопаты и секаторы и странной походкой двинулись к нему. Королевич вознес молитву Природе и бросился прямо на девушек. Он сумел достигнуть Дворца первым, получил всего несколько порезов от бритвенных ногтей. Ну, еще ботинок потерял – Доктор Мартинз. Ботинок растащили на фетиши. Главному садовнику достался язычок. Королевич вбежал в музыкальный зал и забаррикадировал дверь пианино.

4

Вскоре выяснилось, что от Королевича падают все от мала до велика. Он стал секс-символом государства. Под окнами у него вечно кто-то пел. В двери ломились жители. На дворце появились надписи и рисунки, от которых у Короля прихватывало сердце.
Зато Королева была довольна. Первая часть плана оказалась успешной – ну, немного б о л е е успешной, чем надо, но уж ладно. Королева стала выходить на улицу с табличкой «Аудиенция по вопросам женитьбы на Королевиче» и вскоре составила список претенденток королевской крови, решительно отправив претендентов в далекое путешествие с эротическим уклоном. («Странный какой-то сиропчик попался», – думала она.)
В итоге получилось по восемь претенденток в день. Воскресенье – выходной, декабрь – отпуск. Но она надеялась, что до декабря Королевич уж как-нибудь выберет себе невесту, даже пусть такую же чокнутую, как он сам. Дети – они, как известно, в бабушек да в дедушек.
Оставалось обмануть Королевича.
Который регулярно пил таблетки от головной боли и уже не хотел жениться на юной пианистке народного происхождения.
– Нет, – решительно говорил он ей теперь. – Так дело не пойдет. Бах сонаты не пишет. Оставь меня в покое.
Пианистка была девушкой с норовом и каждый раз спрашивала, а не хочет ли его величество, чтобы она вообще ушла куда подальше, вот и все. Навсегда!
– Нет, – говорило Его Величество, – садись и слушай, какое Мудрое Государство я построю…
А Королева в аптеку больше не пошла. Она купила у уличной торговки распылитель с многообещающей надписью «Удивительная похожесть. Прыскаешь на одного-другого, хрен потом различишь!» и обработала пианистку, напустив слухи о великой эпидемии. Потом она подделала письмо о том, что ее матушка больна, впереди было только одно маленькое действие, плагиат Горация – «кое–что хотелось бы устранить» – и дорога к счастью оказалась свободна.
Теперь избранные кандидатки могли соперничать с памятью Королевича умом, красотой, эротичностью, чем угодно, но не прямым сравнением за отсутствием его логической половины…
Королева провела девушкам ликбез и села ждать результатов, улыбаясь своим предельно женским мыслям.

5

Когда они играли на пианино в четыре руки, казалось, что стены раздвигаются и отдаляются, а просторы становятся бесконечными. Когда звучали «Колокола» Листа, они думали о том, что претензии на лидерство не имеют смысла. Возле небольшой церквушки, в траве, можно лежать десятки лет, глядя на небо и взявшись за руки. Царевич Будда сидел под деревом – но в дерево может ударить молния. А если лежишь на траве, то бояться, наверное, нечего.
«– И чем бы мы там занимались? – Думали бы. – О чем можно думать столько времени? Ты странная. – Можно думать о времени… Можно держаться за руки, можно заниматься любовью. – Да, я представляю, как на нас бы все смотрели… – Смотри лучше на клавиатуру, молодой Будда. Твои уши тебя подводят. – Кстати, есть опасность, что пойдет дождь. Когда идет дождь, я думаю, не так просто лежать на траве, взявшись за руки. – Уж лучше бы пошел снег! Я не видела его с самого… – Так ты его видела? – Да, я видела его в детстве. – Наказание за грехи, ничего хорошего… Никогда в нашей стране не было снега. Никогда… – Что является грехом? Дай мне руку…
Да, в общем, ничего особенного они и не делали. Это не было ни великой идеей, не чем-то еще в таком духе. Просто инстинкты, вплавленные в тела. Припорошенные временным сумасшествием, когда потолки кружились, а стены сужались, понимая полное отсутствие Листа в этих нелепых телодвижениях.
«–Это грех, так как не связано с музыкой. – Ритм есть. Звуки есть. Что ты подразумеваешь под «музыкой»? – То, чему ты должна меня учить. – Я и учу. Ты считаешь, это менее важно? – Звук – это высшее откровение Вселенной. – Любовь – это высшее откровение Вселенной. – Телесные проявления – нет. – А ты мог бы подарить мне подарок? – Какой? – Снег. – Что? – Снег! Подари мне снег, когда подумаешь, что я права насчет небесного откровения. – Да ты спятила, что ли? Какой еще, так тебя и так, проклятый снег? – Да уж получше, чем Идеальное Государство…»
Скоро понятие «греха» и некие таблетки, удачно купленные Королем, стали уводить от собственно греха к длительным философским дискуссиям, в которых пианистка устало занимала место вынужденного оппонента. Что с ним и где нормальная реакция организма на признаки того, что не с Сократом он беседует, – вопросы отпадали по мере понимания того, что ответа нет и не будет.
Ну не считать же таковым: «Это грех и уход в сторону от Пути». Чушь какая–то, в самом деле!
Но когда Королевич засыпал, пианистка лежала в темноте и думала о снеге. Когда она начинала дремать, ей снились белые слоны – много-много белых слонов, они стояли бок о бок и заполняли грустную черно-зеленую страну, в которой с неба падал только дождь.
А когда уходила прочь – все-таки, была достаточно умна, чтобы понять, что не вернется, – написала второпях: «Если страсть – это грех, если чудо – любовь, нет ума осознать недоказанность слов; если это граница и это игра – в мое сердце врастает тупая игла; если я ухожу, если я не вернусь – то я с неба, мой милый, скажу тебе: «Ну–с, ты любитель игры, ты большой человек, только где мой обещанный проклятый снег?»
Написала на собственном билете, так как знала – в некоторые страны билеты не нужны. Погладила пианино. Последний раз нажала тоническое трезвучие до-минора. Когда она хлопнула дверью, воздушной волной билетик сбросило за тумбочку. Как бы то ни было, он существовал дольше хозяйки и дольше звука – в плане моральном и вещественном, что извиняет даже самые плохие стихи.

6

– Хэлло, – решительно сказала первая юная пианистка. – Давай сделаем что–нибудь, чего никогда не делали!
– Поговорим о гипотезе отрыва сознания от человеческого тела? – поинтересовался Королевич.
– О нет, май дарлинг, кое-что поинтереснее. Смотри!
Она стала расстегивать блузку.
– Я тебе говорил уже. – Королевич посмотрел на нее. – Это отвлекает от катарсиса.
Его харизматичность можно было измерять в мегатоннах. Вскоре претендентка стояла нагой посреди комнаты. Королевич смотрел на нее, чуть приподняв брови. Лениво шевельнулась внутри совершенно естественная мысль, но тут же была зверски задавлена гениальным лекарством.
– Я красива? – спросила девушка.
– Покровы затмевают суть любого явления, – задумчиво сказал Королевич. – Но это еще не повод их сбрасывать.
Она подошла и села рядом с ним, взяла его руку и прижала к своему сердцу.
Он долго–долго молчал, а потом сказал:
– Какие-то покровы все равно остаются.

7

Вторая претендентка занималась в школе стриптиза. Она долго танцевала, постепенно обнажаясь, а потом села на пианино, изящно выгнув спинку. Королевич сказал непонятно: «Опозоренные жаждут уважения». И добавил: «Ты уважаешь меня?» Но она его только любила.
Третья королевна была умна. Она не стала раздеваться с ходу. Она начала цитировать Сафо и полагала, что Королевичу это понравится. «Так много слов о любви, – сказал он тихо. – Ни одного правдивого».
Четвертая девушка сразу взяла быка за рога, села на колени к объекту симпатии и стала покусывать ему ухо. А он вспомнил предыдущую кандидатку и прочитал Сафо по памяти. Четвертая сама сбежала.
Пять, шесть, семь, восемь…
«Какое странное настроение у нее сегодня, – думал Королевич. – Наверное, стоит подарить ей ночь лю… ой… но время жизни любого этноса когда-нибудь истечет...»
На другой день он понял безосновательность теории о любви как основе мироздания. Неужели все, к чему он должен испытывать симпатию – это тела, приковывающие взгляд быстрее, чем лица?
На третий – уже открыто смеялся им – ей? – в лицо…
А на четвертый – окончательно осознал, что человеческая кожа пахнет так же, как сотни тысяч разных книг. Только, в отличие от них, она мягче, низменней, волосатей… И не так оригинальна…
Король победил и стал хлопать в ладоши. Он всегда так делал, когда выигрывал войну. Может быть, это глупо. Но ведь он был Сказочным Королем.

8

Королевич развивался быстро. Он прочитал все, что можно было найти об Идеальном Государстве. Он прочитал все, что можно было найти об Основах Духовности. Он изучил все, что можно, и все, что нельзя, а что было совсем уж нельзя – то придумал сам.
Частые мигрени напоминали ему о фугах. Он пил таблетки и знал, что построит первое государство на основе Музыкального Ряда. А когда брал в руки чашку зеленого чая – отчего-то думал, что никто не заступит ему путь, потому что честнее и лучше его нет на свете.
Скоро он стал гением.
Чтобы стать Духовным Наставником, требовалось признание народа.
А Король обнаружил за тумбочкой какие-то стихи о каком-то снеге. Решил, что это козни северных шпионов и выкинул в мусорный ящик. (Да, у Королей тоже есть мусорные ящики). Что можно подумать, живя в стране, где снега реален не больше, чем, скажем, весьма греховное схождение параллелей в одну линию прямо в учебнике математики?
А у Королевы кто-то украл распылитель похожести. Какая-то из сотен похожих друг на друга пианисток. Она не горевала об этом – все равно игра была проиграна. Но она оставалась матерью.
Она видела, что теперь лучше для ее сына.
Она знала, почему не следует чинить разбитые лодки.

9

Что нужно настоящему Духовному Наставнику?
Любовь народа?
Народ обожал Королевича. Народ разорвал бы его на куски, но Король научился делить таблетки ножом.
Смелость?
Ей обладает каждый, несущий идею, – каждый, кто верит, что ее поймут и примут.
Мудрость?..
Королевич чувствовал, что близок к пределу. Он нашел точку последнего взлета и вышел к народу именно в этот день. Над городом висело жаркое синее небо. Люди стояли перед балконом. Птицы кружились над ними. Сухой воздух должен был отлично донести слова Королевича до всех, кто желал его слышать.
Весь предыдущий день он спал. Морально готовился к великому событию. У него не было мигрени. Он не выпил таблетки…
Тем не менее он стоял и твердо знал, что скажет. Он был уверен в том, что прекословить никто не будет. Королевич давно понял, что любят его за ауру гения, что настоящий гений не может быть непризнанным, что признание – это величайший дар Природы, который только может получить человек…
Но когда он собрался с мыслями и посмотрел с балкона на лица тех, кто стоял внизу, слова застряли у него в горле.
Это была она – это были ее аватары – миллионы лиц и миллионы тел… Его хлестнуло чем-то жестким, он вдруг явственно увидел их мысли и увидел тела, не скрытые перед его взглядом платьями, сарафанами, брючками и кофточками.
Молния. Жестокий удар – желание, влечение, понимание… Молния. Она сидит и гладит клавиши пианино, он упоительно целует ее в шею… Молния. Она кладет голову ему на плечо, и он гладит твердые бугорки-лопатки на ее спине прирожденного музыканта… Молния. Ты лучше всего, что я когда-либо видела… Молния. Твои ноги подобны столпам аравийским… Молния. Ты будешь хорошим отцом… Молния. Самая лучшая на свете музыка летит, разрывая в клочья небеса, великие идеи и барабанные перепонки…
Это было высшее Вдохновение, и это было великолепно.
И на волне этого чувства – в толпе – фокусировкой – Королевич выловил бледнокожую пианистку, которая отличалась от других так же, как любовь отличается от сочувствия, гениальность от обмана, а вера от справедливости.
Музыка имеет обратные ходы и обладает техникой возврата, когда требуется определить исток того или иного звука. Смерть обратных ходов не имеет, но Королевичу об этом никто не сказал. Наверное, правильно делали. Может быть, ходы все-таки были.
Уже не сознавая, что делает, Королевич вскочил на перила балкона и закричал…

10

Что он кричал? Историки расходятся во мнениях. Одни говорят – твоя правда, другие – прости меня, третьи – будь моей навсегда…
Некоторые считают, что он просто посылал к дьяволу Чистую Нравственность и Высокую Мораль.
И что он сделал потом, тоже остается неясным. Протянул ли руки, бросился ли с балкона, заплакал ли, прижав ладони к сердцу…
Мог ли он что-то исправить?
Множество разных легенд, множество разных толкований… В начале этого текста автор написал – была на свете одна страна…
Так вот. В той стране, которая где-то была, и в тот день, о котором я говорю, небеса сотворили чудо, и на землю выпал глубокий снег.

 

[Если]

Ходзе

– Шабадда гиней, – сказала тёмнокожая старуха, которая видела перед собой только смерть. – Шабадда гиней.
Она умирала на ложе посреди джунглей, и воздух вокруг колыхался от биения крыл белых цапель. Её сестра, её дочери и её внучки сидели, поджав ноги, вокруг на плетёных ковриках. Джунгли дышали сыростью.
Слова умирающей – знак движения государства, потому манесы тоже прислали своего человека. Ашдаде ловил на себе гневные взгляды темалей. Они ненавидели его за то, что он манес, а разве может манес понять весь трепет души темалей?.. И разве станет темаля даже на пороге смерти что-то подсказывать врагу народа?..
– Шабадда гиней, – сказала старая темаля в третий раз и опустила голову набок, успокоившись навсегда.
– Всё понял? – ехидно спросил кто-то...
Разве может манес понять всю прелесть языка темалей?
– Ио деммле, – подхватили остальные в унисон. – Уходи, манес. Эта плоть наша, а не твоя.
Ашдаде заложил за уши прядки маслено-тёмных волос и нахально улыбнулся.
– Са-а мивитт у-у-уры, – пропел он. – Са-а-ами…
Темали удивленно переглядывались и лопотали по-своему:
– Что он сказал?
– Что за язык?..
– Он наслал на нас проклятье.
– Он наслал на нас болезнь…
– Его надо принести в жертву…
– Дайте мне нож! – вскричала темаля с горящими глазами…
Темали стали искать нож. Искали, пока не узрели его на поясе старшей внучки, и полтора десятка пар глаз ожидающе посмотрели на нее. Молодая женщина развела руками...
– Манес носят в себе зерно злого дерева, – нараспев сказала она.
– Ва-а-а… – подтянули остальные, несколько оживляясь.
– Манес не понимают сакрального языка темалей и не говорят на нем…
– Ей-ей! – подхватывали остальные. – Не понимают и не говорят!
– Темаль-праматерь завещала нам: какойшеду рактыма не-ес…
– Не-ес…
– Тавайкао тсутта шишасда вай-й!
– Вай-й! – темали возводили очи горе.
– Тебего ворятне стойкаакде ре-е-ево!..
– Ре-ево… – пели остальные, сливаясь в молитвенном экстазе…
– Ааа! – крикнула темаля с горящими глазами. – Манес исчез!
Со всех сторон понеслось:
– Сбежал!
– Трус!
– Гад!
– Как догадался-то?..
– Голодный, может… – пробормотала себе под нос мать старшей внучки. – Еду учуял…
Двести полных лун назад она была деей и кормила своего манеса корнями баобаба, пока он не отдал праотцу помаленьку свою белую душу.
Возражать ей, как и любой матери, боялись.
– А где Ходзе? – недоуменно спросила темаля с горящими глазами. – Только что здесь была…


– …мир, в котором ты не найдешь себя, потеряешь все идеалы и ценности и умрешь, окруженная манесами, которых так ненавидишь, но там все еще хуже, потому что женщин там нет, они не рассматриваются, не котируются, не имеют права наследования…
– Ты за этим пришел сюда? – презрительно спросила Ходзе, потуже затягивая кожаный пояс. – Меня учить? Тебя только что чуть не скушали мои родичи, да и все равно я тебя не понимаю, Аш–тегере, здесь толмач нужен… Ты похож на хромого ягуара, который скоро грохнется со своей ветки, но предварительно заставит всех восхититься своей мудростью и красотой…
– Вот как! – сказал Ашдаде, несколько обидевшись. – Ягуар, хромой или отравленный, ничего не боится. А ты будешь похожа на эгрету, которая застряла между балок и кричит «хэо, хэо», и просит о помощи, только никто, кроме враждебного народа, ее не слышит!
Ходзе, казалось, тоже не слушала, она задумчиво смотрела на нож, который был у нее в руках. Несколько раз глубоко вздохнула и подняла его на уровень груди.
– Ты чего? – испугался Ашдаде.
Она подняла глаза на него, улыбаясь. И эта улыбка, совершенно ей не свойственная, произвела на манеса гнетущее впечатление.
– Аш-тегере, – сказала она, протягивая ему нож, – обрежь мои волосы, если ты ничего не боишься и пока ты не упал со своей ветки.
Ходзе подняла свободную руку, ловко выдернула закрепляющую волосы щепку, и тут же всю её, до колен, обняла грязноватая, дурно пахнущая волна спутанных волос.
Ашдаде удержался и ничего не сказал. Темали, конечно, дикари. Даже если лазаешь по деревьям, как пучеглазый ай-ай, можно найти время вымыть голову…
– Давай скорей, тегере, – сказала Ходзе. – И рот закрой – стегомия залетит, пожелтеешь и умрешь…
Ашдаде взял нож, с некоторой брезгливостью собрал густые волосы темали в руку… Резка волос молодым манесом, который едва умеет держать в руке нож, не стоит даже части дерева, пущенного на эту бумагу. Через некоторое время Ходзе обернулась и улыбнулась сухими губами.
– Вот спасибо, Аш-тегере, теперь собери мою жизнь и храни до скончания века. Быть может, найдёшь в этом счастье и… как вы это говорите… предр… прендазачение. А я пойду.
Наступив на собственные волосы, она нагнулась и подхватила мешочек из кожи дикобраза, который Ашдаде сперва не заметил.
– Ходзе, ты глупа, как кора пробкового дерева! – возопил он, хватая ее за руку. – Чего ты хочешь найти там, за проклятой пещерой?
– Ишинду, – сказала она, – единство с кем-то... – она подумала и добавила: – Сильнее меня телом и душой. Там живут манесы, которые не боятся ни зубастого окзи-тачи, ни стегомии, ни грязных волос на голове любимой темали…
– Ходзе! Но там живут о д н и манесы, ты им там даром не нужна! Я слышал об их чудовищных обычаях…
– Не усердствуй, Аш-тегере, я тоже все прекрасно слышала и называю все это кваканьем бурой жабы. У них д о л ж н ы быть темали, иначе они бы все давно стали землёй. Ты всегда сначала говоришь, а потом..
– Ну хорошо! – Он крепче сжал ее руку. – Может, там есть несколько темалей. Они не суются в дела манесов, и только раз в год… Да ты же с а м а знаешь, какие у нас порядки! А праотец говорил, что остальной мир, словно змеиные кишки, вывернут наизнанку…
– Он-то говорил, а правильно ли ты его понимаешь?
– Ходзе, ты-то что говоришь? Опомнись! Ты собираешься идти на землю, где манесы любят манесов, попирая законы предков!
– А темалей там нет, ага?
– Ну, есть… несколько. Руководство. Отдельно живут. Манесы их ненавидят. Отец слышал… нет, видел! Они их за людей не считают…
Ашдаде вдруг увидел, что девушка слушает его с особенным вниманием.
– Не считают? – спросила она.
– Не считают! – воодушевлённо повторил он.
Несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза.
– Отлично, – сказала она, вырывая свою руку из его. – Я так и знала. Хуже не будет… – Ходзе поправила мешок на плече и провела рукой по коротко стриженным волосам. – Ну как, – спросила она оцепеневшего Ашдаде, – похожа я на манеса?..


В некоторые дни по джунлям можно сделать не более шести тысяч шагов за сутки: спутанные лианы норовят схватить за шею, пот заливает глаза, и куда идешь, непонятно: джунгли темны, как подмышка у черта, и только верхушки деревьев освещены солнцем.
Ходзе была одета так, как, по ее представлениям, должны одеваться потусторонние манесы – в кожаные штаны и кожаную куртку, которые украдкой шила два месяца до этого. Закинув на плечо мешок и крепко сжимая в руке копье, шагала она по земле и насвистывала веселую песенку. Внезапно дерево перед ней хрустнуло и на землю упала ветка.
– Ягуар? – подняв голову, звонко крикнула она.
Дерево захрустело сильнее, обвалилось уже несколько веток. Кто-то весьма неловко начал спускаться по нему. Ходзе усмехнулась и пошла вперёд.
– Я подумал, – сказал Ашдаде, догнав её, – подумал, что одну тебя отпускать…
Ходзе что-то лихорадочно шептала себе под нос, затем её лицо озарилось улыбкой.
– Ты карабкаешься по деревьям, словно настоящий ягуар. Я и не подозревала в тебе такой ловкости!
Ашдаде подавил свою озадаченность в корне.
– Да, я такой, – скромно сказал он. – Рад, что ты…
– Я тоже рада, – с какой-то странной интонацией сказала она. – Дай мне свою руку.
Он немедленно протянул ей руку. Ходзе смотрела на нее с холодным любопытством исследователя.
– Вы чем-то мажете руку, чтобы она была такая светлая?
– Не совсем. Она отражает солнце. Сама по себе. Это особенность нашего…
– Я могу как-то добиться подобного?
– Ты?! Не знаю. Зачем?
– О глупый ягуар, – раздраженно сказала Ходзе, отпуская его руку, – глупый ягуар, который только и умеет карабкаться по деревьям, за стеной пещеры живут б е л ы е манесы, которые любят б е л ы х... хм-м-м… в общем, б е л ы х.
– Я найду там себе дею по душе, да, Ходзе? Именно поэтому я иду с такой вредной особой…
– Не знаю, – сказала Ходзе, отодвигая лиану, – не знаю, зачем ты со мной идёшь. Наверное, хочешь доказать мне, что вы, манесы, стоите хотя бы ногтя вшивой темали. Например, убить ягуара на моих глазах или пересечь речку, полную окзи-тачи, чтобы достать мне цветок с того берега. Я угадала, Аш-тегере?
Она прошла, и лиана хлопнула по лицу ее спутника.
– Угадала, – сквозь зубы ответил он.
Ходзе вдруг остановилась. Ашдаде подумал, что, может быть… Но она резко сказала:
– Я изображаю из себя манеса. Говори обо мне теперь только так, как говорил бы о брате. Говори – угадал!
– Угадал, – сквозь зубы ответил он…


С детства манесы воспитываются обособленно. Воспитывают их деи – темали, которые живут с манесами. Их очень мало, впрочем, как и манесов. Остальным темалям приходится развлекаться самостоятельно.
Манесы живут в больших просторных хижинах, запирают за собой двери и называют себя гихта – цари. Темали в большинстве своем живут в шалашах, разбрызгивая вокруг них страшный яд коладо, чтобы никто маленький не мог к ним подползти. А если подползает большой – на этот случай есть копьё.
Манесы надменны, язвительны и прагматичны. Их царствование заключается не в том, что они выше темалей, а в том, что темали не желают быть гихта ни в коей мере. Им этого не надо – иначе давно уже задавили бы числом.
Для полноценной жизни надо кого-то ненавидеть. Темали ненавидят манесов. Манесы презирают темалей, хотя те обеспечивают их съестными припасами. Раз в год манесы спускаются в долину к шалашам и выбирают себе дей, которые продолжают род тех и других. Отказываться нельзя.
Ходзе, впервые увидев красавца Ашдаде, сплюнула на землю и сказала:
– Джага ве.
Что в переводе значило – «слишком красив для меня».
А он был потрясен ее смелостью и мечтал только об ишинде с ней – пожизненной и посмертной. И сказал:
– Я могу стать уродливее, если она этого хочет. Могу пролить на лицо сок таманго или изрезать его ножом.
Темаль-толмач фыркнула и перевела – «шотте ясо, темаль да, шотте ведзе».
Ходзе внимательно выслушала перевод и обратила взор немигающих глаз на Ашдаде.
– Ведзе темаль дея, – четко и раздельно сказала она ему в лицо и скрылась в шалаше.
– Она говорит – изрежь её ножом, выпусти душу, тогда тело может стать твоей деей.
«Какой звучный язык», – подумал Ашдаде…
С тех пор прошло сорок полных лун.


Ашдаде шёл по джунглям и сжимал в руке рукоятку кинжала, висевшего у него на поясе, а Ходзе шла впереди, уверенно исследуя босыми ногами почву, когда перед ними раздвинулись кусты и прямо на них вышел молодой белый манес в штанах, пятнистых, как больной папоротник, и широкой жесткой куртке, зрительно увеличивающей плечи.
– Айе-йе, – сказал манес, потряхивая короткими светлыми волосами, – я вижу будущих спутников в этом таинственном лесу! Двое храбрых мужчин – вы, несомненно, сможете мне помочь. Дело в том, что я заблудился, я жестоко заблудился и ищу пещеру, за которой находится мой мир, я изголодался и устал, и одежда моя порвалась, на моем теле – раны от зубов диких зверей, мне жарко и плохо, я только хочу, чтобы вы помогли мне найти пещеру, за которой находится мой мир!
Ходзе внимательно взглянула на него. Ашдаде угрюмо смотрел в сторону. Он искренне боялся, что манесы ведут себя так, как об этом говорил праотец. Иначе какой стегомии он стал бы так упрямо напрашиваться им в спутники?..
– А ты, манес, – медленно сказала Ходзе, – ты, манес, сам не можешь выбраться из этого леса?
– Могу, – сказал манес с улыбкой и тронул чёрную блестящую палку за своей спиной. – Я здесь все могу.
– А почему ты, манес, – с возрастающим беспокойством спросила Ходзе, – говоришь на языке, который понимаю я?
– О бог мой! – вскричал манес. – Я изучал этот язык четыре года и неделю искал тех, с кем можно на нём поговорить, но никого не нашёл. Говорят, здесь находится племя воинственных женщин, которыми правят немногочисленные изнеженные мужчины… но, глядя на вас, друзья, я думаю, что эта теория ошибочна!
– Что он говорит? – сквозь зубы сказала Ходзе. – Язык наш, но я не всё понимаю.
– Я тоже, – признался Ашдаде и нервно добавил: – Он называет нас «друзья»…
Ходзе впилась взглядом в лицо нового знакомого.
– Что такое «друзья»? – требовательно спросила она.
А манес не смотрел на нее, манес смотрел на мрачного Ашдаде и только ему ответил:
– «Друзья» – это люди, которые помогут мне найти пещеру, за которой находится мой мир.


Пещера, что лежала тяжким грузом на сердце Ашдаде, находилась в тридцати тысячах шагах от темальских шалашей. Определение расстояния очень условно. Ни воинственные темали, ни умничающие манесы к ней близко не подходили – исключая тех, которых мать Ходзе называла ёмким старинным словом «шушера» – те, кому на месте не сидится.
Один из ходов этой пещеры выводил как раз в мир манесов, куда страстно желала попасть Ходзе. Откуда это было известно? Так сообщила праматерь. Если темали чего не понимали и не могли обосновать – значит, всё было словами праматери… Ходзе была достаточно умна, чтобы это осознавать, и в поиске потустороннего мира больше рассчитывала на собственные силы, однако появление нового спутника заставило её проверить в старые сказки. Появление белокожего, светлоглазого, стройного и обаятельного спутника, который, как и праотец, умел уничтожать всё живое мановением руки, заставило её усомниться в том, что пещеру искать вообще стоит.
– Меня зовут Лагма, – сказал манес в самом начале их знакомства. Ходзе почувствовала в этом имени основательность. Ей сразу представился фундамент их будущего дома в глубине джунглей.
Лагма со странной чёрной палкой уходил и возвращался, всегда принося с собой мёртвую живность. Ходзе ласково ему улыбалась, почитая его великим охотником. Если Ашдаде и мог иногда говорить с ней наедине – то лишь в достаточно немногочисленные минуты отсутствия их нового «друга».
– Здесь нельзя разводить костёр, – утверждал Ашдаде. – Эти листья горят слишком быстро.
– Нет, здесь можно разводить костёр, – спорила Ходзе. – Ничего они не горят, Лагма сделает так, чтоб они не горели.
– Здесь нельзя разводить костёр!
– А я говорю, можно!
Лагма, возвратившись с очередной охоты, остался за деревом послушать конец этого познавательного диалога. Сегодня он был необычайно задумчив. Ему тоже не хотелось уже никакой пещеры… Только вздорный туземец с короткими волосами что-то слишком много орал. Лагма уже подумывал, не пристрелить ли его вконец...
– Он тебя обманет, – утверждал Ашдаде, – у него глаза злые.
– Ага, Аш-тегере, – говорила Ходзе, – что еще ты мне скажешь?
– Скажу, что тебе надо вспомнить одну твою же фразу.
– Это какую же?
– Джага ве.
Ходзе нахмурилась. Затем лицо ее разгладилось, и она сказала с необоримой радостью:
– Он не просто джага. Он храбр и могуч. Он отбирает жизни у кого хочет. Он великий охотник. Он – то, что я так долго искала… искал, то есть... Ашдаде! Разве не рад ты моему счастью?
Ходзе никогда не говорила вслух о том, что имела. Поступать так заставили её именно сомнения в обладании этим счастьем. А Лагма задумался ещё крепче. И решил впредь держаться от коротковолосого туземца подальше – это было совсем не то, что было ему нужно.
– Он тебя обманет, – хмуро твердил Ашдаде.
– Если обманет – я его убью, – спокойно сказала Ходзе. Немного помолчала и решительно добавила: – Тебя тоже! Чтобы ты не смел радоваться моему несчастью!
Лагма, задумавшись ещё сильнее, бросил мёртвых икоридзо под дерево и ушёл стрелять новых – дальше, чем прежде.


– Чего ты на меня так смотришь? – мрачно спросил Ашдаде у Лагмы, когда Ходзе ушла в джунгли собирать вкусные корешки для похлёбки.
– Простите, как именно смотрю? – тихо спросил Лагма.
– Как чук-чук на чук-чукумбу, вот как!
Лагма отвернулся. И сказал:
– Вы мне просто очень нравитесь.
– Мы? – восхитился Ашдаде. – Как здорово. Нас тут много? Ты, наверно, никогда не бываешь в одиночестве, всегда есть, с кем поговорить… – Неожиданно Ашдаде пришла в голову потрясающая мысль. – Слушай, – уверенно сказал он, – чего тебе от меня надо?
Лагма повернулся.
– Ты хочешь это услышать?
– Не думаю, – честно сказал Ашдаде. – Но если бы ты достал… хмм… цветок с того берега реки – ага, вот этой реки – тогда я мог бы пообещать…
– С того берега реки? Тебе? Цветок?!
– Можешь камень, – сказал Ашдаде. И, стараясь, чтобы его голос звучал ровно, добавил: – Но обязательно с того берега. Если ты не умеешь плавать…
– Я умею плавать, – заверил его Лагма. – Сплаваю после еды. И… – он быстро вынул из кармана белый прямоугольничек, – вот это я тебе сейчас подарю.
Ашдаде с некоторой брезгливостью, но и с любопытством оглядел иноземную штучку со странными буквами на ней и чуть не укололся об острую булавку.
– Вот, – сказал Лагма неожиданно тонким голосом. – Я давно хотел тебе сказать, но немного боялся того чокнутого парня…
Ходзе медленно вышла на поляну рядом с ними, испугав обоих. Но она ничего не слышала – считала ниже своего достоинства подслушивать чужие разговоры. Тем не менее, вид у неё был немного нерешительный… Но когда она разливала похлебку на три жестяные пиалы, подарок Лагмы, её движения были уже и резки, и уверенны.
– Очень вкусно, – сказал Лагма, глядя в пол. И вспомнил, что ещё утром поставил силок с расчётом на человека. Значит, этот Ходзе сумел его обойти… Ну что же, ещё раз попробуем.
– А ты чего не ешь? – тревожно спросила Ходзе у Ашдаде. Голос её немного дрогнул. Она вспомнила, зачем он нужен был ей в этом путешествии, отчего она так радовалась, когда его увидела… Не быть одинокой. Не бояться. А затем, когда она найдёт того, кого искала, тогда уже…
– Я ем, – сказал Ашдаде, неуклюже зачерпывая металлической ложкой нежно-зеленую похлебку. Он был почти счастлив: ещё праотец говорил, что речные окзи-тачи всегда голодны. – Слушай, Ходзе, – неожиданно сказал он. – Ты тогда сидела… сидел у тела темали, помнишь?
Ходзе избегала смотреть на него.
– Да.
– Значит, помнишь? Темали еще тогда на меня огрызались. И спрашивали, понимаю ли я, что сказала твоя бабка.
– Да.
– Так мне почему-то интересно стало, – сказал Ашдаде, – почему-то интересно стало, что она сказала?
– «Шабадда гиней» она сказала.
– Что это значит?
– Это начало священной пословицы, Аш-тегере. Не умеем ценить. А конец уж никто не помнит. – Ходзе украдкой взглянула на руки Ашдаде – не дрожат еще? – Бабушка, может, и знала, но никогда не г-говорила... Она п-пещеру тоже т-так называла…
– Жарко сейчас в джунглях, – сказал Лагма. – Мне так хочется холодной воды из колена бамбука.
– Я сейчас схожу! – сказала Ходзе и встала.
– Он растёт там, я видел, – избегая смотреть на неё, показал направление Лагма.
Ходзе кивнула. И убежала.
Лагма повернулся к Ашдаде.
– Ладно, – сказал он и улыбнулся. – Я пойду. Ты прочитал и, наверно, удивлен… Я вернусь и все объясню.
С высокого пригорка, на котором они обедали, было отлично видно, как быстро Лагма добежал до реки, как бросился он в воду, не раздумывая ни секунды. Странная краснота застилала глаза Ашдаде, и горло жгло от ядовитых листьев, но он всё равно ясно видел, как вкусно пообедали окзи-тачи. А потом достал лагмин значок и кинул его так далеко, как мог. В сон клонило нещадно… Он решил поспать немного, дожидаясь возвращения Ходзе, и, уже проваливаясь в тёмную немую глубину, подумал, что не будет слушать более никаких её ответов, просто возьмёт и волоком оттащит обратно…
Ходзе бежала, спотыкаясь об узловатые корни деревьев, запутываясь в лианах, её рот кривился, как у ребенка, а по щекам стекали слёзы, и она боялась, боялась возвращаться, и даже почти не радовалась уже своему будущему дому в глубине джунглей, и думала, что, может быть, бабушка была права, и стоило стать деей Ашдаде еще сорок полных лун назад… Она остановилась, зажимая руками рот, чтобы не закричать от боли, пронзившей сердце, и наступила в странное верёвочное кольцо на земле, и сразу же взлетела почти к самым вершинам деревьев, увидев прямо перед собой жёлтые глаза ловкого, умеющего карабкаться по деревьям, настоящего ягуара.
В траве навсегда остались лежать уснувший Ашдаде и белый прямоугольник с надписью: «Lydia Amalia Gorskaya-Meshes, the member of South Africa Ethnographic Expedition, Cambridge University».

 

[Old_Nik]

Это уже updated или как было на конкурс представлено?
ЗЫ - Я помню про 20

 

[Если]

Old_Nik, как было.
20 - в смысле, 24? Или ты вообще о чем?
Ладно, пока я не начала выкладывать сюда новые конкурсные рассказы, которые то есть, то нет, выложу самое старое - рассказ с летнего конкурса миниатюр 2006 и два фрагмента сценария к дню первокурсника. Фрагменты - это стёб, просьба не относиться к ним серьёзно . Я учусь в группе редакторов-издателей, а некоторые говорят, что редакторы - это враги авторов...


Воспитывать надо

Маленького Леонарда не интересовали игрушки, книжки и молодые энергичные товарищи, его больше интересовали собственные родители. Мамы не было – вообще не было, абсолютно. Как и полагается хорошему ребенку, Лер спрашивал об этом отца. Хороший отец должен был, смутившись и покраснев, откашляться и объяснить, что она трагически погибла, оставшись навсегда в его памяти, как блоковская Незнакомка (Незнакомку можно заменить любым другим удачным литературным примером, пяти-семи-девятилетний ребенок не поймет все равно; Анна Каренина, разумеется, не годится).
Сель Зарецкий (псевдоним) подобными проблемами никогда не заморачивался. Когда Леру было пять, ему было едва за двадцать. Язык у него был куда как остер, переживаний как отцу-одиночке ему хватало; место, которое он себе отвел в Великой Литературе, пока пустовало, и это его беспокоило. Поэтому разговор принял несколько нестандартный оборот.
Одним зимним вечером Лер тихонько подошел к читающему отцу, встал у левого подлокотника, и, наклонив голову, чуть шепеляво поинтересовался:
-Что читаешь?
В свои пять он уже твердо знал: чтобы привлечь отцовское внимание, нужно говорить о литературе и только о ней.
-Кажется, в это время ты должен быть в постели, - сказал Сель, не поднимая глаз от книги. Лампа, стоявшая на старой тумбе, придвинутой вплотную к креслу, освещала худое плечо, руку, и – едва-едва – раскрытые страницы; сын, стоявший по другую сторону от кресла, находился в тени. Сель не смотрел на него, не желая портить глаза; кроме того, книга была интересной.
Лер молчал, собираясь с мыслями. Он втайне надеялся, что вопрос, заданный вовремя и к месту (так ему казалось) привлечет более живое внимание к нему. От подобного же внимания он устал.
-Я жду объяснений, - потребовал отец. –Ты мешаешь - стоишь под ухом, сопишь… В чем дело? Уснуть не можешь?
-Не знаю, - честно сказал Лер, - могу, наверное… Я не пробовал. А это интересная книжка?
-Не пробовал – так пойди попробуй, - ответил Сель. - Не помню, чтобы у тебя когда-то были проблемы со сном. У тебя нет температуры?
-Не знаю, - сказал Лер, подумав. – Наверное, нет.
Отец вздохнул, отметил ногтем место на странице, и обернулся к нему, прищуриваясь и разглядывая его лицо.
-Так, глаза блестят, волосы не тусклые, голос не хриплый, кожа нормального цвета...
«Странно, - изумился Лер, - я могу быть другого цвета? Какого же?»
Ему живо представилась картинка из географической энциклопедии: танцующий на песке человек с лоснящейся черной кожей. Чуть поодаль, возле разноцветных хижин, стояло его племя, оно улюлюкало и било в ладоши. Художник старательно передал, как им нравилось то, что человек прыгает, и танцует, и бьет в барабан. (У него был барабан – на плетеной перевязи через плечо.)
«Если я заболею, у меня тоже будет барабан? - подумал Лер. –Это весело».
-Если я заболею, у меня будет барабан? – спросил он, глядя на отца.
-Дай-ка я пощупаю твой лоб, -ответил Сель, протягивая руку. Тянуться далеко не пришлось – Лер был маленького роста, из-за подлокотника виднелись только глаза и рыженькая челка. – Если ты заболеешь, дружок, мне придется сидеть возле тебя, меня выгонят с работы и нам будет просто нечего есть, понятно?
Лер кивнул.
-Вот и хорошо, - сказал Сель, убирая руку. Он взглянул ему в глаза и прямо в них проговорил, чуть улыбнувшись: - Поздравляю, ты на редкость здоровый молодой человек. Просто на редкость… Можешь идти спать. – И Сель снова возвратился к недочитанной книге.
Глаза у Лера заблестели еще больше – отнюдь не от того, что он был исключительно здоров.
-Можно, я здесь тихонечко постою? – с робкой надеждой спросил он. – Совсем тихо, тихонечко, как мышка… Просто постою, даже шевелиться не буду…
-Где это… - бормотал Сель, отслеживая пальцем тугие черные строчки. – А! вот она, здесь… Да… Что-что? – он непонимающе обернулся, нервным жестом откидывая волосы со лба. - Ты еще здесь? Господи! Я ведь сказал, чтобы ты…
-Я просто постою, - сказал Лер, выдерживая взгляд усталых, раздраженных глаз. –Я не буду тебе мешать… - Затаив дыхание, он ждал реакции, и, не дождавшись, прибавил еще тише: -Даже дышать не буду…
-Это не получится, милый, - сказал Сель, недобро сужая зрачки. – Это - не получится. Уверяю тебя.
Лер прерывисто, с каким-то стоном вдохнул горячий, липкий воздух: ему стало тяжело дышать. В глазах тепло расплылись контуры отцового лица.
«Барабан, - быстро подумал он, - красивый, большой барабан. На нем можно играть, и громко, чтобы все радовались и смеялись. На песке я танцую, и у меня есть громкий барабан…»
-Я просто постою… - повторил он чуть слышно и заплакал.


Диалог в редакции

Действующие лица: писатель (П), издатель-редактор (Р).

Редакторская. За столом сидит редактор и устало рассматривает какие-то бумажки. Дверь распахивается настежь, в комнату влетает писатель с сияющими глазами. Редактор поднимает голову и, прищурив один глаз, смотрит на него. Писатель встает в позу статуи Свободы и вдохновенно говорит следующее.

П: Возрадуйтесь! Я принес вам очередной шедевр! Я воплотил наконец свою идею в Истинно Великий Замысел! Никогда еще мир не видывал подобного! Моя идея глубже Марианской впадины, мой роман – это явление, которое установит новые моральные нормы и потрясет мир…
Р: Дверь закройте.
П: …Он поднимет экономику страны на небывалый до этого уровень, он заставит всех ходить на руках и здороваться ногами!.. Что?.. А, дверь… Пожалуйста.

Закрывает дверь. Редактор потирает лоб и гру-устным таким голосом говорит:

Р: Показывайте.

Писатель достает пухлую папку и бережно укладывает на редакторский стол. Редактор вооружается очками (моноклем) и раскрывает папку на первой странице. Лицо его страдальчески перекашивается.

Р: Что это? Что это, я вам говорю? Нет, что это, в самом деле?!...
П: Как что? Шедевр.
Р: Вашему почерку позавидовала бы курочка Ряба… Неужели нельзя было напечатать на машинке?..

Писатель снова встает в позу. С пафосом:

П: Печатная машинка убивает вдохновение!
Р: Я так и знал. Вполголоса: Кто-нибудь, подарите ему печатную машинку… Громко: Значит, вы взяли интересную тему?
П: Я говорю вам, мир треснет и содрогнется…
Р: Уже девятый раз?
П: В этот раз все не так!
Р: Все намного хуже... Но вы больше не пишете про сурков-террористов и дельфинов-подрывников?
П: Это был великолепный замысел, просто люди до него еще не доросли. На этот раз все иначе, это полное переосмысление основ философии, новое слово в экзистенциональной морфологии, последний роман гения…
Р: Какого гения?
П: (шаркает ножкой) Великого.
Р: Ну хорошо, хорошо… (Читает нараспев). Эпиграф… Так-так… Под портретом у Крылова сидит рыжая корова с бородавкой на носу, ест чужую колбасу.

Пауза.

Р: М-мнэ… Что заставило вас взять такой эпиграф?
П: Муза.
Р: Убить ее мало.
П: Вы не смеете говорить такого!.. Моя муза – это вершина женственности, новое воплощение Прекрасной Незнакомки, повелительница слова и чувства…
Р: Что вы хотели сказать этим… этим… этой фразой ?
П: Все в моем творчестве имеет глубокий, тайный смысл. Вот смотрите. «Под портретом у Крылова» означает близость к классической литературе. Рыжая корова – означает футуристическое начало, обращение к новым формам.
Р: Бородавка – это, несомненно, знамение свыше, которым отмечена ваша гениальность.
П: Наконец-то вы меня понимаете. Ест колбасу – это образ поглощения ценностей человечества с тем, чтобы преобразить их в нечто совершенно новое, не виданное никогда миром…

Пауза.

Р: Почему колбаса чужая?
П: Это социальный аспект текущей стадии развития нашего общества. То ли еще будет! На второй странице…
Р: У меня обед. И переучет. Пять… нет, шесть некормленых детей. У вас тоже, наверное, дела.

Встает из-за стола, вежливо показывая писателю на дверь.

Р: Только после вас.
П: Так вы напечатаете?
Р: Всенепременно! После того, как в четверг пройдут атмосферные осадки.
П: До скорого свидания.
Р: Вы меня обрадовали.


Заключительная речь писателя


Я писатель. Да. Я писатель, который выиграл премию «Букер»! Поднимите руки, кто этого еще не понял... Видите статуэтку? Во-от моя статуэтка! Я выиграл премию «Букер». Да… Хотелось бы вспомнить подходящую к случаю цитату. Хотелось бы – но не получается… Гм… Очень жаль… Кхе-кхе-кхе…

Прокашливается. Подсматривает в заготовленную бумажку. Продолжает глубоким и звучным голосом.

Прежде всего, я хотел бы поблагодарить моих родителей. Без них этот шедевр не мог состояться. Да. И книга бы тоже не состоялась!
Кроме того, мне хотелось бы поблагодарить мою бабушку. Она познакомила меня с Пушкиным. И Пушкин не жаловался…
Моя первая учительница, Марья Ивановна, научила меня писать. Надеюсь, она больше не жалеет об этом.
Хочу поблагодарить своих друзей за помощь и поддержку. Мои друзья в один голос твердили, что из меня должен был получиться хороший слесарь.
И самое главное: я хотел бы поблагодарить свою музу. Никто и никогда ее не видел. (Проникновенно, дрожащим голосом) Но я знаю, что она есть!.. Я знаю!
Вы знаете, вдохновение – это, конечно, хорошо. Это просто здорово – вдохновение. Но на одном вдохновении далеко не уедешь. Книгу ты сочинишь, а ведь надо еще и предложить читателю. Надо напечатать, издать большим тиражом, бо-ольшим тиражом (показывает руками) – и читатель наш! Это реклама! А реклама, как известно, двигатель.
Я хотел бы поблагодарить коллектив редакции. Если бы не веселая наборщица Клава, мир не узнал бы таких неповторимых героев, как Дрдрксеркс и Шушкин.
Я хотел бы поблагодарить моего издателя. Если бы не издатель, мир был бы лишен возможности треснуть и содрогнуться. А вы бы увидели в жизни на одного чокнутого гения меньше.
И наконец… и наконец я хотел бы поблагодарить моего… моего… редук… редак... жуткое слово… (смотрит в бумажку) Моего редактора! Он не такое агрессивное и бес-ком-про-миссное существо, как вы подумали. На самом деле, он хороший. Просто он замучен тяжелой неволей. Разговаривать с такими, как я, ежедневно – подвиг. Просматривать сотни рукописей – подвиг. А какая цена у подвига? В календаре есть день Десантника, день Машиниста, даже день Печатника – но… (с трагизмом) нет дня Редактора…
И эту несправедливость мы исправим… как… как мы ее исправим? Отныне каждый день в группе Т-16071 становится днем Редактора!!!

 

[Old_Nik]

20 - в смысле, 24? Или ты вообще о чем?

я об 20 сентября. лови кусочек того, что просила