Ага. Дождались. Я уже сама в это не верю 
Серия 5. Ни свет ни заря
Я уже буквально скатывался по лестнице, со всех ног спеша вниз…
Ешкин кот, что еще случилось???
Я ворвался в Настину комнату секунд через пятнадцать после того, как услышал ее крик.
Она сидела на кровати, закрыв лицо руками.
Я бросился к ней.
- Что? Что случилось? – принялся отнимать ее ладони от лица. – Что? Солнце, что?
Она вздрогнула и прижалась ко мне.
- П-петька… П-пойдём отсюда. Пойдём. Мне страшно.
Я обнял ее за плечи и вывел из комнаты.
- Ну, а теперь ты можешь мне сказать, что случилось?
Настя всхлипнула и зажмурилась. Потом открыла глаза и прошептала:
- Петька, я видела привидение…
- Насть, ты уверена…
Она оборвала меня:
- Петька, это правда было привидение, я не вру, не шучу, мне не померещилось, я не спала… Я клянусь тебе! Я лежала на боку и вдруг услышала шелест. Открыла глаза и вижу – возле комода стоит девушка в белом. Не светящаяся, не прозрачная – просто как живая. И не исчезает, и не двигается. Я испугалась ужасно, зажмурилась и закричала. А когда открыла глаза – её уже нет… Я боюсь, Петька, я жутко боюсь.
Она уткнулась носом мне в плечо.
- Не веришь, да?
Я погладил ее по голове, потому что больше ничего не смог придумать.
- Почему же… Я верю. Я, правда, никогда не видел привидений, но в этом доме… знаешь, здесь может быть все. Дом старый, жутковатый… я сам первые полгода шарахался от каждого шороха. Так что… все может быть, хотя я ни с чем подобным не сталкивался.
- Я не буду там спать. Я боюсь, - заявила Настя. – Я все равно не усну.
- Ну, что-нибудь придумаем. Выход есть всегда, - улыбнулся я, хотя мне тоже было не по себе: попроси меня кто-нибудь зайти сейчас в Настину спальню, я не пошел бы ни за какие коврижки.
«Девочка, девочка, гробик на колесиках нашел твой дом… Он ищет твой подъезд».
Несколько секунд мой мозг отчаянно соображал, потом, наконец, его поисковик ухватил нужную мысль за хвост и встряхнул ее.
- Пойдем, - я взял Настю за руку и потянул в сторону кухни. Она послушно зашагала за мной.
Но на кухне искомого не оказалось. Мы вышли через заднюю дверь в сад.
Я свистнул. Мне никто не ответил.
- Пойдем, - опять сказал я и протянул руку. Но девочка замешкалась.
- Я боюсь.
- Со мной? Чего со мной-то бояться? – я попытался придать голосу как можно больше уверенности. Мне и самому было жутковато в саду, где повсюду кто-то шуршал и возился. – Ну пойдем, не тормози.
И мы пошли через весь темный и шуршащий сад к фонарному столбу.
Это был гениальный фонарный столб. Чего только на нем было не понаклеено: и «Бригада строителей», и «Охрана территории», и «Окна, карнизы, сайдинги», и «Песок, щебень, навоз», и «Крыши, быстро, недорого»…
В общем, срубив этот столб и воспользовавшись всеми инструкциями, вы бы вскоре получили идеальную дачу: с крышей, окнами, песком, щебнем и навозом, а в придачу – с бригадой строителей в качестве охраны территории… У меня всего этого не было только по двум причинам:
А) от этого столба шли провода к моему дому, а оставаться без электричества мне не улыбалось. Вот когда отключат – тогда…
Б) именно под этим столбом свил себе гнездышко мой любимый и единственный пёс.
- Васька! Вставай, пошли, - я ухватил недовольного пса за ошейник и потащил к дому. Он отчаянно упирался.
- Может, не будешь мучить животное? – пожалела его Настя.
- Буду. – Мы зашли в кухню, и я кивнул Насте: - Возьми в углу его подстилку. Не бойся, она чистая.
Она прихватила подстилку и засеменила за нами.
- А почему ты его Васькой зовешь? Это же кошачье имя.
- Кошачье… На самом деле эту радость зовут Авось.
- Как?
- Авось… Еще Пушкин, знаешь, писал: «Авось, о шиболет народный…» Это, пожалуй, самое лучшее слово из всех, что придумал русский народ, - я усмехнулся. – Авось все обойдется…
- Ага, - отозвалась Настя, но как-то тихо.
Впрочем, по мере приближения к Настиной спальне мне тоже становилось все «непосебее» и «непосебее».
Настя замерла на пороге.
Шагнула.
И тут же отпрыгнула обратно.
- Я не могу там, Петька, понимаешь? Я не могу туда войти.
- Какого черта? А с собакой?
- Петька, что такое собака против привидений?
- Действительно.
Я взял Ваську за ошейник и попытался войти в комнату вместе с ним.
Я вошел. Но мне показалось, что меня завертело, закрутило, завихрило неизвестно что, у меня волосы встали дыбом и уши задымились…
«Девочка, девочка…»
Но уже через две секунды я понял, что стою на месте, со мной все в порядке, и волосы, и уши на месте. С собакой тоже ничего не произошло.
- Знаешь, я тоже дальше не пойду, - сказал я, делая шаг назад. – Тут нужна Катерина как специалист по нечистой силе и всякой энергетике, либо Алька как потомственная ведьма.
- А она правда ведьма?
- А черт ее знает, - ответил я. – Но когда я первый раз к ней пришел… смотрю – на стенке веники какие-то висят, на комоде баночки странные стоят… «Чего это висит?» - спрашиваю. «Так, травки разные» - «А в банках у тебя что?» - «Так, кое-что»… Вот тогда я и задумался.
Я нарочно пытался ее рассмешить, чтобы и ей, и мне самому не было так жутко.
- Хорошо, ляжешь в другой спальне, пошли, - и я снова взял собаку, собиравшуюся было улизнуть через кухню в сад, за ошейник.
- Подожди, мне надо кое-что взять, - она метнулась в комнату, и я не успел ее остановить.
«Вот же ж балбеска! Сама же боялась заходить!»
Она вылетела оттуда со скоростью света и врезалась в меня. Пес обиженно залаял.
- Петька, я так не могу… Петька, Петька, там… Ну…
Это была настоящая истерика, ее трясло, слезы текли по щекам, она бормотала что-то бессвязное…
- Сумасшедшая, зачем ты туда зашла? Ну что теперь делать? Не плачь, не плачь, - бормотал я, успокаивая ее.
Она не переставала плакать, и мне ничего не оставалось, как схватить ее буквально в охапку и потащить в ванную. Там я долго брызгал на нее холодной водой, она отплевывалась и ругалась.
- Ну что, пришла в себя?
- Ага…
- Дурочка, ну зачем ты туда опять сунулась?
- Не знаю.
- «Не знаю»… Ну ладно, не реви. Ну… а чего там было-то?
Настя всхлипнула:
- А не понять. Чего-то закрутило, понесло… Башка тут же заболела… и на душе как-то погано-погано стало…
И она опять заревела.
- Хреново, - оценил ситуацию я. – Это уже не энергетика. Это уже нечистая сила. Ну ладно, успокойся. Давай о чем-нибудь другом.
- О чем?
- Ну, скажем, какого черта ты заявилась ко мне среди ночи без предупреждения?
Она поморщилась.
- Да ну, просто на поезд опоздала, а папка заявил: надо ехать сегодня. С кем-то договорился, усадили меня в самолет… А я летать терпеть не могу. Постоянно мне казалось, что мы грохнемся, что, по идее, я не должна на нем лететь и все такое. В кино я бы обязательно упала…
- Ну, в кино и не такое бывает… Помню, Алька как-то устроила: рассказывайте любые известные вам жизненные истории, я вам расскажу, как они бы закончились по законам кинематографа. И такого наплела…
- А мы нормально долетели, я просто не знала, что папа тебе не сообщил…
- Да, это странно, что не сообщил…
- Но он ведь такой рассеянный!
- Да… - Я вспомнил, как однажды мама с Владимиром Николаевичем купили билеты в театр и потеряли дома. Каждый был уверен, что он их отдал другому, и другой их где-то потерял. – С мамой то же самое… Кстати, ты видела мою маму? Как она?
- Знаешь, Петька, не обижайся… Но, по-моему, она не в своем уме чуть-чуть. Такая… вся в себе совсем, взгляд потерянный и говорит всегда невпопад.
- Удивила! Я что-то не припомню, чтобы она хоть раз была «в себе». Даже когда была счастлива. Натура такая. Это ж ее шизофренические гены во мне комбинируются. С отцовскими. Его характер в деталях не восстановлю, но он был, по-моему, порывист и импульсивен. Как сделает что-нибудь!.. Все фигели, а он делал вид, что, мол, он всю жизнь этим и занимается… Нет, он тоже не совсем в себе был… Знаешь, что он мне оставил в наследство?
- Дом? Вот этот? С привидениями? – заинтересовалась Настя.
- Угу, сейчас. Дом. И счет в швейцарском банке.
- А что?
- Одну большую коробку.
- С чем?
- С… ну, как это… - А какого черта я ей это скажу? Я уже был предельно откровенен. А быть беспредельно откровенным не хочется… - С барахлом всяким. Ненужным. Вот от кого мне светит наследство – так это от деда, - поспешил я перевести тему. – Он у меня в Израиле, каким-то бизнесом ворочает.
Пока я этого не узнал, я жутко его стеснялся. У всех дедушки как дедушки, а у меня дедушка Шмулик. В детстве с моей прежней фамилией и с таким вот дедушкой мне было очень сложно выжить – и откуда они все знали? – во второй покровской средней школе. Я, как прошедший там курс выживания, могу сказать: кто вышел из этого горнила целым, невредимым и с неповрежденной психикой – хотя насчет этого могут быть разногласия, я все-таки по башке портфелем стукнутый – выживет где угодно и с кем угодно.
А по-настоящему я с дедом познакомился в четырнадцать лет – при не очень радостных обстоятельствах.
Мама – она же не просто так выглядит ненормальной. Она на самом деле не очень здорова. И у нее бывают приступы.
Первый такой случился, когда мы еще жили – пытались выжить – в Покровске. Пытались-пытались, да только попытки раз за разом – все неудачнее и неудачнее… И однажды настал день, когда деньги кончились совсем. Все. Совсем все в доме. Даже вложенные в ценные вещи.
С горя я решил не идти в школу. Впрочем, я туда не ходил уже неделю по причине еженедельной субботней драки с одноклассниками, которая в очередной раз вылилась в перелом – на этот раз всего-навсего, слава богу, безымянного пальца на правой руке. Писать я не мог, а просто ошиваться в их компании не было смысла.
После обсуждения нашего бедственного финансового положения мама сделала неожиданный вывод:
- Да, Петь, нам пора переодеваться и того… на панель.
- На какую панель? Ты чего, мам? Зачем на панель, куда на панель?
- Ну… какая-то же должна быть… - У нее странно бегали глаза и голос срывался. – Только надо твою рубашку прошлогоднюю достать, которая драная совсем…
- Мам, ты что, совсем? Зачем? – Я был в полном ступоре.
- Чтоб… подавали… больше…
- Мам, паперть! Паперть, а не панель, ты чего? Мам? Ма-ама-а-а?!!
Она, побледнев, тихо сползала по стенке.
Я бросился к ней, подхватил на руки. Она была без сознания.
- Скорую! – завопил я, надеясь, что соседи услышат. – Ско-орую!
Я кричал и кричал, даже когда они прибежали и вызвали…
- Ско-орую! Ско-орую!
Точно так же кричали за восемь лет до того какие-то впечатлительные пассажирки. Какого черта? Зачем скорая человеку, которого разрезало пополам, как бумажную куклу? Зачем? Ведь уже не помочь. Уже не спасти, не достать с того света… Но они продолжали кричать, так же, как и я, потому что делать было больше нечего, а надо было что-то сделать, чтобы самим не упасть в обморок…
Долго в юности не мог прочесть «Мастера и Маргариту». Даже когда в школе задали. После того момента, где Берлиоз попал под трамвай – не мог даже видеть книгу. Когда в классе спросили, я просто встал и сказал: «Мирослава Александровна, я не могу ее читать, у меня отца трамваем задавило». Нет, потом прочел, конечно же, когда на Булгакова пробило…
Вот и я – пока кричал, бегал, сидел в скорой, сидел под дверями палаты – чувствовал себя занятым, причастным к чему-то… Когда же наступил вечер и меня выгнали из больницы («Успокойся, все будет хорошо, от этого не умирают»), я даже не знал, что делать, куда приткнуться. Можно было бы поехать к Алёне в ОблЦентр через реку, но – 1) не было денег, 2) нафиг я им был нужен? Втроем в общежитии – куда я им еще нужен, четвертый? И я побрел домой.
В поисках каких-то документов типа полиса, которые были нужны врачам, я закопался в мамины документы. Там я и нашел дедовы письма. Хорошие письма, добрые. От отца, ни разу не видевшего дочь. Когда мы еще жили во Франции, он, оказывается, присылал нам деньги. Сначала я не придал этому значения, но уже возвращая письма на места, задумался…
С утра я бросился на почту, выяснять стоимость телеграммы в Израиль, потом по соседям – собирать нужную сумму. Телеграмма вышла краткой и лаконичной: «Мама в больнице тчк Денег нет тчк Помогите тчк Внук Петя» (и для верности поставил мамину фамилию).
Я не знал, в каком виде и как придет помощь. И тем более не ожидал, что на следующий день (сутки я ходил по дому, как лев в клетке, маялся, вымыл все полы и посуду, постирал занавески и коврик, почистил ботинки и плиту, потом начал шататься по городу в поисках еды и хоть какого-нибудь занятия) у калитки появился моложавый (но все-таки заметно пожилой) мужчина – курчавый, носатый и загорелый. Я даже не думал… нет, не то, что я не думал, что он приедет, я просто не думал, что он будет так хрестоматийно выглядеть! Ну, почти хрестоматийно… Он был рыжий! Вроде бы больше ничем они с мамой похожи не были, но если приглядеться, что-то неуловимое проскакивало в мимике и выражении лица. В кое-чем я даже с изумлением увидел себя.
(На самом деле, я хотел бы так выглядеть, когда мне будет… эммм… за пятьдесят, скажем так. Пусть наследственность и дальше проявляется. Что я, зря от этих антисемитов покровских страдал?)
Он пробил защиту этих вечных молчальников – докторов, которые никогда, никому и ни за что, только кривым нечитаемым почерком в истории болезни.
Мама скоро вышла из больницы, очень изменившаяся, какая-то весело-мрачная, подозрительно шумная, проклиная (так, как только она умеет – несерьезно и необидно) всех и вся и особенно деда, который «свалился на нашу голову невесть зачем, сидел бы в своей Хайфе чертовой всю жизнь, на кой он нам сдался?» Неблагодарность ее зашкаливала. Впрочем, он тоже не упускал случая ее «подколоть».
Я даже думал, что если бы они были не родственниками, а мужем и женой, это была бы очень гармоничная пара – пусть и ругачая, но веселая. Мало того, что по приезде дед одарил нас крупной суммой денег, он еще и навел порядок в доме, закупил целый холодильник продуктов (мама по рассеянности всегда забывала что-нибудь купить, даже когда деньги были), связался с какими-то знакомыми, устроил маму на работу, посоветовал сменить климат, оплатил больше половины взносов за квартиру в Краснодаре…
Зачем, почему он это делал? Он был одинок. Кошмарно, вселенски одинок в получужой стране, среди получужих людей. А мы были – полуродные в стране полуродной. Все зависит от оттенка, от малейшего различия между тем, что видишь, слышишь, ощущаешь… И одиночество сменяется любовью.
Все это – сумбурно, запинаясь и припоминая интересные подробности – я кратко пересказал Насте, пока мы переволакивали собаку, собачью подстилку и подвернувшийся под руку диван на колесиках в мою комнату.
Я, если честно, опасался, не пробралась ли нечистая сила и туда. Вообще я был в смятении: до этого вечера я все-таки был более материалистом, хоть поэту и не положено. Ладно, можно не верить в призраков на дороге. Но когда твой собственный дом сходит с ума…
- Вроде все спокойно, - сообщил я Насте, в первый раз заглянув в комнатц. – Давай ты будешь спать здесь, а мы с Васькой будем обеспечивать двойной заслон. Против нас любая нечистая сила – тьфу.
- Ты уверен?
- Абсолютно, - кивнул я. Хотя был совсем не уверен.
- И все же я тебе завидую, Петька. У тебя такая интересная жизнь… всегда была.
- Да? – я обернулся к Насте. – Безумно интересная! Из первых семнадцати лет жизни десять я провел по уши во всякой дряни – бедности, голоде, бесконечных издевательствах, драках и кошмарной беспросветности города Покровска. И последующие три – в безумной скуке, однообразии – зато сытости – и кошмарном, выматывающем душу романе, который очень быстро стал так же однообразен, как и все меня окружавшее. Поверь, завидовать тут нечему.
- Ну, - она смутилась. – Я понимаю… у меня тоже было сплошное однообразие в жизни. И никаких отношений – совсем, понимаешь? Один мне безумно нравился, но он выбрал мою подругу… Ну, а мама мне сказала: «Подруг у тебя мало, а парней еще – завались». Потом другой… ну, он слишком многого хотел, понимаешь?.. – и я его послала. А жаль, он был такой… такие мне говорил красивые слова, так…
- Настя… Никогда не верь красивым словам вроде "Я люблю тебя так, как никто никого никогда не любил" или "Я хочу, чтоб мы были вместе вечно", если не видишь за ними чувств. А чувства - их в простом объятии больше, чем в миллионе слов, поверь мне. В этом мире вначале было дело, а затем уже слово. Вот в чем главное. Поняла?
- Ага.
- Спи.
Она прикрыла глаза.
- Нет, не могу. Расскажи еще что-нибудь, Петька.
- Насть, светает. Я спать хочу.
- Ну… Петька… Ну пожалуйста!
- Что ты – маленькая? Без сказки заснуть не можешь?
- Не могу, - улыбнулась она.
- Ну, имей в виду… Ты сама напросилась. Сказка скучная и грустная.
