Серия 3
Серия 3
Тонкие нити прошлого и настоящего, похожие на вырванные из рук вены, сплелись в липкий пульсирующий клубок. Не распутать, не разорвать, скрутили меня, спеленали в тугой кокон. Не вырваться из их крепких ледяных объятий. Они прозрачные, почти невидимые, только поблескивают в свете одинокой лампочки под потолком. Вижу, как по ним бежит перемешенная с пузырьками воздуха такая же бесцветная кровь. Сверху опускаются огромные ножницы и начинают их резать. Не могу понять, где я: лежу с капельницей на больничной койке или на коврике бабы Дуси. Весь мир куда-то исчез, сузился до маленького пяточка лестничной площадки перед дверью квартиры, где прошло почти все мое детство. Из тени выходят пять смутных, расплывчатых силуэтов.
— Шиза, ты там, где и должен быть.
— Скучал без нас?
— Ты дома, Шиза.
Они мертвы, и все же здесь, стоят вокруг, окружив кольцом, и смотрят на меня пустыми глазницами. Хуже ада может быть только одно – вырвавшись из него однажды, вернуться потом обратно. Я снова беспомощен и слаб.
Меня знобило, болели кости и кожа, из легких рвался сухой кашель. Я устал и свернулся калачиком на соседском половике. Плевать на старую каргу, пусть кричит и ругается сколько хочет. Ноги подгибались и отказывались стоять, а лежать на заплеванном, холодном кафельном полу не хотелось. Веки закрылись, перед глазами замелькали смутные образы. Я видел маму, трезвую и нарядную, убаюкивающую меня маленького на руках. Она пела колыбельную, но не знала всех слов и просто мурлыкала мелодию. Ее образ сменило Надино лицо, всегда доброе и улыбчивое, а глаза грустные. «Прощай».
Разбудил меня отчим. Он пнул меня под ребра и заржал. Урод думал, что это очень смешно, а я хотел, чтобы его разорвало от смеха. Представлял, как лопнет живот, в меня полетят тысячи кровяных брызг и ошметки еще трепещущей плоти, внутренности вывалятся на пол, а он попытается дрожащими руками удержать собственные кишки. В тот момент поклялся себе, что убью его.
— Что развалился, сучок?
И снова заржал. У него было хорошее настроение, и это означало, что сильно он бить не будет. Я медленно поднялся, боль в животе не давала разогнуться, глаза щипало от слез.
— Очухался, спиногрыз?
Отчим вытащил из кармана замызганных штанов несколько скомканных купюр.
— Смотри, папка деньги заработал. А ты когда жрать на халяву перестанешь? Я в твоем возрасте…
Больше всего ненавидел его за то, что он называл себя моим отцом. Помню, как стоял с мамой на пристани, ветер трепал ее длинные светлые волосы и закрывал ими лицо. Она держала меня за руку, и мы махали на прощание высокому мужчине в военно-морской форме. Его фигура постепенно исчезала в лучах ослепительного солнца на фоне большого корабля, неба и воды, сливающихся в единое целое. Потом мама долго плакала, а когда слезы кончились, изменилась — стала такой, как сейчас. Она сказала, что это сон, в нашей жизни никогда не было высокого мужчины в военно-морской форме. Никогда…
— Да ты вообще слушаешь меня?— алкаш пихнул меня в плечо.— Бери деньги и дуй в аптеку. Мамке плохо, ей нужно лекарство. Возьми десять флаконов настойки боярышника и чего-нибудь пожрать.
Мне удалось незамеченным проскочить двор и купить настойку. Денег осталось немного, их хватило только на булку белого хлеба. Сдоба пахла изумительно и казалась самой вкусной едой на свете. Но я не мог позволить себе откусить хотя бы кусочек. Очень хотелось впиться в нее зубами, но знал, что за это мать опять привяжет к батарее.
Возле дома ждали ребята. Их было пятеро. Помню каждого из них: Жирный, Серый, Сашка и Тимка Макеевы, и Емельянов. Все выше, старше и сильнее меня. Они окружили и не давали пройти.
— Далеко собрался, Шиза?
Я попытался прошмыгнуть мимо, но меня не пропустили — Жирный преградил дорогу. В пакете звякнули пузырьки боярышника.
— Что там?— Серый подкрался сзади и вырвал сумку.
— Он мамаше-шлюхе опохмелку несет,— сообщил он остальным.— И закусон.
Булка, которую я так хотел съесть всего пару минут назад, превратилась в футбольный мяч. Они пинали ее ногами друг другу, а я метался между ними и пытался забрать назад. Когда эта забава им надоела, они нашли новую. Емельянов поднял с земли хлеб, грязный, мокрый, испачканный в собачьем дерьме и сказал:
— Кушай, Шиза. Ты же голодный.
— Конечно голодный. Его ж мать не кормит,— заржал Серый.— Он по помойкам объедки собирает.
— Жри, я сказал,— он ткнул булкой мне в лицо.
Близнецы Макеевы держали меня, а Емельянов насильно впихивал в рот хлеб. Я мотал головой, пытался вырваться, но бесполезно. Они заставили его съесть. Давился, из глаз текли слезы, меня рвало, но откусывал и почти не жуя, проглатывал. Все до последней крошки. А потом они добрались до боярышника. Жирный достал один флакон и уронил, в воздухе сразу же запахло спиртом.
— Прости, Шиза, случайно упало. Но там есть еще. Тебе хватит, чтобы запить.
Они стали вливать в меня настойку. Когда я, пытаясь вырваться из их рук, дергался слишком сильно, жирный бил кулаком в поясницу. Кто-то предложил пописать в пустые пузырьки и заставить меня выпить мочу.
Весь этот кошмар происходил в светлое время суток, во дворе около дома. Баба Дуся смотрела в окно, но делала вид, что ее интересуют голуби, гуляющие по тротуару, а не происходящее перед подъездом. Взрослые проходили мимо, и никто не вмешивался. Всем было наплевать. В тот момент я понял – зло в этом мире может оставаться безнаказанным, никто не остановит его, людям безразличны чужие боль и страдания. Они смакуют беду ближнего своего, сидя перед экраном телевизора, просматривая очередное ток-шоу, но никогда не протянут руку помощи тому, кто в ней нуждается.
— Отпустите его,— закричала Надя.
Маленькая, хрупкая девочка заступилась за меня, не испугалась пятерых подростков, не смогла пройти мимо, сделав вид, что ничего не происходит. Мой единственный друг, мой ангел. Моя Надежда.
— Куда лезешь, козявка?— рявкнул Жирный.— Вали домой.
— У Шизы оказывается есть подружка,— вмешался Емельянов, смекнувший, что у них только что появилась дополнительная возможность поиздеваться надо мной.— Такая же блохастая.
Он сдернул с нее платок, под которым девочка прятала обритую голову. Темные волосы отросли всего на несколько миллиметров и торчали ежиком. Пацаны стали насмехаться над ней, отпускать шутки о том, каких еще вшей она могла подцепить от меня. Слышать оскорбления в ее адрес было намного больнее и обиднее, чем терпеть их самому. Лучше бы они просто меня избили, а потом отпустили. Я готов был выпить их мочу и съесть все собачьи какашки, лишь бы они ее не трогали.
— Надя, иди домой,— попытался вмешаться, но Жирный ударил меня в солнечное сплетение, и я закашлялся.
— У Блохастого голос прорезался,— Жирный встряхнул меня несколько раз.— Шиза, ты, оказывается, говорить умеешь.
— Я сделаю все, что вы хотите, только отпустите Надю. Не трогайте ее!
— Все?
— Да.
— Тогда ты встанешь на колени, а я поссу тебе в рот,— сказал Емельянов и стал расстегивать брюки, а я покорно опустился на землю.
— Не смей этого делать!— закричала Надя.
Она бросилась ко мне, чтобы остановить, но Емельянов оттолкнул ее. Он пихнул Надю с такой силой, что она не удержалась на ногах, споткнулась о подножку, подставленную Серым и упала. Девочка упала виском на кирпич, которым жильцы первого этажа подпирали дверь, чтобы проветрить подъезд. Раздался звук треснувшей черепной кости, по асфальту растеклась лужа крови. Ублюдки убежали, испугавшись того, что натворили и тех последствий, которые могли их настигнуть. Не сожаление, не раскаяние гнало их прочь, а страх наказания. Я остался рядом с ней. Безмолвно стоял на коленях и все никак не мог заплакать.
Надя. Наденька. Надюша.
***
Первый день в доме отца запомнился на всю жизнь, остальные же не отличались разнообразием и были похожи друг на друга как близнецы. Сидела в своей комнате, перечитывала учебники или уединялась в саду с атласом по анатомии. Облюбовала детские качели под столетней сосной. Свежий воздух, запах хвои и щебет птиц отвлекали от зубрежки, но постоянно сидеть в четырех стенах было слишком тяжко. Хотелось куда-нибудь выйти, погулять, но города я не знала, и друзьями еще не обзавелась, вот и маялась внутри периметра. Часто возникало ощущение, что за мной наблюдают, интуитивно поднимала голову вверх и видела в окне на втором этаже брата. Он тут же отворачивался, будто не сверлил пронзительным взглядом мой затылок мгновение назад. Получалось, что это я постоянно пялюсь в его окно.
С домочадцами я практически не общалась, все разговоры сводились к простым и вежливым фразам за обеденным столом: «Добрый день», «Приятного аппетита», «Передайте, пожалуйста, соль». Аркадий по-прежнему сидел рядом, но демонстративно игнорировал меня, будто я в чем-то виновата. Или то было затишье перед бурей.
Постепенно он оттаял и снова стал разговаривать со мной, интересовался моими успехами в учебе, спрашивал о детстве, друзьях, подругах, маме. После ужина мы часто сидели на диване в гостиной и болтали. Вопросы сыпались градом, отвечала на них, и чувствовала при этом неловкость, словно на допросе. Сам же он о себе говорил мало. Про детские годы не рассказывал вообще ничего, только упомянул, что у него была подруга очень похожая на меня в детстве. В верхнем ящике его письменного стола хранилась моя фотография, которую он «позаимствовал» у отца. Мы же семья, родственники.
Воспоминания о той девочке вызвали у него какое-то оцепенение. Он замер, лицо помрачнело, а руки сжались в кулаки. Несколько минут сидел, не шевелясь, и смотрел куда-то вдаль, но точно не на стену перед собой. Брат был где-то в прошлом, погрузился в него с головой и забыл о моем присутствии. Мне показалось, что с ресниц сорвалась и побежала по щеке одинокая слеза. Осторожно дотронулась до его плеча, от прикосновения он вздрогнул и повернулся ко мне. Глаза были сухими, мне действительно только привиделось. Но в них было столько боли и тоски, что сердце мое невольно сжалось. Повинуясь порыву чувств, я обняла его и прижала к себе. Аркадий не вырывался, плечи его задрожали. Я гладила брата по спине, пока он не успокоился и не заснул, положив голову на мои колени. Так и сидела полночи — боялась пошевелиться и разбудить его.
Постепенно стала узнавать больше подробностей о его жизни. Друзей у него не было, со сверстниками не общался, считал их жестокими и недалекими. Только с прошлого года начал посещать школу, а до этого учился на дому, преподаватели приезжали сами. И в результате Аркадий стал лучшим учеником в классе, намного опередив школьную программу. Он ничем не увлекался, не сидел часами, как другие подростки, в Интернете, не играл в компьютерные игры, но много времени уделял своему телу. Плавал в бассейне в цокольном этаже дома, занимался на тренажерах и йогой с инструктором, который приезжал в коттедж к нему и Светлане. И много читал, все свободное время проводил с книгами. Как-то брат даже пригласил меня к себе в комнату показать свою библиотеку.
Его спальня мало походила на жилище пятнадцатилетнего парня. Идеальный порядок, каждая вещь на своем месте, и ничего лишнего: ни разбросанных по полу вещей, ни фантиков и пустых жестяных банок под кроватью, ни грязных чашек у клавиатуры. Отсутствовали постеры со звездами и обнаженными девицами и прочая дребедень, которой так любят заполнять свои комнаты подростки. Все это можно было объяснить наличием в доме горничной, но брат никому не разрешал к себе заходить. Он сам поддерживал чистоту и заправлял постель. Мне стало стыдно, я-то всего за неделю успела превратить собственную спальню в хлев, только свиней не хватало до полного сходства. Бабуля бы сказала, что одна там уже точно имелась.
Книг действительно было много. Они занимали стеллаж во всю стену, стояли ровными рядами на полках, словно солдаты на плацу, лежали аккуратными стопками на столе. Здесь находилась научная и художественная литература, современные издания и раритетные тома. На прикроватной тумбочке томик Вальтера Скотта «Айвенго» давал понять, что читал брат перед сном. Аркадий достал из-под подушки завернутый в подарочную бумагу сверток и протянул мне:
— На, это тебе. У меня есть твоя фотография, пусть и у тебя будет кое-что мое.
Брат сел на пол, прижавшись спиной к батарее, и стал внимательно наблюдать, как я разворачиваю подарок. Под упаковкой оказался университетский учебник М.Е. Лобашева «Генетика» тысяча девятьсот шестьдесят третьего года издания. Не знала, сколько точно он мог стоить, но предполагала, что больше месячной зарплаты мамы. На моем лице в тот момент, наверное, отразилась целая гамма чувств: восторг, восхищение и сожаление. Принять такой подарок я не могла.
— Не могу ее взять…
— Если она тебе не нравится, я сожгу ее.
— Очень нравится. Но она ужасно дорогая…
— Вопрос не в цене, а в ценности. Если ты ее не заберешь, то она сгорит в камине.
Пришлось поблагодарить и взять книгу. Не гореть же ей в огне, в самом деле?
А вот поговорить с ним о том случае, о котором рассказала сестра, так и не смогла. Что-то остановило меня, и я решила не лезть в дела семьи, где была человеком новым и практически чужим. Мало ли какие обиды могут быть у маленькой девочки на старшего брата. Чем больше я узнавала Аркадия, тем меньше верила, что сестра сказала правду. Я не видела в нем жестокости и злости, наоборот он был он очень добрым и чутким. А спросить у самой Лену случая не представлялось. Клара Захаровна , то есть Тамара Фёдоровна сделала все возможное, чтобы оградить ее от общения со мной. Чего она боялась? Что мне будет в этом доме немного лучше и комфортнее, чем ей того хотелось бы, или решу поселиться здесь навсегда, почувствовав, что меня тут любят, и я кому-то нужна? Старалась быть терпимой к причудам пожилого человека, отношения не обострять и с ней наедине не оставаться. Открыто против меня она не выступала, все-таки, наверное, боялась «гнева» моего отца. А без свидетелей старуха снимала маску интеллигентной дамы из высшего общества, которую носила на людях, и показывала свое истинное лицо. Я постоянно чувствовала недобрый взгляд и слышала проклятия в свой адрес. Бывшая ярая коммунистка стала фанатичной верующей. Причем верила она во все: и в бога, и в черта, колдовство, инопланетян и в то, что мы все умрем в двух тысячи двенадцатом году. Ходила в церковь и ставила свечи мне за упокой, посещала черных магов и наводила порчу. Знаю об этом с ее же слов, добрая старушка считала, что проклятие лучше подействует, если «жертва» узнает о нем. Почему я не пожаловалась отцу? Мне было ее жаль, а еще помнила слова папы: «Не обращай внимания». В медицинском колледже нас учили терпимо относиться к старикам. Еще неизвестно какой я буду в ее возрасте. В общем, старалась не принимать ее слова близко к сердцу, хотя внутри все кипело.
Однажды свидетелем такого разговора стал Аркадий. Тамара Фёдоровна стояла спиной к двери и не видела, как он зашел в комнату. Она поливала меня грязью, оскорбляла мою мать и требовала, чтобы я убралась из их дома. Помню, не сдержалась и ответила ей грубо, старуха замахнулась, чтобы ударить, но брат, до этого молча наблюдавший за этой безобразной сценой, перехватил руку.
— Не надо,— все, что он сказал ей тогда.
А через пару дней Тамара Фёдоровна упала с лестницы и сломала руку. Ту самую, которой замахнулась на меня. После этого случая я поверила в высшую справедливость и закон «воздаяния», о котором постоянно говорила моя бабушка. Она вспоминала о нем каждый раз, когда по вине других людей случались какие-нибудь неприятности, будь то соседи сверху, залившие нас водой, или мой отец, «разрушивший мамину жизнь».
Мачеха оказалась человеком безразличным ко всему, кроме собственной персоны. То, что я приняла за плохо скрываемую враждебность, на самом деле было равнодушием. Она почти также относилась и к родным детям, мужу и матери. Свое время Светлана уделяла только себе любимой и, несмотря на то, что нигде не работала, была постоянно занята. Ежедневно к ней приезжали массажистка и инструктор по йоге. Она пропадала в салонах красоты и бутиках, часами вела по телефону разговоры ни о чем с подругами или проводила с ними время в кафе, ресторанах и прочих заведениях, куда могут пойти жены богатых мужей. В редкие «свободные» минуты Светлана сидела в любимом плетеном кресле с высокой спинкой и читала любовные романы в мягкой обложке. Она смотрела все сериалы и ток-шоу. И часто с накрашенных губ срывался вздох безмерно уставшего человека.
В общем, я потеряла бдительность. Постепенно привыкла к новому дому и чувствовала себя относительно комфортно. Пока однажды…
Я сидела в саду на качелях и читала в учебнике по анатомии раздел о сердечно-сосудистой системе человека. Упершись ногами в землю, медленно покачивалась и бездумно перелистывала страницы, голова уже пухла от постоянной зубрежки. А экзамены уже приближались, и у меня начинался мандраж от одной только мысли о них. На страницы легла чья-то тень, заслонив солнце. Передо мной стоял Аркадий, как всегда красивый и с улыбкой на губах.
— У тебя такой вид, будто ты не спала несколько суток.
— Экзамены начнутся через пару дней. А спина болит так, словно мешки с цементом таскала. И в голове уже ничего не укладывается.
— Успокойся. Ты все это уже учила и знаешь. Ты поступишь. Этот вопрос уже решен.
— Откуда у тебя такая уверенность?
— Я хорошо знаю твоего отца.
Он обошел качели, на мгновение замер, а потом робко и как будто нерешительно дотронулся до моей спины. Я дернулась, но Аркадий удержал меня.
— Расслабься, я не кусаюсь,— сказал он и начал разминать мне плечи.
Постепенно его движения стали более уверенными, а я разомлела. Чувствовала, как уходит боль и напряжение из одеревеневших мышц. Закрыла глаза и наслаждалась массажем, солнцем, ласково согревавшим лицо, ароматом хвои. Кажется, я стала проваливаться в мир грез и задремала. Очнулась от того что кто-то покрывал шею быстрыми и частыми поцелуями. Брат стоял впереди, склонившись надо мной, и от его прикосновений по телу разбегалась волна маленьких электрических разрядов, а кожу покрывали мурашки.
— Что ты творишь?— я безуспешно попыталась оттолкнуть Аркадия.
Он как-то нехорошо улыбнулся и нагнулся еще ниже, теперь наши губы разделяло несколько миллиметров. Возникло ощущение дежавю, не хватало только ножниц у виска. Инстинктивно я отстранилась от брата и чуть не упала, пришлось держаться за цепи, на которых висели качели. Смотрела в ярко-голубые глаза, радужка которых сузилась до тонкого ободка вокруг черных зрачков. И снова видела там плескающееся на дне пропасти безумие. И снова запах ментола. Везде: в его дыхании, на моей коже и губах. Аркадий нежно, едва ощутимо поцеловал меня в уголок рта и прошептал:
— Скажи мне только одно: ты бы полюбила меня, будь мне двадцать, и я не был бы твоим братом?
Я молчала. Этот вопрос застал меня врасплох, как и предшествующее ему событие.
— Скажи,— настаивал Аркадий.
Наконец я смогла заговорить, глубоко вдохнула, выдохнула и сказала:
— Когда тебе будет двадцать, мне исполнится двадцать пять. И ты мой брат. Не забывай об этом.
— Это не ответ. Просто скажи: «да» или «нет».
— Зачем тебе это? Мой ответ ничего не изменит.
— «Да» или «нет»?
Какой же он упрямый. Но я сама не знала ответа на этот вопрос. Не представляла, что такое возможно, и не задумывалась об этом раньше. Теперь же спрашивала саму себя: а что бы было, сложись все иначе? Черт с разницей в возрасте, через десять лет она будет не так ощутима, можно и подождать. Если бы в его венах текла чужая кровь? Если бы у нас с ним не было общих генов? На мгновение я представила, что все это правда. Сердце учащенно застучало, затрепетало, словно пыталось вырваться из грудной клетки — темницы для маленькой птички — и сказать свое личное мнение. А в голове была одна мысль: «Молчи, не говори ничего. Умоляю».
— Нет,— выдохнула я приговор.
Но, похоже, он мне не поверил, слишком самодовольная улыбка появилась на его лице.
— Да,— прошептал Аркадий.— Ты слишком долго думала. Твои губы говорят «нет», но глаза и тело кричат «да».
Мы тебе дадим лень одолела 
) потом жаловались, зачем я "масечку" убила 
