Е. Богат.
Урок.
О ТОМ, КАК ОНИ «РАЗБИРАЛИСЬ»…
На большой перемене они вышли из школы. Была весна, тянуло гулять, бегать, дышать. Они направились к лесопарку. Их было трое. Они шли с деловым видом, молча. Майское солнце хорошо освещало черные фартуки и белые воротнички.
- Идем разбираться с Пантелеевой, - объяснила одна из них четвертой, подбежавшей к ним. – У тебя есть к ней вопросы?
- Вопросы есть, - ответила четвертая, неприязненно посмотрев на ту, что шла посередине (это и была Пантелеева). – Мне передавали: она и обо мне болтала…
По дороге к лесопарку им повстречалась пятая.
- Будем сейчас разбираться с Пантелеевой, - объяснили ей. – У тебя есть основания тоже участвовать?
- Основания есть, - ответила пятая. – Говорят, она и обо мне что-то наплела…
теперь их было пятеро – пять черных фартуков и белых воротничков. Они шли по-прежнему молча: четверо – парами по бокам, одна – Пантелеева – обособленно, посередине.
Когда вошли они в лесопарк, то увидели мальчишек.
Те сидели, лениво курили, играли в карты; по их бездельно-напряженному виду можно было догадаться, что они, возможно, собирались удрать с урока.
- Куда вы? – полюбопытствовали мальчишки.
- Разбираться с Пантелеевой.
- Физически или морально? – добивались те полной ясности.
- Физически, - ответили им.
И пять девочек, не оборачиваясь, углубились в лесопарк, а мальчишки не спеша, будто бы нехотя, поднялись с земли, побрели за ними. По дороге ватага мальчишек росла.
Было пустынно в лесопарке. Остановились. Окружили одну. Двумя полукружьями – небольшим, тесным, из четырех девочек, и большим, широким, из мальчиков.
Мальчики ожидали. И пять девочек чувствовали это напряженное ожидание…
И до суда, и на суде пытались настойчиво установить: кто же ударил первой? Странно, но это осталось невыясненным. Странно, потому что были в этом деле «подмостки» с пятью действующими лицами и был «зал», полный мальчишек, которые наблюдали жадно. А может быть, и не странно, если вспомнить известный эксперимент: видный юрист повел в Художественный театр на «Юлия Цезаря» студентов юрфака и не мог потом добиться от них единодушия в вопросе, кто же первым нанес в сенате удар великому римлянину.
Показывая, как непросто извлечь истину из совокупности непосредственно наблюдаемых и, несмотря на это, ускользающих подробностей, юрист попутно открыл один из феноменов театра, особенно интересный при исследовании нашего дела. Тут тоже не было единодушия в показаниях, потому что мальчишки наблюдали, как в театре: были и чересчур захвачены, и чересчур… равнодушны, наслаждались острым сюжетом с чувством собственной, личной непричастности к нему. Они не сидели в мягких креслах, но наблюдали с комфортом. Осталось невыясненным, кто же ударил первой, но точно установлено, что после первых ударов Пантелеева упала. Ее подняли: после новых ударов она упала опять. Ее подняли… Когда она упала в третий Ра, один из мальчишек не выдержал однообразия, монотонности ударов и падений. «Ногами ее, - посоветовал он. – Ногами». Девочки последовали совету.
Основные действующие лица из числа тех, кто бил.
Лида Медведева – ученица восьмого класса. «учится в основном хорошо… себялюбива… не по возрасту склонна к употреблению косметики»(из школьной характеристики). Любимая книга: Сетон-Томпсон «Рассказы о животных» (читала восемь раз). Окончила музыкальную школу. Отец – один из руководителей научно-исследовательского института, мать – инженер.
Кира Говорова – ученица восьмого класса. «Учится без интереса, на тройки… очень сложна по характеру – в школе пассивна и равнодушна, вне школы энергична, активна. Склонна к употреблению косметики с 12 лет… Любит поп-музыку… Занята в основном собой» (из школьной характеристики. Одна из саамы красивых девочек в городе. Занималась в кружке пожарных при добровольном обществе. Мечтала о том, чтобы вынести кого-нибудь из огня. Успех у мальчиков отмечала в особой тетради. Отец – высококвалифицированный токарь, мать – мастер камвольного комбината.
Остальные двое бивших (тоже из восьмых классов) учатся хорошо, занимаются музыкой и фигурным катанием, любят телевизионную передачу «В мире животных», верховодят мальчишками и рабски зависят от их оценок и суждений. Когда я беседовал с ними до суда и после, дома, в школе, в тюрьме, удивляло, что они чуть ли не с первого класса дерутся, были биты не раз и били сами, отчаянно самолюбивы; сочетают раннее увлечение косметикой м вообще всем внешнеженским с чертами мальчишеско-мужского склада характера.
«Ногами ее, - посоветовал один из мальчишек. – Ногами».
Особенно рьяно последовала совету Кира Говорова. Она возмущалась Лидой Медведевой, которая отошла в сторону. «Затеяла разбираться, - сердилась она, - а не разбираешься». И Лида, устыдившись, - ведь действительно именно она убедила остальных, что пора «разобраться» с Пантелеевой, - подошла и несколько раз ударила ее.
Пантелеева лежала неподвижно.
«Поднимайся», - наклонились над ней девочки. Она поднялась… «Теперь, - потребовали от нее, - опустись на колени и извинись перед нами».
Пантелеева стояла неподвижно, будто она не услышала.
«Если хотите поставить на колени, надо ударить по сухожилию», - дал совет тот самый мальчик, что раньше посоветовал бить ногами.
«Я опущусь сама, - быстро пообещала Пантелеева. – Но велите уйти мальчишкам – мне стыдно при них».
Мальчики отступили, скрылись за молодыми – в человеческий рост- елями. Пантелеева опустилась на колени, залепетала: «Извините, больше не буду говорить, что Медведева высокомерна, а Говорова любит мальчиков… Ой!» она подняла голову. Мальчики вышли из-за елей, подходили к ней. Теперь они стояли рядом. Их было не меньше двадцати – из старших классов. И, чувствуя их напряженное любопытство, девочки, несмотря на то, что Пантелеева извинилась перед ними на коленях, стали опять ее бить…
Основные действующие лица из числа тех, кто наблюдал.
Виктор Мишутин – ученик девятого класса. Высокий, стройный, похожий на молодого витязя. Обожает фантастику, любимый писатель – Станислав Лем («Солярис» читал пять раз). Победитель физико-математических олимпиад. Альпинист. Боксер. Мечтает жить в третьем тысячелетии, чтобы посмотреть на чудо-технику. Родители – научные сотрудники.
Женя Ромашов – ученик восьмого класса. Высокий, стройный, но с лицом женственно-мягким (он и советовал бить ногами, а потом ударить по сухожилию)… «Никогда не совершал жестоких поступков в отношении товарищей» (из школьной характеристики). Ранее увлекался тяжелой атлетикой и борьбой, но потом из-за больного сердца сосредоточился на шахматах. Любит путешествовать с родителями. Самая большая радость – посмотреть новые места. Отец – инженер, мать – техник.
Остальные наблюдавшие при всем разнообразии характеров и увлечений похожи на Виктора Мишутина и Женю Ромашова. Они любят фантастику, испытывают острое любопытство к новой технике, отличаются футурологическим складом ума. Их речь пересыпана новейшими терминами, они бегло рассуждают о квантах и пульсарах. Возможно, это объясняется особенностью города, в котором они живут, - нового, небольшого, насыщенного научно-исследовательскими институтами. С Виктором Мишутиным и Женей Ромашовым их объединяет уверенность, что жизнь все время должна показывать им что-то интересное. Они чувствуют себя в жизни удобно и защищено, как в большом зале, ниспадающем торжественно, амфитеатром, к арене событий. Любимые выражения: «Если бы мне удалось посмотреть…» и «Хочу увидеть…»
Состав этих двадцати не был постоянным. Несколько старшеклассников ушли в школу на уроки алгебры и геометрии; школа эта экспериментальная, алгебру начинают одолевать в ней с первого класса, а в восьмом и девятом уже углубляются в высшую математику. Поэтому самые добросовестные и старательные вынуждены были уйти, но они вернулись после урока – в надежде досмотреть…
Женя Ромашов не уходил никуда – уже два раза его послушались, и он, бывший тяжелоатлет и борец, наблюдал усердно, чтобы ни одна подробность не ускользнула, будто бы судил на ринге.
Потерпевшая.
Лариса Пантелеева – ученица восьмого класса.
«У меня нет воли, нет характера, меня зовут, я иду, я быстро обижаюсь и реву, иногда болтаю лишнее…» (из разговора с врачом травматологического отделения больницы). «Учиться на тройки… Поведение неустойчивое… Занимается музыкой… Любит стихи» (из школьной характеристики). Самое любимое ее стихотворение – «О рыжей дворняге», самые любимые строки в нем – «Может быть тело дворняги, а сердце – чистейшей породы». Мать – научный сотрудник, отчим – инженер.
…Вдруг Виктор Мишутин, будто бы очнувшись от дурного сна, кинулся к Кире Говоровой, с силой отшвырнул ее, закричал: «Дуры! Это садизм!»
Стало тихо, стало на редкость тихо – было слышно, как поскрипывают под майским ветром нагие, чуть зеленеющие ветви старых берез.
- Ударьте в последней раз и пойдем…- выговорил в абсолютной тишине Женя Ромашов.
И опять, в третий раз, решили его послушать. Кира Говорова подбежала, занесла каблук над лицом лежавшей навзничь Пантелеевой, но опустить его не успела… в ту же секунду Виктор Мишутин сильным ударом в челюсть кинул Ромашова на землю. Кира растерянно опустила ногу. Мишутин зашагал не оборачиваясь к школе, за ним потянулись мальчишки, за мальчишками – девочки.
На полдороги Мишутин их остановил. «Вернемся, посмотрим». Они вернулись, и поначалу ничего не поняли: ее не было на поляне. Они усомнились, та ли это поляна, но алые пятна на старых листьях и молодой траве сомнений не оставляли.
(Лариса Пантелеева, когда все ушли, поднялась из последних сил, побрела, упала, ее увидели, доставили в больницу.)
они стояли молча, растерянные, опустошенные. Одна из девочек посмотрела осуждающе на мальчишек: «Эх, вы! Как в зоопарке стояли…» «Мы наблюдали, потому что вы били», - пояснил Женя Ромашов. «А мы били, потому что вы наблюдали», - находчиво ответила Лида Медведева.
И они опять пошли к школе – бившие и наблюдавшие. Большинство наблюдавших лишь сегодня узнали о существовании Ларисы Пантелеевой – школа эта большая, экспериментальная, в ней учатся коло трех тысяч человек.
Судья В. Д. Осипова. Вопрос о мотиве одновременно и страшно прост, и страшно сложен. Это дело можно назвать и почти безмотивным, и глубочайше мотивированным – в зависимости от степени глубины исследования, от желания добраться до нравственных истоков события. И само по себе все это достаточно дико, но, я бы сказала, это загадочно в нашем городе, в городе сверхсовременных технологий и современного комфорта.
О ТОМ, КАК РАЗБИРАЛИСЬ С НИМИ.
Поиск мотива и стал сквозным действием судебного разбирательства.
Судья Осипова (матери Лиды Медведевой). Расскажите, пожалуйста, о вашей семье. Как воспитывалась Лида?
Мать. Семья наша хорошая, крепкая и уже старая. В августе мы с мужем отмечаем наш серебряный юбилей; в сентябре – его пятидесятилетие. У нас двое детей, сын – студент Института вычислительной техники. Когда мы поженились, у нас ничего не было… Мы часто задерживались на работе. Я, конечно, поздно заметила, что Лида начала красить ресницы…
Судья. Мы ведь имеем в виду сейчас не ресницы, а состояние души.
Мать. Состояние души у нее было хорошее. У нас дома любят музыку. У сына абсолютный слух. Он исполняет Рахманинова, десятую сонату Моцарта, Баха. И Лида неплохо играет…
Судья. Чувство жалости есть у нее?
Мать. Есть. У нас седьмой год живет кошка.
Судья (к Лиде). Вы бы ударили кошку ногой?
Лида. Нет!
Судья. Это же живая человеческая душа! Та, кого вы жестоко били. Понимаете? Живая душа.
Мать. На нее повлияла толпа.
Лида (как эхо). Толпа…
Судья(Лиде). Когда вы играете Моцарта, вы ощущаете себя как личность? Вы чувствуете, что в вас живет что-то совершенно особенное, ваше, отличающее вас от миллионов людей?
Лида. Кажется, чувствую…
Судья. А в лесопарке чувствовали это?
Лида. Кажется, не чувствовала.
Судья. А сейчас, вот в эту минуту, вы ощущаете вашу непохожесть, ваше отличие от людей, сидящих в зале?
Зал переполнен – родителя, учителя, подруги, незнакомые люди. Лида молчит.
Судья(неожиданно). Вы помните наизусть какие-нибудь стихи? Пушкина? Лермонтова?
Лида. Помню Лермонтова «Я не унижусь пред тобою…»
Она начинает читать, и, кажется, что это не судебное заседание, а экзамен – экзамен по литературе, и за большим столом на высоких, торжественных стульях сидят не судьи, а экзаменационная комиссия.
Когда Лида кончает читать, кажется, что в воздухе еще долго живет, не умолкая, строка о «цене души», а после того, как она замирает, становится непривычно тихо, и судья объявляет пятиминутный перерыв.
Нелегкое это ремесло – судить несовершеннолетних! Судить почти детей! Судить тех, кто лишь начал жить, кто вызывает порой в сердце и чувство ужаса, и чувство жалости.
<…>
- Как ребенок она хорошая, - говорил Говоров-отец о Кире. – Мать, конечно, не слушается. Ласку любит. – Он помолчал. – сорока у нас живет на балконе, ухаживает за нею. – Чувствовалось, что ему хочется о дочери рассказать что-то хорошее, даже удивительное, но честность не позволяет ни солгать, ни обмануть, а память ничего удивительного и одновременно хорошего не подсказывает. – Как ребенок она хорошая, - повторил он уныло. – Меня любит.
- Разрешите?- обратился к Осиповой один из народных заседателей. – Вот вы, - наклонился он к Говорову, - говорите: как ребенок она хорошая. Она ведь из компании «Космоса», ваша дочь, верно?
Говоров виновато молчал.
- А мой сын, - говорил народный заседатель, - из компании «Атома». Он рассказывал мне, что ваша дочь отличается ужасающей жестокостью. Она дерется беспощадно.
- Да, - согласился Говоров.- она дерется. Она жестокая… Но, - оживился, - она и отважная. Пожарным помогает…
- А вы дочь любите? – не унималась заседатель.
- Одета, обута, - твердил Говоров. – Пианино в рассрочку.
- Мы ведь не о нарядах, а о душе, - перебила его Осипова и, пожалев, отпустила.
Потом она допрашивала родителей остальных девочек, потом уточняла ряд подробностей с Пантелеевой, и та, когда это показалось ей уместно, рассказала о дворняге и о «сердце чистейшей породы».
Осипова. Поездки на юг, пианино для дочери… Во время суда я не раз думала о том, что, может быть, пора выработать новые критерии благополучия в оценках семей…
<…>
Ромашовых вызвала Осипова в зал на четвертый день. Мысль о тех, кто наблюдал в лесопарке дикое действо, ни на минуту не оставляла ее в первые три дня судебного разбирательства. Не то чтобы она ожидала от их показаний чего-то особенного, непредвиденного – ей важно было увидеть и услышать этих мальчиков, чтобы понять их суть, разобраться в деле до конца. Она оказалась перед уникальной ситуацией, когда события формировали не те, кто действовал, а те, кто, казалось бы, пассивно наблюдал. Это был тот редчайший случай, когда понимание личности свидетеля становилось более важным, чем понимание личности подсудимого. И она к тому же не была уверена, что к моменту, когда наступит очередь мальчиков давать показания, войдет в зал хотя бы один. Из одиннадцати, вызванных к началу судебного разбирательства, явились лишь семь: родители и дальние родственники остальных уведомили, что те уехали отдыхать или больны. И Ромашов-старший заверил суд, что Женя нездоров, но, может быть, через три дня выздоровеет. В первые дни работы суда заболели еще трое и трое уехали к умирающим бабушкам и умирающим дедушкам. Собственно, оставался один Виктор Мишутин. И была нетверда надежда, что выздоровеет Женя Ромашов. Он выздоровел на четвертый день.
В зал он вошел за Ромашовым-старшим, низко опустив голову, и, лишь когда они подошли к судейскому столу, она увидела его хорошо, узнала в нем «Мальчика из Зазеркалья».
Осипова растерялась. Он?! И видимо, от растерянности обрушилась на мальчика с несвойственной ей излишней эмоциональностью.
- Как это понимать?! – волновалась она. – При вас избивали девочку, ее могли забить насмерть, а вы наслаждались, как в цирке. Ее бьют, а вы уставились.
- Я первый раз видел такое, - лепетал Женя Ромашов.
- Если человек элементарно порядочен, он не пожжет никогда это видеть – ни в первый, ни в последний раз.
- Я растерялся.
- растеряться можно на пять, на десять минут, а не на час! А ваш сын, - обратилась она к Ромашову-старшему, - наблюдал с удовольствием целый урок и перемену. Вам было интересно?! – подалась она опять к Жене. – Интересно вам было?!
Женя молча. На лице Ромашова-старшего была написана тоска по адвокату. И Осипова мгновенно успокоилась, она сообразила, что дав волю эмоциям, ничего не поймет. А надо было понять, разобраться.
- Вам было интересно? – повторила она, собирая сь с мыслями. И задала новый вопрос: - Это вы любите играть с малышами в микрорайоне?
- Он! – ответил радостно Ромашов-отец.
- А почему играете? – допытывалась Осипова.
- интересно… - отозвался Женя.
- «Интересно»… - повторила судья. «Интересно играть с малышами, - думала она, - интересно наблюдать, как бьют… а ведь он не только наблюдал, он советовал, как надо больнее бить, как лучше поставить на колени».
На последнем, решающе-важном обстоятельстве, Осипова сосредоточилась лишь сейчас, окончательно успокоившись, остынув. И тотчас же явилось понимание: ему интересно, когда он формирует ситуацию, овладевает ею. Нет, это не чисто эстетическое, лишенное четких этических начал восприятие жизни, как думала она поначалу не о нем одном, а о двадцати мальчиках. Не то восприятие, которое имел в виду один мыслитель, когда говорил, что лицезрение злого человека доставляет иногда то же удовольствие, что и любование диким пейзажем. Не совсем то… интересно не только лицезреть злого человека, но и чувствовать, что ты, в сущности незлой, им управляешь. Да и безразлично, злой он или добрый, важно чувствовать, что ты, в сущности безвольный, направляешь его волю. Видимо, подобное пассивное утверждение собственной личности опасно в любых вариантах. В любых? Даже когда данная личность играет малышам «Алису в Зазеркалье» или учит играть их в шахматы? Нет конечно. В этом максимально добром из всех возможных вариантов нет, разумеется, ничего опасного, ничего дурного. Нельзя быть несправедливой. Ну, а если вообразить максимально недобрый, максимально жестокий вариант, когда, например, при данной личности убивают человека? Как она себя поведет? Остановит нож?или направит его в самое уязвимое место? Попытается овладеть ситуацией м риском для собственной жизни? Или доставит себе это удовольствие – овладеть ситуацией- ценой чужой жизни?
- если бы при вас, женя, убивали человека… - начала она, но Ромашов-старший ее перебил:
- О! даже по телевизору он этого видеть не может. Даже в кино. Отворачивается или выходит из комнаты. Он исключительно нежестокий.
- Он добр, по-вашему?
- У него нет ни к кому зла, -горячо убеждал суд Ромашов. – Он никогда никого, - отец торжественно поднял руку сына, как поднимает судья на ринге руку победителя, - никогда никого не ударил. Его били…
- Кто бил?
- В лифте… Большая девочка. Он ей не нарочно на ногу наступил. Вернулся домой с распухшей щекой. И даже пальцем, и даже пальцем… - Ромашов старший опять торжественно, как на ринге, когда не замолкает овация, поднял руку сына, - даже пальцем ее не тронул.
- вы говорите, - обратилась Осипова к инженеру, - по телевизору этого видеть не может. Но ведь наблюдал же в реальной жизни жесточайшую картину.
- относительно телевизора вы не сомневайтесь, - заверял Ромашов, - выходит из комнаты, когда показывают убийство.
- А разве Пантелееву не могли убить? Вы думали когда-нибудь о том, как хрупка человеческая жизнь?
- У него, - не дал Ромашов ответить сыну, - по анатомии пять.
- Да,- не удержалась от иронии Осипова, строение человеческого тела он усвоил достаточно хорошо, чтобы поставить на колени. «Ударьте по сухожилию…»
<…>
Мысли и встречи.
И до суда, и во время его, и после в городе об этом деле говорили повсеместно. Я записывал эти разговоры…
«Многие наши ведущие инженерно-технические работники настолько увлечены квартирами, автомобилями, рыбалками, что о детях думают мало. Отношение к ним чисто меркантильное: накормить, одеть, обуть. (неизвестная женщина в зале суда).
«Как я понимаю это судебное дело? Несколько девочек решили наказать Пантелееву – «разобраться с ней» - потому что, как им передавали, та говорила о них нечто обидное. И конечно же они не избили бы ее с такой жестокостью, если бы не появились мальчишки, то есть публика, на которую они и «работали». Если бы это не стало зрелищем…» (Гордеева Л. Б., воспитательница детского сада).
<…>
Когда Пантелеева лежала в больнице, там умирала от тяжелой болезни ее ровесница – тоже пятнадцатилетняя девочка. Городская молва, тревожно сосредоточенная на этом деле, отождествила ее с потерпевшей, то есть с Пантелеевой. Весть о том, что жертва избиения в лесопарке умирает, еще больше взбудоражила страсти…
Поздно вечером, накануне последнего дня, когда судьи должны были удалиться в совещательную комнату, перед домом, где заседал суд, собралась большая толпа. Она шумела, она настаивала6 «Расстрелять!» вывели подсудимых, толпа заклокотала…Я понял, что широкоизвестное литературное выражение «На лице был написан ужас» отнюдь не эффектный литературный оборот: на лицах подсудимых был действительно написан ужас. Первый раз в жизни они поняли, что это такое – «разбираться не морально, а физически». «Назад! – остановил толпу лейтенант милиции. И в наступившей тишине яростно выдохнул: - Это же дети, дети…» И хотя самосуд неприемлем, дик, независимо от возраста его жертв, это пронзительное, это ранящее «дети!» подействовало на бурлящую толпу, как мощный удар электрического тока. Да, это были дети – ровесники юного города…
Город думал. Думали судьи, они наутро должны были решить участь подсудимых в совещательной комнате. Думали подсудимые, ожидая с понятным острым волнением решение собственной участи, думали родители. Думали все.
Люди думали и делали различные выводы. Виктор Мишутин написал Пантелеевой письмо – о собственной вине и о том, что теперь, после пережитого, он будет иначе жить, иначе относиться к людям.
А брат Лиды Медведевой, студент института вычислительной техники, подошел к прокурору на лестнице суда, после того, как был объявлен суровый приговор, и заявил: «Ну вот, теперь вашу потерпевшую так изобьют, как никогд Ане били, и никто никогда не узнает, кто». Это была серьезная и дерзкая угроза, и она, конечно, вызвала тревогу, которая уменьшилась лишь тем, что теперь появилась надежда: если рядом будут Мишутин и его товарищи, никто не помет тронуть и пальцем.
Через две недели я поехал к Медведевой и Говоровой.
(Суд определил меру наказания: несколько лет лишения свободы.)
человек в заключении, особенно если это почти ребенок, не может не вызвать чувства сострадания… Мы говорили о школе, о книгах, о музыке, о любви, о жизни…
Медведева была строга, скромна, тиха; в Говоровой уже не чувствовалось того страшного напряжения, которое было в ней и во время суда, и до него, и, наверное, жило давно, и искало постоянно острой разрядки…
Ну так в своём посту ты и подтвердила, что женщины более агрессивные и жестокие, чем мужчины.
Правда, потом, может, еще какие-то исследования провели 
