-
Уважаемый посетитель!!!
Если Вы уже являетесь зарегистрированным участником проекта "миХей.ру - дискусcионный клуб",
пожалуйста, восстановите свой пароль самостоятельно, либо свяжитесь с администратором через Телеграм.
По следам конкурсных истерий (рассказ)
- Автор темы Женечка Франкенштейн
- Дата начала
Mari@Vladi
Ассоциация критиков
Тогда поняла. Пойду читать архив, а потом опять сюда.favoritka написал(а):
А я еще внимание на название обратила ...
Женечка Франкенштейн
Ассоциация критиков
Mari@Vladi
Это микс из всех работ. А стиль эклектика - это я и есть...
Это микс из всех работ. А стиль эклектика - это я и есть...
Mari@Vladi
Ассоциация критиков
Frau_Muller, стиль эклектика это неплохо. И это твое, тебе идет.
Просто я сама стараюсь обходить терминологию стороной в литературе.
Чтобы не писать ссылки со звездочками внизу текста.
Всегда рассчитываю на Марью Пистоновну. Даже ей должно быть понятно.
З.Ы. Была в архиве, все прочитала и даже "разбор полетов".
Перечитала заново и осталась при своем мнении, мне понравилось ..
Просто я сама стараюсь обходить терминологию стороной в литературе.
Чтобы не писать ссылки со звездочками внизу текста.
Всегда рассчитываю на Марью Пистоновну. Даже ей должно быть понятно.
З.Ы. Была в архиве, все прочитала и даже "разбор полетов".
Перечитала заново и осталась при своем мнении, мне понравилось ..
Женечка Франкенштейн
Ассоциация критиков
А это оригинал. Ещё не был представлен в теме. Рассказ вызвал много критических замечаний и многие читатели не осилили. Отвечу сразу на замечания.
1) почему у ЛГ такое дурацкое имя?
Имя Фрося редкое, как и описываемые в рассказе герои и события. Обычное имя моей героине не подошло бы. Оно должно соответствовать характеру и обстановке.
2) почему ничего не понятно, мы узнаём, кто такая Маша лишь в конце?
Для интриги и завязки сюжета.
3)курю ли я?
Да. курю.
В мертвых туннелях земных…
− Маша, алло! Я так рада тебя слышать. Как ты? Всё нормально. Ну, слава богу! Что ты делаешь? Давай, рассказывай…, − я держала в руках мобильник, единственную ниточку, связующую двух близких людей, находящихся на разных концах света.
− Да, сейчас, − я слышала в телефонной мембране её шаги.
− Тук-тук-тук…, − внезапно в барабанную перепонку ворвались зловещие звуки: Машины крики, звуки борьбы, потом снова удаляющиеся и затихающие Машины крики. Всё смолкло.
Я кричала:
− Алло! Алло!
Потом увидев со спины Оксану, идущую со сковородкой, я заорала:
− Оксана, Оксана! Что-то случилось! Что-то там произошло!
− Да не мешай ты мне жарить яичницу, Фрося! Вечно из-за тебя всё подгорит, − Оксана вновь удалилась на кухню.
В полнейшей фрустрации я опустилась на корточки, сползая спиной по пошатнувшейся стене. Маша. Что с ней? Что это было? Это сон? И тут я увидела у себя в руках непонятный предмет. Это был лёгкий пластиковый экран, почти квадратный, размером с коробочку от компакт-диска, но гораздо толще. Это не телефон и не смартфон. Он был почти невесом. Я разглядывала в нём картинку как в Интернете, но совсем незнакомую, очень яркую, с Java-апплетами и с какой-то японской анимацией, япона мать, сто лет бы я её видела в гробу. На фоне розово-фиолетово-желтых вспышек большеглазые чудовища лепетали чуть слышно детскими голосами − касикомо-пуси-пусю − какую-то японскую песенку. Дешёвая пластмассовая игрушка, непонятный экран, переливающийся всеми цветами радуги. Неожиданно на нём появилось белое диалоговое окно, по которому побежали отчётливые строки на русском языке. Раздающаяся из экрана музыка смолкла.
− Мазерфакер, − это что-то предают про Машу.
Я вглядывалась в строчки, всплывающие на экране, но от волнения они разъезжались под моим взглядом, как сливочное масло, поддетое кончиком горячего ножа. Я ничего не видела. Что-то надо сделать, если сейчас передача закончится, я не узнаю, что с Машей произошло …
Взглянув на работающий компьютер, я захотела присоединить эту чёртову побрякушку к нему, чтобы на обычном мониторе перехватить логи, куки, хосты, − что там ещё бывает в этом дурацком Интернете, но экран не имел ни кнопок управления, ни портов входа-выхода. Вернее, я не знала, как эта чёртова штуковина функционирует. И я даже не понимала, как она попала ко мне в руки. В воздухе снова что-то просвистело. Пшик-пшик. И у меня перед глазами возникло это: отвратительно жёлтые скворчащие кружки, бывшие куриными яйцами в обрамлении белой поджаристой пены. Короче, меня реально помутило, и я блеванула, обжегшись лбом об край чёрного чугуна.
Очнулась я на кровати. Я лежала в постели. Сверху на мне сидела кошка. В комнате было светло. Это был уже следующий день. Из окон доносился обычный будничный шум. Я встала, и из зеркала на меня глянуло нечто. Я не узнала себя и провела рукой по щеке. Лицо было, как чужое. Зрачки были на все глаза, а радужной оболочки не было вовсе. Я посмотрела на свет окна, чтобы сузить зрачки, и вновь перевела взгляд в зеркало. Они не сузились. Я стала, как какая-то анимэшка или как эмка: вся белая с чёрными буркалами. Не суть важно. Где Маша?
Я кинулась искать свой мобильник, по которому вчера, по которому вчера, вчера.… Это было или этого не было?
Я нашла его. Вот он – «цвета индиги, весь покрытый испариной мелкой, тёмно-сине-зелёной фиги, если включишь, он скажет: Welcome!». Но не Welcome, не надоевший рингтон четырёхлетней давности:
Push me
And then just touch me
Do I can't get my
Satisfaction
группы Benny Benassy не раздался. Он молчал, как пень. Я жала на все кнопки, подсоединила его к зарядке, вынула батарейку и sim-карту, снова вставила, − всё тщетно.
Вошла Оксана, неся на подносе чашку чая и какие-то сласти. Я посмотрела на домработницу. Её вид тоже оставлял желать лучшего. Какая-то вся перекошенная, как давняя пациентка невропатолога. Ну и видок в двадцатипятилетнем возрасте. Вот что значит муж-пьяница.
− Оксана, ты что какая-то вздрюченная сегодня? Что случилось? − мы были подругами.
− Отстань, ты, Фрося! Ты сама вздрюченная.
Для домработницы ответ был слишком наглый, но Оксана не нуждалась в моих деньгах. В моей квартире она пряталась от своего мужа-пьяницы, появляясь поздно вечером с дрожащими руками и неизменно звенящими в них фужерами хрусталя. Когда-то их подарили ей на свадьбу, но теперь из дюжины прекрасных бокалов осталось только два. Выбегая из дома, Оксана захватывала всё самое ценное. Моих денег как раз хватало на то, чтобы восстанавливать утраченное и разбитое в непонятных припадках слепой ярости, которая охватывала Оксаниного мужа после алкогольных излияний. Я машинально размешивала фарфоровой ложечкой сахар в фарфоровой чашке. Фарфор – моя слабость. Машинально взяла большой кружок печенья, поднесла, было ко рту, но тут, из моих глаз чуть не брызнули слёзы. На печенье шрифтом Arial 16-того кегля была написано капслоком МАРИЯ. Скажите, ну кто придумал называть печенья женскими именами, и, как скажите, надо потом это откусывать и жевать? Если бы печенье называлось ВАДИМ, я бы съела целую дюжину, не раздумывая. ВАДИМ или ТОЛЯ, но такое кощунство я перенести не могла. Фарфоровая ложечка с брызгами у пала на скатерть. Я с размаху плеснула остатки чая на подоконник в сторону цветов. Пусть пьют. Хорошо, что не на Оксану, а то чаша её терпения тоже переполнилось бы, потому что она и так постоянно находилась на взводе из-за своего мужа-пьяницы.
− Фрося?
− Что Фрося, 39 лет уже Фрося, − я не хотела рассказывать Оксане о происшедшем. Она бы внесла в это дело ещё большую сумятицу и панику.
− Дай мне, Оксана, свой телефон, − я требовала.
Оксана молча протянула мне розовую пафосную дрянь фирмы Samsung. Я вставила свою sim-карту и остановилась на имени Маша. Лихорадочно нажала кнопку вызова. Эти длинные-длинные-длинные гудки, длящиеся целую вечность в воспалённом сознании. Аппарат абонента выключен или абонент находится вне зоны действия сети, и на английском то же самое: «A telephone for a subscriber is turned off or a subscriber is out of area of action of network».
− Фак! − но это лучше, чем гудки без ответа, я думаю так.
− Что-нибудь с Машей случилось? − сама догадалась Оксана.
Я не смогла сдержаться, и рассказала ей всё: про наш разговор, про её перехватывающие моё дыхание сдавленные крики, про глухие звуки ударов. Слёзы выступили у меня на глазах, я зарыдала.
− Ну и что, ты что, не понимаешь? − Оксана сделала ударение на слове «что», − …это такой же придурок, как мой муж, у неё завёлся. Он может быть пьяный или её приревновал к телефонному звонку…
− Как это завёлся, что это, мышь какая, чтобы заводится, − я сказала.
− Ну, ты точно, настоящая Фрося! − Оксана негодовала, − Ты сидишь в своём компьютере, и не знаешь, что люди могут общаться реально, потому что это настоящая жизнь, а не твои френдс-ленты. Френдс-бои, − вот к чему тебе надо стремиться!
Я молча хлопала глазами и смотрела на жёлтые пятна, − давние следы синяков на Оксаниной шее, − ровно пять штук.
− Подожди, а ты видела вчера эту коробочку пластмассовую прозрачную, вроде маленького экранчика? − вспомнила я.
− Нет, ничего не видела, никакой коробочки», − ответила Оксана, − Давай-ка, подруга, выйдем на свежий воздух, что-то ты мне не нравишься. Пойдём положим деньги на Машину пластиковую карту и посмотрим: если она снимет деньги, то всё в порядке.
Я не стала спорить с Оксаной. Она банкирша и мыслит своими финансовыми категориями. В финансах она очень успешна, и в своём банке у неё всё хорошо, а вот в личной жизни – нет. У меня наоборот: всё хорошо в личной жизни, но в финансовой бывают проблемы. Недавно мне пришёл исполнительный лист за какие-то переговоры от оператора сотовой связи Beeline, которые я никогда не вела, и на сумму − я присвистнула, когда увидела, − 666 долларов США. Оксана сказала, что надо без споров погасить долг, иначе начнут капать проценты. Тут я пасс. Моя домработница точно знает, где что капает, и откуда что может свалиться на наши бедные головы. Единственное, что она не понимает: как пользоваться компьютерами. Когда у неё было ещё не так много денег, и муж не пил, она приходила ко мне обучаться компьютерной грамотности. А потом всё разом навалилось: и деньги пошли, и муж запил, и начался такой тремор рук, что всё валилось подчистую, а клавиатура сразу блокировалась так, что компьютер перезагружался самопроизвольно. Она плюнула на это дело, и девочка из банка за неё строчит все эти отчёты и балансы и проводки, а Оксана больше думает о том, как отучит мужа от водки, простите за каламбур, но как отучишь, когда деньги налом валятся. Уже Оксана всем стала говорить, что она подрабатывает у меня, помогая по хозяйству, т.к. денег не хватает. Но кто верит?
Оксана сняла свою официантскую форму и аккуратно повесила в мой шкаф. В банк она ходила в строгом чёрном костюме – пиджак-юбка и белой блузке, которую она постоянно крутила в моей стиральной машине с новым отбеливателем Frau_Schmidt. Отбеливатель мне присылали мои родственники, уехавшие на постоянное место жительства в Германию в начале 90-х. И почему они слали мне отбеливатель, когда я просила кофе? Нервный муж Оксаны, оказывается, не выносил успешной финансовой деятельности своей жены, и всё время пытался запятнать её репутацию, подбрасывая в стирающуюся белую блузку свои дырявые чёрные носки. Я оделась как обычно, стиль casual.
Когда мы захлопнули входную дверь, то очутились непонятно где. Это был не подъезд. Было темно, как в заднице у негра. И тут, вот прикол, раздался рингтон моего мобильного телефона группы Бены-Бенасси:
Пуш ми. Энд зэн джаст тачь ми.
Ду ай кэн гет май. Сатисфэкшн.
Вот так satisfaction. Мой мобильник лежал дома. Сначала я подумала, что у меня уже начались слуховые галлюцинации, но Оксана тоже вздрогнула: она знала мой рингтон.
− Тебе кто звонит?
− Нннинннаю, − зубы лязгали, как в лихорадке.
Откуда-то сверху, переливаясь голубым люминесцентным светом, бесшумно выплыл лифт, и, повинуясь неведомой силе, мы зашли в его недра.
Жизнь второй день кряду преподносила такие удивительные сюрпризы, каких я давно уже не испытывала в своём виртуальном пристрастии к Интернету и к творческим конкурсам на форуме Михей.ру .
Даа… какой здесь был ослепительный белый свет, и какие яркие движущиеся картинки, как вчера в белом экранчике. Но вчера я держала это непонятное устройство в руках, а сегодня я находилась внутри него! Я огляделась: те же прозрачные пластиковые стены, но уже с шести сторон, пол и потолок тоже! Всё пипикало и булькало, а по полу и потолку под слоем пластика я увидела печатные дорожки, какие бывают на микросхемах, но большого размера. Ещё я увидела ламели – жёлтые латунные пластины, предназначенные для контакта. Когда я снова внимательно взглянула на дорожки, то мне показалось, что по ним бегут человечки, как на эскалаторе метро, - обычные люди микроскопического размера.
− Леприконсы! − закричала я, − Reboot! Reboot! Матрица перезагрузка, − меня глючило не по-детски.
Я не знаю, что подумала Оксана, наверно она подумала, что я ругаюсь по-матерному, потому что она не смотрела ни «Матрица-1», ни «Матрица-2». Она вообще не разбиралась в матрицах: вместо курса высшей математики, ей приспичило срочно выходить замуж, было не до учёбы.
− Фросенька, Фрося, Фросечка! − завопила она, сделай что-нибудь. Она вцепилась мне в плечо такой хваткой, от которой точно останутся синяки, такие же, как у неё на шее.
− Разноцветные какие картинки… Что это? Что это? Что это? Я не хочу нееет… я ещё молодая, − завыла она.
− А я чё старая что ль? Всего на 14 лет тебя старше, − всяческое её подчёркивание своей сомнительной молодости я пресекала на корню.
− Ууу… за 14 лет я уже успею пожить и…
− Момэнто море. Сыграть в ящик при таком раскладе, − закончила я.
− Юстас, мы и так в ящике, − пробормотала моя хитроумная домработница, вспомнив все семнадцать мгновений своей счастливой супружеской жизни.
Лифт вроде не двигался, и дверей не было видно. Мы озирались по сторонам. Прозрачный текстолит без швов, как аквариум Оксаниного мужа.
− Ладно, ты мне скажи, за что, за что плачу? − продолжала она свой монолог.
− Епть, плачу, а не плачу», − вот за это, − я была настроена философски.
− Раз я перечислила эти 666 долларов за твой телефон… или я забыла? Вспомни, в этот день ещё с налоговой приходили…, − и она начала перебирать в уме все свои финансовыемахина операции.
− А если нет, то это пенни…
− …да, пенис моржовый, − моё чувство юмора многих отпугивало, поэтому в бой-френды мне приходилось выбирать глухих. Но я не отчаивалась. Ведь если бы я не была так чертовски привлекательна для своего возраста, то мне пришлось бы выбирать бой-френдов ещё и из слепых, что существенно сужало выбор. А ущемление своих прав я переносила тяжело.
− Это же сатанинское такое число, ты понимаешь? − насторожилась Оксана.
− Да. Сегодня 6 июня 2006 года от Рождества Христова. Тоже совпадение, − добавила я, − и день рождения Александра Сергеевича Пушкина…
− Поздравляю тебя, Фрося. Ты у нас знатная пушкинистка, − съязвила она.
А кругом всё мигало и переливалось.
− Такси, такси, такси, откройся! − неожиданно осенило Оксану.
Нет, это было не волшебное такси.
− Во имя Alt, Ctrl и святого Del-а – а, аминь! − это уже я вносила лепту в наше сумасшествие.
Вдруг на одной из стен я увидела Машу. Она обратилась ко мне:
− Мама, у меня всё хорошо. Мама, ты слышишь меня, у меня всё хорошо, − и она улыбнулась своей светлой, радостной улыбкой.
Я не верила. Я посмотрела на Оксану. Та стояла, уставившись в противоположную стену, глупо улыбаясь. Она как будто тоже видела там что-то, от чего ей становилось легко и блаженно. Я смотрела на Машу.
− Мама, помаши ручкой. Мама, помаши мне ручкой.
Я не двигалась.
граждане, к вам обращается голос,
слышите, к вам обращается голос:
будьте внимательны на остановках,
будьте учтивы во время движенья,
не забывайте вещей провозимых,
не забывайте друзей и знакомых,
митенька, маме рукой помаши
заперто время в вагонах кусками
нам сэкономь не дыши не дыши…
будьте презрительны и аккуратны
будьте почтительны и бессердечны
будьте всегда обязательно будьте
если не будет, не будет иных
граждане, к вам обращается боже
будьте со мной обо мне не забудьте
будьте прекрасны, прекрасны и вечны
в мертвых туннелях земных.
Я вспомнила этот случай. Когда Маша мне рассказала, как она двигалась в живом людским потоке, стремительно выносящем всех и вся из вагона метро, а её нога очутилась между платформой и дном вагона. Она провалилась почти до колена, но чьи-то незримые руки подняли её вместе с тубусом, этюдником, и она закружилась по платформе, вдавливаясь во встречный поток людей.
будем висеть наступая на пятки
будем с оглядкою стенка на стенку
будем низки как последние гунны
будем близки выходя из вагона
встречным потоком ручьем бытия
кто мы влекомы и врозь и бегом и
мамочка мамочка это не я
Это была точно Маша. Я спросила её, что она же не умерла, её никто не бил? Нет. Никто не бил. Не умерла.
Потом Маша мне сказала, чтобы я перестала думать всякую чушь и постоянно звонить и разыскивать её по Интернету. Чтобы перестала заходить к её подругам в контакты.ру и спрашивать, как там Маша и предавать приветы от Фроси. И престала бы вообще маяться дурью, а научилась готовить, что б не нанимать домработницу. Что она не пользуется Интернетом, потому что видеть спину, сидящего за монитором человека, ей не выносимо.
Ну и ладно, и поговорили.
Оксана тоже разговаривала с кем-то. Она доставала из своего кошелька денежные купюры и кричала:
− Да не нужны мне эти деньги! Понимаешь, не нужны, − она рвала и кидала их на пол, − Мне нужно, чтобы у нас было всё хорошо.
Пьесы «Стеклянный зверинец» и «Трамвай желание» драматурга У.Теннесси в одном флаконе закончились. Лифт опустился вниз. Он был обычный, в меру обоссанный, родной, российский лифт. Мы вышли на улицу. Было хорошо. Цвели липы, и в воздухе пахло сладким мёдом. Да что я говорю: сладким мёдом? Разве бывает горький мёд? Да бывает. Но его делают неправильные пчёлы. А нам с Пятачком такой мёд не нравится.
1) почему у ЛГ такое дурацкое имя?
Имя Фрося редкое, как и описываемые в рассказе герои и события. Обычное имя моей героине не подошло бы. Оно должно соответствовать характеру и обстановке.
2) почему ничего не понятно, мы узнаём, кто такая Маша лишь в конце?
Для интриги и завязки сюжета.
3)курю ли я?
Да. курю.
В мертвых туннелях земных…
− Маша, алло! Я так рада тебя слышать. Как ты? Всё нормально. Ну, слава богу! Что ты делаешь? Давай, рассказывай…, − я держала в руках мобильник, единственную ниточку, связующую двух близких людей, находящихся на разных концах света.
− Да, сейчас, − я слышала в телефонной мембране её шаги.
− Тук-тук-тук…, − внезапно в барабанную перепонку ворвались зловещие звуки: Машины крики, звуки борьбы, потом снова удаляющиеся и затихающие Машины крики. Всё смолкло.
Я кричала:
− Алло! Алло!
Потом увидев со спины Оксану, идущую со сковородкой, я заорала:
− Оксана, Оксана! Что-то случилось! Что-то там произошло!
− Да не мешай ты мне жарить яичницу, Фрося! Вечно из-за тебя всё подгорит, − Оксана вновь удалилась на кухню.
В полнейшей фрустрации я опустилась на корточки, сползая спиной по пошатнувшейся стене. Маша. Что с ней? Что это было? Это сон? И тут я увидела у себя в руках непонятный предмет. Это был лёгкий пластиковый экран, почти квадратный, размером с коробочку от компакт-диска, но гораздо толще. Это не телефон и не смартфон. Он был почти невесом. Я разглядывала в нём картинку как в Интернете, но совсем незнакомую, очень яркую, с Java-апплетами и с какой-то японской анимацией, япона мать, сто лет бы я её видела в гробу. На фоне розово-фиолетово-желтых вспышек большеглазые чудовища лепетали чуть слышно детскими голосами − касикомо-пуси-пусю − какую-то японскую песенку. Дешёвая пластмассовая игрушка, непонятный экран, переливающийся всеми цветами радуги. Неожиданно на нём появилось белое диалоговое окно, по которому побежали отчётливые строки на русском языке. Раздающаяся из экрана музыка смолкла.
− Мазерфакер, − это что-то предают про Машу.
Я вглядывалась в строчки, всплывающие на экране, но от волнения они разъезжались под моим взглядом, как сливочное масло, поддетое кончиком горячего ножа. Я ничего не видела. Что-то надо сделать, если сейчас передача закончится, я не узнаю, что с Машей произошло …
Взглянув на работающий компьютер, я захотела присоединить эту чёртову побрякушку к нему, чтобы на обычном мониторе перехватить логи, куки, хосты, − что там ещё бывает в этом дурацком Интернете, но экран не имел ни кнопок управления, ни портов входа-выхода. Вернее, я не знала, как эта чёртова штуковина функционирует. И я даже не понимала, как она попала ко мне в руки. В воздухе снова что-то просвистело. Пшик-пшик. И у меня перед глазами возникло это: отвратительно жёлтые скворчащие кружки, бывшие куриными яйцами в обрамлении белой поджаристой пены. Короче, меня реально помутило, и я блеванула, обжегшись лбом об край чёрного чугуна.
Очнулась я на кровати. Я лежала в постели. Сверху на мне сидела кошка. В комнате было светло. Это был уже следующий день. Из окон доносился обычный будничный шум. Я встала, и из зеркала на меня глянуло нечто. Я не узнала себя и провела рукой по щеке. Лицо было, как чужое. Зрачки были на все глаза, а радужной оболочки не было вовсе. Я посмотрела на свет окна, чтобы сузить зрачки, и вновь перевела взгляд в зеркало. Они не сузились. Я стала, как какая-то анимэшка или как эмка: вся белая с чёрными буркалами. Не суть важно. Где Маша?
Я кинулась искать свой мобильник, по которому вчера, по которому вчера, вчера.… Это было или этого не было?
Я нашла его. Вот он – «цвета индиги, весь покрытый испариной мелкой, тёмно-сине-зелёной фиги, если включишь, он скажет: Welcome!». Но не Welcome, не надоевший рингтон четырёхлетней давности:
Push me
And then just touch me
Do I can't get my
Satisfaction
группы Benny Benassy не раздался. Он молчал, как пень. Я жала на все кнопки, подсоединила его к зарядке, вынула батарейку и sim-карту, снова вставила, − всё тщетно.
Вошла Оксана, неся на подносе чашку чая и какие-то сласти. Я посмотрела на домработницу. Её вид тоже оставлял желать лучшего. Какая-то вся перекошенная, как давняя пациентка невропатолога. Ну и видок в двадцатипятилетнем возрасте. Вот что значит муж-пьяница.
− Оксана, ты что какая-то вздрюченная сегодня? Что случилось? − мы были подругами.
− Отстань, ты, Фрося! Ты сама вздрюченная.
Для домработницы ответ был слишком наглый, но Оксана не нуждалась в моих деньгах. В моей квартире она пряталась от своего мужа-пьяницы, появляясь поздно вечером с дрожащими руками и неизменно звенящими в них фужерами хрусталя. Когда-то их подарили ей на свадьбу, но теперь из дюжины прекрасных бокалов осталось только два. Выбегая из дома, Оксана захватывала всё самое ценное. Моих денег как раз хватало на то, чтобы восстанавливать утраченное и разбитое в непонятных припадках слепой ярости, которая охватывала Оксаниного мужа после алкогольных излияний. Я машинально размешивала фарфоровой ложечкой сахар в фарфоровой чашке. Фарфор – моя слабость. Машинально взяла большой кружок печенья, поднесла, было ко рту, но тут, из моих глаз чуть не брызнули слёзы. На печенье шрифтом Arial 16-того кегля была написано капслоком МАРИЯ. Скажите, ну кто придумал называть печенья женскими именами, и, как скажите, надо потом это откусывать и жевать? Если бы печенье называлось ВАДИМ, я бы съела целую дюжину, не раздумывая. ВАДИМ или ТОЛЯ, но такое кощунство я перенести не могла. Фарфоровая ложечка с брызгами у пала на скатерть. Я с размаху плеснула остатки чая на подоконник в сторону цветов. Пусть пьют. Хорошо, что не на Оксану, а то чаша её терпения тоже переполнилось бы, потому что она и так постоянно находилась на взводе из-за своего мужа-пьяницы.
− Фрося?
− Что Фрося, 39 лет уже Фрося, − я не хотела рассказывать Оксане о происшедшем. Она бы внесла в это дело ещё большую сумятицу и панику.
− Дай мне, Оксана, свой телефон, − я требовала.
Оксана молча протянула мне розовую пафосную дрянь фирмы Samsung. Я вставила свою sim-карту и остановилась на имени Маша. Лихорадочно нажала кнопку вызова. Эти длинные-длинные-длинные гудки, длящиеся целую вечность в воспалённом сознании. Аппарат абонента выключен или абонент находится вне зоны действия сети, и на английском то же самое: «A telephone for a subscriber is turned off or a subscriber is out of area of action of network».
− Фак! − но это лучше, чем гудки без ответа, я думаю так.
− Что-нибудь с Машей случилось? − сама догадалась Оксана.
Я не смогла сдержаться, и рассказала ей всё: про наш разговор, про её перехватывающие моё дыхание сдавленные крики, про глухие звуки ударов. Слёзы выступили у меня на глазах, я зарыдала.
− Ну и что, ты что, не понимаешь? − Оксана сделала ударение на слове «что», − …это такой же придурок, как мой муж, у неё завёлся. Он может быть пьяный или её приревновал к телефонному звонку…
− Как это завёлся, что это, мышь какая, чтобы заводится, − я сказала.
− Ну, ты точно, настоящая Фрося! − Оксана негодовала, − Ты сидишь в своём компьютере, и не знаешь, что люди могут общаться реально, потому что это настоящая жизнь, а не твои френдс-ленты. Френдс-бои, − вот к чему тебе надо стремиться!
Я молча хлопала глазами и смотрела на жёлтые пятна, − давние следы синяков на Оксаниной шее, − ровно пять штук.
− Подожди, а ты видела вчера эту коробочку пластмассовую прозрачную, вроде маленького экранчика? − вспомнила я.
− Нет, ничего не видела, никакой коробочки», − ответила Оксана, − Давай-ка, подруга, выйдем на свежий воздух, что-то ты мне не нравишься. Пойдём положим деньги на Машину пластиковую карту и посмотрим: если она снимет деньги, то всё в порядке.
Я не стала спорить с Оксаной. Она банкирша и мыслит своими финансовыми категориями. В финансах она очень успешна, и в своём банке у неё всё хорошо, а вот в личной жизни – нет. У меня наоборот: всё хорошо в личной жизни, но в финансовой бывают проблемы. Недавно мне пришёл исполнительный лист за какие-то переговоры от оператора сотовой связи Beeline, которые я никогда не вела, и на сумму − я присвистнула, когда увидела, − 666 долларов США. Оксана сказала, что надо без споров погасить долг, иначе начнут капать проценты. Тут я пасс. Моя домработница точно знает, где что капает, и откуда что может свалиться на наши бедные головы. Единственное, что она не понимает: как пользоваться компьютерами. Когда у неё было ещё не так много денег, и муж не пил, она приходила ко мне обучаться компьютерной грамотности. А потом всё разом навалилось: и деньги пошли, и муж запил, и начался такой тремор рук, что всё валилось подчистую, а клавиатура сразу блокировалась так, что компьютер перезагружался самопроизвольно. Она плюнула на это дело, и девочка из банка за неё строчит все эти отчёты и балансы и проводки, а Оксана больше думает о том, как отучит мужа от водки, простите за каламбур, но как отучишь, когда деньги налом валятся. Уже Оксана всем стала говорить, что она подрабатывает у меня, помогая по хозяйству, т.к. денег не хватает. Но кто верит?
Оксана сняла свою официантскую форму и аккуратно повесила в мой шкаф. В банк она ходила в строгом чёрном костюме – пиджак-юбка и белой блузке, которую она постоянно крутила в моей стиральной машине с новым отбеливателем Frau_Schmidt. Отбеливатель мне присылали мои родственники, уехавшие на постоянное место жительства в Германию в начале 90-х. И почему они слали мне отбеливатель, когда я просила кофе? Нервный муж Оксаны, оказывается, не выносил успешной финансовой деятельности своей жены, и всё время пытался запятнать её репутацию, подбрасывая в стирающуюся белую блузку свои дырявые чёрные носки. Я оделась как обычно, стиль casual.
Когда мы захлопнули входную дверь, то очутились непонятно где. Это был не подъезд. Было темно, как в заднице у негра. И тут, вот прикол, раздался рингтон моего мобильного телефона группы Бены-Бенасси:
Пуш ми. Энд зэн джаст тачь ми.
Ду ай кэн гет май. Сатисфэкшн.
Вот так satisfaction. Мой мобильник лежал дома. Сначала я подумала, что у меня уже начались слуховые галлюцинации, но Оксана тоже вздрогнула: она знала мой рингтон.
− Тебе кто звонит?
− Нннинннаю, − зубы лязгали, как в лихорадке.
Откуда-то сверху, переливаясь голубым люминесцентным светом, бесшумно выплыл лифт, и, повинуясь неведомой силе, мы зашли в его недра.
Жизнь второй день кряду преподносила такие удивительные сюрпризы, каких я давно уже не испытывала в своём виртуальном пристрастии к Интернету и к творческим конкурсам на форуме Михей.ру .
Даа… какой здесь был ослепительный белый свет, и какие яркие движущиеся картинки, как вчера в белом экранчике. Но вчера я держала это непонятное устройство в руках, а сегодня я находилась внутри него! Я огляделась: те же прозрачные пластиковые стены, но уже с шести сторон, пол и потолок тоже! Всё пипикало и булькало, а по полу и потолку под слоем пластика я увидела печатные дорожки, какие бывают на микросхемах, но большого размера. Ещё я увидела ламели – жёлтые латунные пластины, предназначенные для контакта. Когда я снова внимательно взглянула на дорожки, то мне показалось, что по ним бегут человечки, как на эскалаторе метро, - обычные люди микроскопического размера.
− Леприконсы! − закричала я, − Reboot! Reboot! Матрица перезагрузка, − меня глючило не по-детски.
Я не знаю, что подумала Оксана, наверно она подумала, что я ругаюсь по-матерному, потому что она не смотрела ни «Матрица-1», ни «Матрица-2». Она вообще не разбиралась в матрицах: вместо курса высшей математики, ей приспичило срочно выходить замуж, было не до учёбы.
− Фросенька, Фрося, Фросечка! − завопила она, сделай что-нибудь. Она вцепилась мне в плечо такой хваткой, от которой точно останутся синяки, такие же, как у неё на шее.
− Разноцветные какие картинки… Что это? Что это? Что это? Я не хочу нееет… я ещё молодая, − завыла она.
− А я чё старая что ль? Всего на 14 лет тебя старше, − всяческое её подчёркивание своей сомнительной молодости я пресекала на корню.
− Ууу… за 14 лет я уже успею пожить и…
− Момэнто море. Сыграть в ящик при таком раскладе, − закончила я.
− Юстас, мы и так в ящике, − пробормотала моя хитроумная домработница, вспомнив все семнадцать мгновений своей счастливой супружеской жизни.
Лифт вроде не двигался, и дверей не было видно. Мы озирались по сторонам. Прозрачный текстолит без швов, как аквариум Оксаниного мужа.
− Ладно, ты мне скажи, за что, за что плачу? − продолжала она свой монолог.
− Епть, плачу, а не плачу», − вот за это, − я была настроена философски.
− Раз я перечислила эти 666 долларов за твой телефон… или я забыла? Вспомни, в этот день ещё с налоговой приходили…, − и она начала перебирать в уме все свои финансовые
− А если нет, то это пенни…
− …да, пенис моржовый, − моё чувство юмора многих отпугивало, поэтому в бой-френды мне приходилось выбирать глухих. Но я не отчаивалась. Ведь если бы я не была так чертовски привлекательна для своего возраста, то мне пришлось бы выбирать бой-френдов ещё и из слепых, что существенно сужало выбор. А ущемление своих прав я переносила тяжело.
− Это же сатанинское такое число, ты понимаешь? − насторожилась Оксана.
− Да. Сегодня 6 июня 2006 года от Рождества Христова. Тоже совпадение, − добавила я, − и день рождения Александра Сергеевича Пушкина…
− Поздравляю тебя, Фрося. Ты у нас знатная пушкинистка, − съязвила она.
А кругом всё мигало и переливалось.
− Такси, такси, такси, откройся! − неожиданно осенило Оксану.
Нет, это было не волшебное такси.
− Во имя Alt, Ctrl и святого Del-а – а, аминь! − это уже я вносила лепту в наше сумасшествие.
Вдруг на одной из стен я увидела Машу. Она обратилась ко мне:
− Мама, у меня всё хорошо. Мама, ты слышишь меня, у меня всё хорошо, − и она улыбнулась своей светлой, радостной улыбкой.
Я не верила. Я посмотрела на Оксану. Та стояла, уставившись в противоположную стену, глупо улыбаясь. Она как будто тоже видела там что-то, от чего ей становилось легко и блаженно. Я смотрела на Машу.
− Мама, помаши ручкой. Мама, помаши мне ручкой.
Я не двигалась.
граждане, к вам обращается голос,
слышите, к вам обращается голос:
будьте внимательны на остановках,
будьте учтивы во время движенья,
не забывайте вещей провозимых,
не забывайте друзей и знакомых,
митенька, маме рукой помаши
заперто время в вагонах кусками
нам сэкономь не дыши не дыши…
будьте презрительны и аккуратны
будьте почтительны и бессердечны
будьте всегда обязательно будьте
если не будет, не будет иных
граждане, к вам обращается боже
будьте со мной обо мне не забудьте
будьте прекрасны, прекрасны и вечны
в мертвых туннелях земных.
Я вспомнила этот случай. Когда Маша мне рассказала, как она двигалась в живом людским потоке, стремительно выносящем всех и вся из вагона метро, а её нога очутилась между платформой и дном вагона. Она провалилась почти до колена, но чьи-то незримые руки подняли её вместе с тубусом, этюдником, и она закружилась по платформе, вдавливаясь во встречный поток людей.
будем висеть наступая на пятки
будем с оглядкою стенка на стенку
будем низки как последние гунны
будем близки выходя из вагона
встречным потоком ручьем бытия
кто мы влекомы и врозь и бегом и
мамочка мамочка это не я
Это была точно Маша. Я спросила её, что она же не умерла, её никто не бил? Нет. Никто не бил. Не умерла.
Потом Маша мне сказала, чтобы я перестала думать всякую чушь и постоянно звонить и разыскивать её по Интернету. Чтобы перестала заходить к её подругам в контакты.ру и спрашивать, как там Маша и предавать приветы от Фроси. И престала бы вообще маяться дурью, а научилась готовить, что б не нанимать домработницу. Что она не пользуется Интернетом, потому что видеть спину, сидящего за монитором человека, ей не выносимо.
Ну и ладно, и поговорили.
Оксана тоже разговаривала с кем-то. Она доставала из своего кошелька денежные купюры и кричала:
− Да не нужны мне эти деньги! Понимаешь, не нужны, − она рвала и кидала их на пол, − Мне нужно, чтобы у нас было всё хорошо.
Пьесы «Стеклянный зверинец» и «Трамвай желание» драматурга У.Теннесси в одном флаконе закончились. Лифт опустился вниз. Он был обычный, в меру обоссанный, родной, российский лифт. Мы вышли на улицу. Было хорошо. Цвели липы, и в воздухе пахло сладким мёдом. Да что я говорю: сладким мёдом? Разве бывает горький мёд? Да бывает. Но его делают неправильные пчёлы. А нам с Пятачком такой мёд не нравится.
Женечка Франкенштейн
Ассоциация критиков
Плавающий госпиталь Святой Терезы
"Человек - часть того целого, что мы называем "Вселенная", часть, ограниченная временем и пространством. Он чувствует себя, свои мысли и ощущения, как что-то отдельное от всего остального - это своего рода оптический обман его сознания. Этот обман является для нас чем-то вроде тюрьмы, ограничивая нас нашими личными желаниями и приязнью к тем немногим, кто к нам близок. Нашей задачей должно быть освобождение из этой тюрьмы, путем расширения сфер своего сочувствия так, чтобы охватить все живые существа и всю природу во всей ее красе".
А. Эйнштейн
Лазурные волны перекатывались, играя всеми красками от тёмного индиго в глубине и до нежнейших молочно-салатовых и изумрудных на поверхности мягких и ласковых гребней. Нестерпимо манило в эту таинственную стихию. Уйти в тёплую пучину, раствориться в вечности, ранней весне, прибрежной дымке, неземной благодати, разлитой между землёй и небом. Вечный покой сплетался из плеска волн, гудения судовой машины, криков маленьких вездесущих чаек крачек и резких отрывистых возгласов огромных солидных альбатросов, не покидающих плавучий госпиталь ни на минуту. Все эти звуки умиротворяли и возвращали к жизни того, кого ещё можно спасти. Госпитальные покои находились на самом судне. Судно так и называлось – «Госпиталь Святой Терезы».
Сестра Сюзанна прикрыла глаза, подставив свои обветренные щёки и покрасневшие скулы свежему утреннему бризу. Судно только что отчалило от небольшого средиземноморского порта в Эгейском море, и крик вахтенного матроса «Якорь чист» заставил сестру милосердия и сострадания проснуться и раньше обычного выйти на палубу. Она улыбалась своим мыслям, представляя, что только она на всём лайнере мечтала бы очутиться в морских глубинах. Цель пассажиров, совершающих морской круиз, была противоположной: как можно дольше держаться на плаву и не дать зелёным волнам сомкнуться над их головами. Не дать сомкнуться.
Идея отправлять старых и безнадёжно больных людей в длительные морские путешествия не нова. Если бы вы знали, сколько надо заплатить за клочок земли на кладбище и за услуги погребения, то, уверяю вас, сами бы выбрали длительное девятимесячное путешествие вокруг Европы, потому что это вполовину дешевле. Что делать, Европа ветшает, и оставить свой прах в её недрах могут только знатные люди и богачи. «Святая Тереза» никогда не испытывала недостатка в пациентах, то есть пассажирах. Если случалось, что кто-то умирал (а на это и рассчитывали многие, отправляя своих родственников в столь длительный круиз), его с почестями опускали по старинному морскому обычаю в последнее плавание, завернув тело в белый шёлковый саван и бросив на поверхность моря неизменно букет с жёлтыми лилиями. Лилии, как и многое другое, произрастало и производилось в корабельных трюмах плавающего госпиталя. Букет долго колыхался на волнах, вызывая слёзы в глазах провожающих, а тело отправлялось на съедение акулами и мелкими морскими рыбами. Не знаю, все ли пациенты подвергались обглоданию, потому что большинство из них были больны саркомой III и IV степени. Возможно, их останки достигали дна, а там перерабатывались омарами и прочими ракообразными. Пациенты старались не думать об этом своём разложении. Но большинство предпочло бы сразу отправиться в пасть акулам. Из плавников этих морских монстров делают чудодейственные лекарства, и, может быть, каждый из нас втайне мечтает стать эликсиром жизни для кого-то ещё. Тем более об этом может мечтать больной и отчаявшийся человек, уже не верящий в чудесное исцеление. Частичку своей боли, своей жажды жизни передать другим и таким образом остаться жить вечно, то есть просто раствориться в этой лазури, в этом просторе, в этом, пропитанном морской солью воздухе.… На очередной стоянке место, освобождённое умершим, дезинфицировалось, и всё делалось к приёму нового пациента. Новые постельные принадлежности, новая история болезни, новое имя вынужденного или добровольного пассажира. Группа учёта вела строгий и секретный учет всех умерших на судне, но сведения эти могли навредить репутации госпиталя и нигде, ни под каким предлогом не разглашались. Группа учёта состояла из двух толстых очкастых матрон, которые держались обособленно, сидели в обеденном зале за отдельным столиком. Их каюта располагалась в нижнем отсеке судна рядом каютами других членов команды. Каюты сестёр милосердия и лечащего персонала соседствовали с каютами обычных пациентов. Это приободряло больных и вселяло в их сердца надежду на благополучное завершение круиза.
Сюзанна запахнула своё католическое платье - котта и поправила вимпл. Она не стирала верхнее покрывало головного убора, так называемого випмла, уже неделю, но солнце, морские брызги и ветер выбелили его так, что он блестел и стоял как накрахмаленный. Она одевалась всегда одинаково, невзирая на погоду: монашеское платье на голое тело, пояс, вимпл. Следуя курсу, судно выходило из Средиземного моря, проходило Гибралтар, огибало западную оконечность Европы и шло через Атлантику к северным широтам. Тогда все, включая капитана, поверх форменного кителя надевали тёплые ватные бушлаты с воротниками из овчины; все, кроме Сюзанны. И пусть только хоть кто-то из сестёр или добровольных сиделок делал ей едкое замечание. Элизабет так смотрела на обидчика своей матери, что через несколько дней потоки ветра или сквозняк в кают-компании насылали на сплетниц тяжёлую инфлюэнцию. А случалось, что и мокрая палуба становилась виной досадного падения, как следствие – вывихнутая нога или даже скоропостижное прощание в морской стихии. Элизабет, дочь Сюзанны, знали все. И все знали, что это особенный ребёнок.
Была ещё одна причина кроме экономии, по которой родственники тяжело больных покупали места для своих близких в плавучем госпитале «Святой Терезы». Она заключалась в новом методе лечения, сродни шоковой терапии. Этот метод носил название… Когда безнадёжно больные попадали в непривычные условия морского путешествия, где на второй неделе их охватывала тяжелейшая морская болезнь с тошной, рвотой, расстройством вестибулярного аппарата и пищеварения, то организм сам вынуждался «забыть» своё основное заболевание и последние ресурсы бросить на избавление от качки, головокружения, бессонницы и лихорадки. Иногда эти тяжёлые сопутствующие признаки путешествия на морском судне так запутывали ослабленный организм, что к концу круиза умирающий больной так и оставался умирающим, но уже не от рака, а от морской качки. Лабораторные исследования, проводимые тут же на судне, к удивлению показывали, что опухоль каким-то образом рассосалась, и раковые клетки в организме не обнаружены. Счастливые родственники забирали в порту прибытия жёлтое, измождённое тельце своего страдальца с прикреплённой к изголовью справкой, что основное заболевание приостановлено или отсутствует. Слёзы жалости и умиления текли по их возбуждённым лицам, они целовали руки настоятельнице сестре Саре Стефании и другим сёстрам милосердия, а спущенный с трапа на носилках больной просто мотал головой направо и налево по привычке болтаться в морских пучинах, как на качелях. Но таких избавившихся от смертельного недуга счастливчиков набиралась десятая часть всех пассажиров. Большинство больных всё же скрывалось в толще вод. Оповещённые, но всё равно пришедшие к прибытию судна в порт родственники (дабы удостовериться, что им больше не грозят дополнительные расходы и мучения), опускали в волны Средиземного моря белые веночки в память о покинувших их близких.
Около сотни сестёр милосердия, несколько десятков добровольцев и волонтёров приходилось на несколько сотен неизлечимо больных. Несмотря на нарушение основной морской приметы – как можно меньше женщин на судне - «Святую Терезу» не касались шторма, подводные скалы, аварии двигателя, взрывы и пожары в госпитальных лабораториях и корабельных трюмах. «Святая Тереза» находилась под сенью Господа нашего. Незримая рука небесного штурмана вела судно мимо опасных рифов у скалистых берегов Северной Африки, по чистой воде в в коварных, обвитых водорослями водах Саргассова Моря, мимо айсбергов и льдов северных широт…
Сюзанна восхищалась большим белым лайнером из-за совершенства формы и цвета. Свою работу она любила за отсутствие суетности и экзальтации, которая случалась в стенах монастырей, кафедральных соборов, вдали от реальной жизни на морских широтах. Изначально Сюзанну не хотели посвящать в ордер из-за девочки. Но потом она добилась своего; её и дочь приняли в послушницы, а впоследствии Сюзанну назначили старшей монахиней.
Уход за больными приземлял чувства монашек, а свежий ветер наполнял их радостными и простыми эмоциями, жизнелюбием и состраданием. "Приди, Святой Дух, приди и покажи нам путь Света. Ты - дар, обещанный людям Богом. Приди, Святой Дух, и наполни нас Своей благословляющей любовью", – такой молитве учила Сюзанна своих пациентов. Если они сами были не в состоянии произнести десяток этих важных слов, она просила Элизабет прочесть их перед сном у койки каждого. Девочка с охотой выполняла поручение матери.
Среди пациентов госпиталя находился один молодой человек – Виктор. Он был художник. Он загрузился на лайнер с двумя этюдниками, килограммами краски, множеством подрамников и картона. В Париже он работал в театре художником по декорациям, но наступающая болезнь заставила его отправиться в круиз. Он не хотел, чтобы жена и маленькая дочка видели, как он слабеет и поддаётся смертельному недугу. Если и суждено умереть рано, он бы предпочёл, чтобы его запомнили молодым и беспечным. У Виктора в карточке стоял диагноз саркомы лёгких, и жить ему, по мнению специалистов, оставалось недолго. Все больные обычно спрашивают, когда они уйдут, и после этого пытаются оставить свой след в стремительно убегающей от них жизни. Многие меняют своё отношение ко всему происходящему и уже происшедшему, пересматривают многолетние привычки, становятся лучше, чем были до этого, совершают важные дела, одним словом, - очищаются. Потом большинство спрашивает, а бывали ли случаи, когда неизлечимо больные чудом выживали, и может ли это произойти именно с ними?
Виктор по натуре был хорошим, добрым человеком. Почему на его долю выпало такое испытание – грехи предков? Единственное, что он хотел на данный момент: написать как можно больше картин. Каждый день он устраивался на ростре – огороженном участке палубы возле шлюпок и …писал. Он не капризничал, как многие больные, называя плавающий госпиталь подопытной станцией. Когда морская болезнь настигала его во время работы, он просто ложился на палубу или, держась за ограждения, кормил мелких рыбок содержимым своего желудка. Потом снова вставал и работал – и ранним утром, и поздно вечером. Виктор жил в плавучем госпитале почти полгода. За это время он похудел на 12 кг и проводил в последний путь 23 товарища по несчастью. В основном, больные были преклонного возраста, самой старшей пациентке было 96 лет. Она, по мнению врачей, была самой здоровой, как сельская девушка, и после возвращения могла бы годик отдохнуть и снова собираться в круиз. Молодых было мало. В раннее время суток двадцатишестилетний художник часто встречал загорающую на палубе и укрывавшуюся от посторонних глаз монахиню. Никто не знал, можно ли монахиням загорать обнажёнными. Не приведёт ли это к ереси или к развитию саркомы кожи? Всем остальным пациентам пребывать на солнце не рекомендовалось и даже запрещалось. Для этих целей над всеми тремя палубами были натянуты парусиновые тенты. Кроме того, множество складных деревянных шезлонгов с матерчатыми зонтами были расставлены в местах отдыха. Вечерами матросы складывали шезлонги, зонты и цепями пристёгивали их к судовому такелажу. Шквальные ветра и штормовая волна могли в любое время смыть всё неприкреплённое за борт.
Виктор написал 50 морских пейзажей, десятки картин с чайками, несколько картин с закатами и восходами. Многие пациенты просили и заказывали Виктору свой портрет, обещая щедрую оплату, но художник считал, что если он нарисует больного, то тот впоследствии умрёт. Он отказывал практически всем. Были наброски капитана судна, кое-кого из членов команды, задорной и румяной официантки камбуза, но настоящих портретов он не писал. Когда Виктор видел на палубе Сюзанну, её строгую и экзистенциальную красоту, гармонировавшую с синим морем, небом, белыми чайками, его рука невольно начинала кисточкой вырисовывать силуэт женщины где-то на полях работы. Однажды он не выдержал и обратился к ней с просьбой разрешить сделать её портрет в стиле ню. Он не понимал, почему так хотелось написать именно эту женщину. Сюзанна отказывала, отвечала, что это запрещено богом.
Здоровье молодого человека с каждым днём становилось всё хуже и хуже. Бывали дни, когда он не мог сделать и пяти шагов из своей каюты, чтобы очутиться на палубе и взять в руки кисть. Когда после таких перерывов Виктор снова появлялся и рисовал, Сюзанну переполняла радость, она хотела сделать что-то приятное молодому художнику. В один из таких дней она сказала, что согласна позировать. Они выбрали место за одной из спасательных шлюпок, где никто, кроме сигналищика и малолентней Элизабет, знавшей все укромные места на судне, не мог их обнаружить. Виктор рассказал сестре Сюзанне о своей семье, о родившейся год назад маленькой дочурке. Сюзанна поведала о госпитале, о работе, о дочери Элизабет и о её необычайных способностях, которые привели её саму к вере и служению Господу. Виктору хотелось знать, что за способности у ребёнка, и как они проявляются. Оказалось, что практически спустя несколько месяцев с рождения младенца, Сюзанна заметила, что её девочка необычна. Элизабет как бы знает, что ей надо делать в любой ситуации, чему её не учили ни мать, ни окружение. Теперь девочке почти семь. Знакомые не перестают поражаться её провиденьям и мудрым ответам на обычные вопросы незаинтересованных людей. Например, на такие вопросы: как дела, малышка? или что слышно в мире? Услышав ответ из уст маленькой Элизабет, вопрошающий недоумённо оглядывался, кто мог подсказать ребёнку столь умудрённый ответ, уж не шутит ли кто-нибудь над ним.… Таких детей в наше время назвали поколением «индиго». Ученые считают, что дети индиго призваны на землю, чтобы спасти человечество от гибели. Дети с необычными способностями были впервые исследованы и описаны американскими психологами, но рождаться они начали в конце прошлого века на всех континентах и во всех странах. Вышеописанные дети очень упрямы и непредсказуемы, не признают авторитетов, имеют чёткое мнение по всем вопросам, и главное, не любят учиться и не слушаются. Когда маленькую Элизабет крестили, она так подпрыгнула в священной купели, что опрокинула её, обдав священника брызгами с ног до головы, как будто бы он сам принимал, а не проводил это обряд. Посещение воскресной школы так же сопровождалось сумятицей и нарушением традиций, поэтому Сюзанна и Элизабет лучше чувствовали себя здесь, вдали от канонов, ближе к природным стихиям – морю и небу. Настоятельница госпиталя св. Сара Стефания была снисходительна к их вольностям и отклонениям от норм монашеской жизни, потому что большинство больных, доверенных сестре Терезе, тех, к которым она прикипала душой, доживали до конца путешествия. Слишком коротка жизнь, чтобы видеть каждый день на умирающих и обрезать ростки жизни, шикая на детей и послушниц.
Сюзанна сняла платье и привязала его к рее. Так она делала всегда, когда загорала. Первое платье из синей материи улетело за борт в самом начале её службы. Ей пришлось взять на складе кусок коричневого сукна и сшить себе новое. Виктор спросил, почему она всегда в одном платье без верхней накидки зимой и летом. Сюзанна высказала мысль, что в век, когда контакты осуществляются посредством импульсов и волн, одежда должна являться оболочкой для личности и быть адекватной ей. Не тело греховно, а греховны помыслы. А обнажение - для людей самоцельных, которым не нужно выделяться и что-то доказывать. Он спросил, как сёстры и настоятельницы относятся к её моде загорать ню, на что Сюзанна улыбнулась, и сказала, что Господь наш Иисус Христос тоже ходил без одежд.
Элизабет стояла возле бортика первой палубы и протягивала руку чайкам, планирующим возле идущего лайнера. Чайки с криками подлетали к протянутой руке девочки, чуть ли не задевая её своими мощными, острыми крыльями. Мадам, сидящая чуть поодаль в шезлонге, с раздражением заметила: «Девочка, ты можешь не кормить чаек, они уже надоели…». Элизабет повернулась к даме и посмотрела на неё вопросительно. «Видишь, они гадят на мой шезлонг?» - не унималась та. «Откуда они знают, что это Ваш шезлонг?» - спросила девочка. «Я, слава Богу, заплатила за эту поездку тысячу евро не для того, чтобы эти бесстыжие птицы справляли здесь свою нужду!» - таков был ответ престарелой дамы. «Вы заплатили деньги госпиталю, а чайки получили разрешения от самого Бога летать и какать где захотят!» - ответила Элизабет и перебежала на другую сторону палубы, где увидела мать и больного художника. Девочка подошла к раскрытому этюднику, внимательно изучая то, что было изображено на холсте: загорелая женщина на фоне синих волн с белыми каёмками. «Это мама?» – спросила девочка – «Да, похоже». «И вон там прячется Леонардо, чуть-чуть он выглядывает», - девочка указала на облако, нарисованное на картине. Виктор всмотрелся в свою работу, но ничего подозрительного не обнаружил. «А кто это, Леонардо?» - спросил он. «Ты что (Элизабет обращалась ко всем на «ты»), не видишь, это младенец с крылышками. Он смотрит вниз, на маму!» - ответила она. «Леонардо мой брат, и он умер, когда родился, но он часто к нам прилетает…». Виктор изумился, но спросить ребёнка о чём-либо ещё не решался. Сюзанна по-прежнему стояла, опершись обеими руками сзади на поручни, приподняв голову вверх и чуть прикрыв глаза. Они договорились, что её глаза он писать не будет. Виктор стал думать, почему он не может написать полный портрет женщины, не только тело, но и лицо. Ему безумно захотелось взять новый картон и на весь лист нарисовать лицо Сюзанны, её цвета моря глаза, цвета песчаного пляжа волосы, цвета кораллов губы и ослепительную, как чайки, улыбку. Рука даже потянулась к стенке палубы, где в холщовой сумке лежали его принадлежности – кисти, палитры, загрунтованные кусочки картона. Внезапно Виктора качнуло, и он упал с протянутой рукой и с недоумевающими глазами, смотрящими на Сюзанну. «Что такое?» - женщина вскочила со своего места, и, запахивая кота, кинулась к упавшему больному человеку. «Мама, сейчас на небе снова появился Леонардо», - спокойно произнесла девочка. Она запрокинула голову вверх, а сестра Сюзанна принялась поднимать упавшего Виктора, и осторожно перекинув его руку через свою шею, повела его по палубе в каюту. Две сестры милосердия, словно чайки, появились откуда ни возьмись, и втроём они быстро преодолели пять ступенек трапа, ведущих к кубрику. Они быстро уложили Виктора на специальную мобильную койку, коими были оборудованы все кубрики плавающего госпиталя. Сестра Сюзанна осталась рядом с Виктором, измерила ему пульс и давление. Время вечерних процедур ещё не подошло, поэтому обезболивающий укол она делать не стала, а отметила в личном журнале температуру, давление и сделала пометку для главврача в другом электронном журнале наблюдений за больными. Виктор вдруг подумал, что если он нарисует лицо сестры Сюзанны, то непременно останется жить и по возвращении на сушу совсем выздоровеет. Он закашлялся и начал задыхаться, Сюзанна приложила к его лицу кислородную маску. Сделав несколько глубоких вдохов, мужчина погрузился в сон.
Ему приснились ангелочки на картине Рафаэля, которые, сложив ручки и подперев ими подбородки, смотрели с небес вниз на землю. Внезапно они вспорхнули с облака. Виктор удивился, что это чайки с головами ангелочков. Они стали громко кричать: «Хлеба, хлеба!» и носиться над ним, обдувая потоками воздуха. Он опустил руки в карман куртки, там был носовой платок. Он развернул его, потому что в нём было что-то тяжёлое. Да, так и есть, - серебряный медальон на цепочке, в который была вставлена крохотная фотография жены с младенцем на руках, застывшей в такой же позе, как рафаэлевская мадонна из Сикста. Тут мадонна, там ангелочки, тут чайки, там обнаженная сестра Тереза и эта её дочка, как зовут девочку, Софи? - он пытался вспомнить…
Элизабет на корточках сидела возле этюдника Виктора. Она смотрела на небо на его работе. Она помнила этот день, когда Леонардо взяли на небо, хотя ей не было и трёх лет.
Они поехали в поместье Руан. Там жили родители Сюзанны, хотя в живых остался лишь отец. Их дом был настоящим домом, не то что их меблированная квартира на Сен- . Отец звал её разрешиться от бремени именно в Руане, потому что мадам Лапьез, прислуживающая отцу, была старой акушеркой, которая встретила появление на свет самой Сюзанны, её братьев и почти всех, кого Сюзанна знала в Руане. Муж Сюзанны, отец Элизабет, ласково обнял жену и чмокнул на прощание дочку. «Пусть это будет мальчик, слышишь!» - крикнул он в окно, когда вагон уже тронулся.
Дедушка был седой и тихий, а мадам Лапьёз очень забавная и энергичная. Она красила волосы в какой-то немыслимый розовый цвет с зеленоватым отливом. Элизабет она очень понравилась, ещё бы, сколько младенцев ей пришлось выпустить в свет. И вот этот день, вернее ночь.… Нет, сначала ночь, потом день и снова ночь. Что-то у мамы не получалось и мадам Лапьёз начала нервничать и кричать на неё. «Зачем ты приехала сюда, Сюзи, зачем, ты знала, что у тебя такая патология?..» - допрашивала мадам Лапьёз. Мама лишь мотала головой, глотая слёзы. Дедушка отвёл Элизабет в другую комнату, где ещё одна женщина гладила старинным массивным утюгом белые тряпки. Проглаживала их с двух сторон, как будто играла в кораблики, где кораблём был чугунный утюг, а рекой – белая струящаяся ткань. Девочка села возле неё и тоже начала играть. Потом она несколько раз тайком пробиралась в зал, где лежала мама и суетилась мадам Лапьёз. Всё было без изменений. К ночи она услышала дикие крики. Кричала мама, а мадам Лапьёз уговаривала её сделать что-то, а мама отвечала: «Не могу, ну не могу я…». Лапьёз кричала ещё громче: «Пожалей ребёнка, тебе что, его не жалко?!» А мама всё плакала, а акушерка всё запрещала ей плакать, потому что силы расходуются не на то. Мадам, которая гладила тряпочки, дала Элизабет сладкого-пресладкого чая, отчего та быстро заснула, но спала беспокойно, всю ночь её преследовали какие-то посторонние шумы….
Элизабет открыла глаза ночью: было ещё темно, окон не было видно. Но было чудно, что-то было не так.… Девочка прислушалась и услышала незнакомые звуки труб, валторн, флейт, дудок. Что-то дудело и дудело высоко над потолком. И не просто дудело, а играло симфонию. Помимо духовых в музыку врывались ударные: литавры. Они погромыхивали, как медные тарелки, которые Элизабет видела в театре перед началом представления оперы. Они гремели, а стройные голоса, похожие на детские, пели. Нет, не тогда в опере, а сейчас… Лиз явственно слышала пение. Оно было торжественным, строгим и скорбным одновременно. Пели на несколько голосов, на незнакомом языке. Холодок пробежал по рукам и всему телу. Элизабет вытянула голову и увидела в дверном проёме полоску света. Там кто-то не спал. Она спрыгнула с постели и тихо пошла в зал. Её никто не заметил.
«Не жилец», - сказала мадам Лапьёз, кивнув на подоконник. Дедушка скорбно стоял, опершись на палку. «Сейчас она может нести чушь, говорить всякую ерунду - не обращайте внимания, это действие такого лекарства, наркотического…», - Лапьёз мыла руки в тазу. «Хорошо, что дочка жива осталась», - сказал дедушка. «А что с ней станет…», - как-то зло и холодно сказала акушерка, - «ребёночка жалко…». Она прошла вглубь зала к окну и пошевелила что-то в тряпках. «Ан, нет, ещё жив, но до утра вряд ли дотянет», - она быстро вышла из комнаты и скрылась. Девочка со всех ног бросилась назад в свою постель, она очень была напугана…
Маленький Леонардо прожил ещё пять дней. Его никто не видел. Потом был могильный холмик и маленький крестик на нём. Месса за упокой у священника. Так же торжественно играл орган, как тогда, в ночь рождения Леонардо.
Виктор открыл глаза. Из иллюминатора в каюту лился отраженный от морской глади солнечный свет. Виктор видел на стенах колышущиеся волны, они же переливались в волосах сидевшей рядом сестры Сюзанны. Её глаза были необычайно близко, зовущие и волнующие как море, такого же зеленовато-синего цвета.
- Что ты хочешь? – спросила сестра.
- Дай мне, пожалуйста, вон тот холст, - Виктор указал взглядом на небольшой квадратик возле стены напротив кровати.
Сюзанна протянула ему подрамник с натянутым холстом. Кисточки и краски стояли тут же, на столике рядом с постелью больного. Виктор взял палитру, капнул конопляного масла, развёл белила, кобальт, хром. Он работал быстро без карандашного рисунка, сразу красками. Он писал портрет сестры Сюзанны, её глаза. Они были большие, на весь холст. Брови, словно размах чаячьих крыльев. Вдохновенье охватило художника, и с каждым взмахом кисти он чувствовал прилив жизненных сил. Он даже не слышал, что говорила ему сестра Сюзанна, настолько живопись увлекала его. Он уже давно откинул подушку, на которую облокачивался в начале работы. Он сидел прямо на кровати, опустив ноги вниз, на коленях он держал холст. Сюзанна сидела рядом на стуле, чуть ли не соприкасаясь коленями с коленями художника. Она смотрела то на него, но на море, плещущееся в иллюминаторе, улыбалась своим мыслям. Так прошло около часа, пока звук корабельного гонга не поднял молодую женщину. Наступило время ужина, и надо было накормить всех лежачих больных. Виктор остался один в своей маленькой каюте. Он писал портрет и не пошёл в кают-компанию на ужин. Он был просто счастлив, удалось передать всё: и взгляд, и выражение глаз, и цвет лица, который в помещении был значительно бледнее, чем на самом деле.… Когда Виктор начал писать вимпл – белый накрахмаленный головной платок, - то он по цвету стал сливаться с лицом, и Виктор нарисовал светлые, соломенные волосы Сюзанны без всякого головного убора. Портрет получился живой. Когда Виктор отставил работу на стоящий напротив стул, где сидела его модель, она же сестра милосердия, то ощущение её присутствия не оставляло художника и когда он потушил ночник у изголовья и посмотрел на низко висящую в ночном небе зеленоватую Венеру. Планета как бы заглядывала в иллюминатор. Звёзды на море были ярче, чем в небе Парижа, они ничем не были укрыты от человеческого взора. Утром Виктор проснулся абсолютно здоровым, у него не болело ничего.
Он с удовольствием сходил на завтрак и поднялся на палубу, где вчера рисовал. Сестры Сюзанны он не встретил нигде. Зато возле своей работы он увидел девочку. Она поздоровалась и сказала, что хочет забрать маму и братика себе, указав на неоконченную картину. Виктор посмотрел на холст, но не узнал свою работу. Он помнил, что сестра Сюзанна стояла обнажённой в распахнутом платье, опершись руками за спиной на перекладину ограждения палубы. Её темно-коричневое платье практически сливалось с цветом индиговых волн, оттеняя загоревшее, но кажущееся белым Родосским мрамором тело. Теперь же над телом Сюзанны платье взмыло складками вверх, как крылья, будто порыв ветра поднял тяжёлую материю, а солнечный свет, пробиваясь сквозь неё, сделал ткань почти прозрачной. Это напомнило Виктору «Рождение Венеры», картину Боттичелли, он очень удивился, потому что точно помнил, что никакие библейские сюжеты в свою работу не привлекал, а хотел нарисовать земную, реальную женщину. Потом его взор зацепило облако над головой то ли Венеры, то ли Сюзанны. Ему показалось, что из контура облака выглядывает чьё-то лицо, кто-то смотрит оттуда. Виктор ещё раз посмотрел на нарисованное им облако, но ничего не понял, а его губы сказали: да, бери. Девочка взяла картину и побежала с ней, скрывшись из вида.
С тех пор на «Святой Терезе» никто не видел сестры Сюзанны. Пропала и её дочь – маленькая Элизабет. Сёстры милосердия судачили и обсуждали эту новость. Выпасть за борт Сюзанна не могла. Кинулась спасать тонущую Элизабет – тоже маловероятно. Тайком скрылась в порту? Но в момент исчезновения сестры милосердия и её дочери «Тереза» находилась в открытом море. Когда капитану доложили об исчезновении двух человек из обслуживания, он велел сбавить ход и весь день провёл на палубе рядом со смотрящим. Они выдвинули мощные телескопы и исследовали морскую гладь в радиусе многих миль. Всё тщетно. Связь по рации с другими судами и контрольно-постовыми службами не дала результата. Они как в воду канули. Самое интересное, что исчезла картина с обнажённой Сюзанной, которую рисовал Виктор. Все остальные вещи сестры милосердия и её дочери оставались на месте. Через неделю вещи собрали и отправили в Руан к отцу сестры Сюзанны. Никто ничего объяснить не мог. Лишь настоятельница сестра Сара Стефания, казалось, что-то знала. Она запретила читать заупокойную молитву по сестре Сюзане и её дочери. Зато её стали замечать за странным занятием: сестра Сара всматривалась в облачное небо и осеняла крестом кого-то на небе. Это было очень странным: заподозрить сестру Сару в ереси было невозможно из-за её безупречной репутации.
Через несколько месяцев судно пересекло Бискайский залив, прошло по проливу Ла-Манш и пришвартовалось во французском порту Гавре. На берег сошёл молодой художник с кучей подрамников и двумя этюдниками. Его встречала молодая женщина с ребёнком на руках. Она радостно бросилась к нему в объятья. Виктор прощальный взглядом окинул белый гордый, словно морская птица, лайнер, помахал кому-то в небе, приобнял женщину с ребёнком, и счастливый направился в сторону распахнутой дверцы поджидающей их машины. День был ясный и солнечный. Нестерпимо синее море и кружащие над ним белые чайки были как нарисованные, как отпечаток с вечности работы неизвестного художника.
"Человек - часть того целого, что мы называем "Вселенная", часть, ограниченная временем и пространством. Он чувствует себя, свои мысли и ощущения, как что-то отдельное от всего остального - это своего рода оптический обман его сознания. Этот обман является для нас чем-то вроде тюрьмы, ограничивая нас нашими личными желаниями и приязнью к тем немногим, кто к нам близок. Нашей задачей должно быть освобождение из этой тюрьмы, путем расширения сфер своего сочувствия так, чтобы охватить все живые существа и всю природу во всей ее красе".
А. Эйнштейн
Лазурные волны перекатывались, играя всеми красками от тёмного индиго в глубине и до нежнейших молочно-салатовых и изумрудных на поверхности мягких и ласковых гребней. Нестерпимо манило в эту таинственную стихию. Уйти в тёплую пучину, раствориться в вечности, ранней весне, прибрежной дымке, неземной благодати, разлитой между землёй и небом. Вечный покой сплетался из плеска волн, гудения судовой машины, криков маленьких вездесущих чаек крачек и резких отрывистых возгласов огромных солидных альбатросов, не покидающих плавучий госпиталь ни на минуту. Все эти звуки умиротворяли и возвращали к жизни того, кого ещё можно спасти. Госпитальные покои находились на самом судне. Судно так и называлось – «Госпиталь Святой Терезы».
Сестра Сюзанна прикрыла глаза, подставив свои обветренные щёки и покрасневшие скулы свежему утреннему бризу. Судно только что отчалило от небольшого средиземноморского порта в Эгейском море, и крик вахтенного матроса «Якорь чист» заставил сестру милосердия и сострадания проснуться и раньше обычного выйти на палубу. Она улыбалась своим мыслям, представляя, что только она на всём лайнере мечтала бы очутиться в морских глубинах. Цель пассажиров, совершающих морской круиз, была противоположной: как можно дольше держаться на плаву и не дать зелёным волнам сомкнуться над их головами. Не дать сомкнуться.
Идея отправлять старых и безнадёжно больных людей в длительные морские путешествия не нова. Если бы вы знали, сколько надо заплатить за клочок земли на кладбище и за услуги погребения, то, уверяю вас, сами бы выбрали длительное девятимесячное путешествие вокруг Европы, потому что это вполовину дешевле. Что делать, Европа ветшает, и оставить свой прах в её недрах могут только знатные люди и богачи. «Святая Тереза» никогда не испытывала недостатка в пациентах, то есть пассажирах. Если случалось, что кто-то умирал (а на это и рассчитывали многие, отправляя своих родственников в столь длительный круиз), его с почестями опускали по старинному морскому обычаю в последнее плавание, завернув тело в белый шёлковый саван и бросив на поверхность моря неизменно букет с жёлтыми лилиями. Лилии, как и многое другое, произрастало и производилось в корабельных трюмах плавающего госпиталя. Букет долго колыхался на волнах, вызывая слёзы в глазах провожающих, а тело отправлялось на съедение акулами и мелкими морскими рыбами. Не знаю, все ли пациенты подвергались обглоданию, потому что большинство из них были больны саркомой III и IV степени. Возможно, их останки достигали дна, а там перерабатывались омарами и прочими ракообразными. Пациенты старались не думать об этом своём разложении. Но большинство предпочло бы сразу отправиться в пасть акулам. Из плавников этих морских монстров делают чудодейственные лекарства, и, может быть, каждый из нас втайне мечтает стать эликсиром жизни для кого-то ещё. Тем более об этом может мечтать больной и отчаявшийся человек, уже не верящий в чудесное исцеление. Частичку своей боли, своей жажды жизни передать другим и таким образом остаться жить вечно, то есть просто раствориться в этой лазури, в этом просторе, в этом, пропитанном морской солью воздухе.… На очередной стоянке место, освобождённое умершим, дезинфицировалось, и всё делалось к приёму нового пациента. Новые постельные принадлежности, новая история болезни, новое имя вынужденного или добровольного пассажира. Группа учёта вела строгий и секретный учет всех умерших на судне, но сведения эти могли навредить репутации госпиталя и нигде, ни под каким предлогом не разглашались. Группа учёта состояла из двух толстых очкастых матрон, которые держались обособленно, сидели в обеденном зале за отдельным столиком. Их каюта располагалась в нижнем отсеке судна рядом каютами других членов команды. Каюты сестёр милосердия и лечащего персонала соседствовали с каютами обычных пациентов. Это приободряло больных и вселяло в их сердца надежду на благополучное завершение круиза.
Сюзанна запахнула своё католическое платье - котта и поправила вимпл. Она не стирала верхнее покрывало головного убора, так называемого випмла, уже неделю, но солнце, морские брызги и ветер выбелили его так, что он блестел и стоял как накрахмаленный. Она одевалась всегда одинаково, невзирая на погоду: монашеское платье на голое тело, пояс, вимпл. Следуя курсу, судно выходило из Средиземного моря, проходило Гибралтар, огибало западную оконечность Европы и шло через Атлантику к северным широтам. Тогда все, включая капитана, поверх форменного кителя надевали тёплые ватные бушлаты с воротниками из овчины; все, кроме Сюзанны. И пусть только хоть кто-то из сестёр или добровольных сиделок делал ей едкое замечание. Элизабет так смотрела на обидчика своей матери, что через несколько дней потоки ветра или сквозняк в кают-компании насылали на сплетниц тяжёлую инфлюэнцию. А случалось, что и мокрая палуба становилась виной досадного падения, как следствие – вывихнутая нога или даже скоропостижное прощание в морской стихии. Элизабет, дочь Сюзанны, знали все. И все знали, что это особенный ребёнок.
Была ещё одна причина кроме экономии, по которой родственники тяжело больных покупали места для своих близких в плавучем госпитале «Святой Терезы». Она заключалась в новом методе лечения, сродни шоковой терапии. Этот метод носил название… Когда безнадёжно больные попадали в непривычные условия морского путешествия, где на второй неделе их охватывала тяжелейшая морская болезнь с тошной, рвотой, расстройством вестибулярного аппарата и пищеварения, то организм сам вынуждался «забыть» своё основное заболевание и последние ресурсы бросить на избавление от качки, головокружения, бессонницы и лихорадки. Иногда эти тяжёлые сопутствующие признаки путешествия на морском судне так запутывали ослабленный организм, что к концу круиза умирающий больной так и оставался умирающим, но уже не от рака, а от морской качки. Лабораторные исследования, проводимые тут же на судне, к удивлению показывали, что опухоль каким-то образом рассосалась, и раковые клетки в организме не обнаружены. Счастливые родственники забирали в порту прибытия жёлтое, измождённое тельце своего страдальца с прикреплённой к изголовью справкой, что основное заболевание приостановлено или отсутствует. Слёзы жалости и умиления текли по их возбуждённым лицам, они целовали руки настоятельнице сестре Саре Стефании и другим сёстрам милосердия, а спущенный с трапа на носилках больной просто мотал головой направо и налево по привычке болтаться в морских пучинах, как на качелях. Но таких избавившихся от смертельного недуга счастливчиков набиралась десятая часть всех пассажиров. Большинство больных всё же скрывалось в толще вод. Оповещённые, но всё равно пришедшие к прибытию судна в порт родственники (дабы удостовериться, что им больше не грозят дополнительные расходы и мучения), опускали в волны Средиземного моря белые веночки в память о покинувших их близких.
Около сотни сестёр милосердия, несколько десятков добровольцев и волонтёров приходилось на несколько сотен неизлечимо больных. Несмотря на нарушение основной морской приметы – как можно меньше женщин на судне - «Святую Терезу» не касались шторма, подводные скалы, аварии двигателя, взрывы и пожары в госпитальных лабораториях и корабельных трюмах. «Святая Тереза» находилась под сенью Господа нашего. Незримая рука небесного штурмана вела судно мимо опасных рифов у скалистых берегов Северной Африки, по чистой воде в в коварных, обвитых водорослями водах Саргассова Моря, мимо айсбергов и льдов северных широт…
Сюзанна восхищалась большим белым лайнером из-за совершенства формы и цвета. Свою работу она любила за отсутствие суетности и экзальтации, которая случалась в стенах монастырей, кафедральных соборов, вдали от реальной жизни на морских широтах. Изначально Сюзанну не хотели посвящать в ордер из-за девочки. Но потом она добилась своего; её и дочь приняли в послушницы, а впоследствии Сюзанну назначили старшей монахиней.
Уход за больными приземлял чувства монашек, а свежий ветер наполнял их радостными и простыми эмоциями, жизнелюбием и состраданием. "Приди, Святой Дух, приди и покажи нам путь Света. Ты - дар, обещанный людям Богом. Приди, Святой Дух, и наполни нас Своей благословляющей любовью", – такой молитве учила Сюзанна своих пациентов. Если они сами были не в состоянии произнести десяток этих важных слов, она просила Элизабет прочесть их перед сном у койки каждого. Девочка с охотой выполняла поручение матери.
Среди пациентов госпиталя находился один молодой человек – Виктор. Он был художник. Он загрузился на лайнер с двумя этюдниками, килограммами краски, множеством подрамников и картона. В Париже он работал в театре художником по декорациям, но наступающая болезнь заставила его отправиться в круиз. Он не хотел, чтобы жена и маленькая дочка видели, как он слабеет и поддаётся смертельному недугу. Если и суждено умереть рано, он бы предпочёл, чтобы его запомнили молодым и беспечным. У Виктора в карточке стоял диагноз саркомы лёгких, и жить ему, по мнению специалистов, оставалось недолго. Все больные обычно спрашивают, когда они уйдут, и после этого пытаются оставить свой след в стремительно убегающей от них жизни. Многие меняют своё отношение ко всему происходящему и уже происшедшему, пересматривают многолетние привычки, становятся лучше, чем были до этого, совершают важные дела, одним словом, - очищаются. Потом большинство спрашивает, а бывали ли случаи, когда неизлечимо больные чудом выживали, и может ли это произойти именно с ними?
Виктор по натуре был хорошим, добрым человеком. Почему на его долю выпало такое испытание – грехи предков? Единственное, что он хотел на данный момент: написать как можно больше картин. Каждый день он устраивался на ростре – огороженном участке палубы возле шлюпок и …писал. Он не капризничал, как многие больные, называя плавающий госпиталь подопытной станцией. Когда морская болезнь настигала его во время работы, он просто ложился на палубу или, держась за ограждения, кормил мелких рыбок содержимым своего желудка. Потом снова вставал и работал – и ранним утром, и поздно вечером. Виктор жил в плавучем госпитале почти полгода. За это время он похудел на 12 кг и проводил в последний путь 23 товарища по несчастью. В основном, больные были преклонного возраста, самой старшей пациентке было 96 лет. Она, по мнению врачей, была самой здоровой, как сельская девушка, и после возвращения могла бы годик отдохнуть и снова собираться в круиз. Молодых было мало. В раннее время суток двадцатишестилетний художник часто встречал загорающую на палубе и укрывавшуюся от посторонних глаз монахиню. Никто не знал, можно ли монахиням загорать обнажёнными. Не приведёт ли это к ереси или к развитию саркомы кожи? Всем остальным пациентам пребывать на солнце не рекомендовалось и даже запрещалось. Для этих целей над всеми тремя палубами были натянуты парусиновые тенты. Кроме того, множество складных деревянных шезлонгов с матерчатыми зонтами были расставлены в местах отдыха. Вечерами матросы складывали шезлонги, зонты и цепями пристёгивали их к судовому такелажу. Шквальные ветра и штормовая волна могли в любое время смыть всё неприкреплённое за борт.
Виктор написал 50 морских пейзажей, десятки картин с чайками, несколько картин с закатами и восходами. Многие пациенты просили и заказывали Виктору свой портрет, обещая щедрую оплату, но художник считал, что если он нарисует больного, то тот впоследствии умрёт. Он отказывал практически всем. Были наброски капитана судна, кое-кого из членов команды, задорной и румяной официантки камбуза, но настоящих портретов он не писал. Когда Виктор видел на палубе Сюзанну, её строгую и экзистенциальную красоту, гармонировавшую с синим морем, небом, белыми чайками, его рука невольно начинала кисточкой вырисовывать силуэт женщины где-то на полях работы. Однажды он не выдержал и обратился к ней с просьбой разрешить сделать её портрет в стиле ню. Он не понимал, почему так хотелось написать именно эту женщину. Сюзанна отказывала, отвечала, что это запрещено богом.
Здоровье молодого человека с каждым днём становилось всё хуже и хуже. Бывали дни, когда он не мог сделать и пяти шагов из своей каюты, чтобы очутиться на палубе и взять в руки кисть. Когда после таких перерывов Виктор снова появлялся и рисовал, Сюзанну переполняла радость, она хотела сделать что-то приятное молодому художнику. В один из таких дней она сказала, что согласна позировать. Они выбрали место за одной из спасательных шлюпок, где никто, кроме сигналищика и малолентней Элизабет, знавшей все укромные места на судне, не мог их обнаружить. Виктор рассказал сестре Сюзанне о своей семье, о родившейся год назад маленькой дочурке. Сюзанна поведала о госпитале, о работе, о дочери Элизабет и о её необычайных способностях, которые привели её саму к вере и служению Господу. Виктору хотелось знать, что за способности у ребёнка, и как они проявляются. Оказалось, что практически спустя несколько месяцев с рождения младенца, Сюзанна заметила, что её девочка необычна. Элизабет как бы знает, что ей надо делать в любой ситуации, чему её не учили ни мать, ни окружение. Теперь девочке почти семь. Знакомые не перестают поражаться её провиденьям и мудрым ответам на обычные вопросы незаинтересованных людей. Например, на такие вопросы: как дела, малышка? или что слышно в мире? Услышав ответ из уст маленькой Элизабет, вопрошающий недоумённо оглядывался, кто мог подсказать ребёнку столь умудрённый ответ, уж не шутит ли кто-нибудь над ним.… Таких детей в наше время назвали поколением «индиго». Ученые считают, что дети индиго призваны на землю, чтобы спасти человечество от гибели. Дети с необычными способностями были впервые исследованы и описаны американскими психологами, но рождаться они начали в конце прошлого века на всех континентах и во всех странах. Вышеописанные дети очень упрямы и непредсказуемы, не признают авторитетов, имеют чёткое мнение по всем вопросам, и главное, не любят учиться и не слушаются. Когда маленькую Элизабет крестили, она так подпрыгнула в священной купели, что опрокинула её, обдав священника брызгами с ног до головы, как будто бы он сам принимал, а не проводил это обряд. Посещение воскресной школы так же сопровождалось сумятицей и нарушением традиций, поэтому Сюзанна и Элизабет лучше чувствовали себя здесь, вдали от канонов, ближе к природным стихиям – морю и небу. Настоятельница госпиталя св. Сара Стефания была снисходительна к их вольностям и отклонениям от норм монашеской жизни, потому что большинство больных, доверенных сестре Терезе, тех, к которым она прикипала душой, доживали до конца путешествия. Слишком коротка жизнь, чтобы видеть каждый день на умирающих и обрезать ростки жизни, шикая на детей и послушниц.
Сюзанна сняла платье и привязала его к рее. Так она делала всегда, когда загорала. Первое платье из синей материи улетело за борт в самом начале её службы. Ей пришлось взять на складе кусок коричневого сукна и сшить себе новое. Виктор спросил, почему она всегда в одном платье без верхней накидки зимой и летом. Сюзанна высказала мысль, что в век, когда контакты осуществляются посредством импульсов и волн, одежда должна являться оболочкой для личности и быть адекватной ей. Не тело греховно, а греховны помыслы. А обнажение - для людей самоцельных, которым не нужно выделяться и что-то доказывать. Он спросил, как сёстры и настоятельницы относятся к её моде загорать ню, на что Сюзанна улыбнулась, и сказала, что Господь наш Иисус Христос тоже ходил без одежд.
Элизабет стояла возле бортика первой палубы и протягивала руку чайкам, планирующим возле идущего лайнера. Чайки с криками подлетали к протянутой руке девочки, чуть ли не задевая её своими мощными, острыми крыльями. Мадам, сидящая чуть поодаль в шезлонге, с раздражением заметила: «Девочка, ты можешь не кормить чаек, они уже надоели…». Элизабет повернулась к даме и посмотрела на неё вопросительно. «Видишь, они гадят на мой шезлонг?» - не унималась та. «Откуда они знают, что это Ваш шезлонг?» - спросила девочка. «Я, слава Богу, заплатила за эту поездку тысячу евро не для того, чтобы эти бесстыжие птицы справляли здесь свою нужду!» - таков был ответ престарелой дамы. «Вы заплатили деньги госпиталю, а чайки получили разрешения от самого Бога летать и какать где захотят!» - ответила Элизабет и перебежала на другую сторону палубы, где увидела мать и больного художника. Девочка подошла к раскрытому этюднику, внимательно изучая то, что было изображено на холсте: загорелая женщина на фоне синих волн с белыми каёмками. «Это мама?» – спросила девочка – «Да, похоже». «И вон там прячется Леонардо, чуть-чуть он выглядывает», - девочка указала на облако, нарисованное на картине. Виктор всмотрелся в свою работу, но ничего подозрительного не обнаружил. «А кто это, Леонардо?» - спросил он. «Ты что (Элизабет обращалась ко всем на «ты»), не видишь, это младенец с крылышками. Он смотрит вниз, на маму!» - ответила она. «Леонардо мой брат, и он умер, когда родился, но он часто к нам прилетает…». Виктор изумился, но спросить ребёнка о чём-либо ещё не решался. Сюзанна по-прежнему стояла, опершись обеими руками сзади на поручни, приподняв голову вверх и чуть прикрыв глаза. Они договорились, что её глаза он писать не будет. Виктор стал думать, почему он не может написать полный портрет женщины, не только тело, но и лицо. Ему безумно захотелось взять новый картон и на весь лист нарисовать лицо Сюзанны, её цвета моря глаза, цвета песчаного пляжа волосы, цвета кораллов губы и ослепительную, как чайки, улыбку. Рука даже потянулась к стенке палубы, где в холщовой сумке лежали его принадлежности – кисти, палитры, загрунтованные кусочки картона. Внезапно Виктора качнуло, и он упал с протянутой рукой и с недоумевающими глазами, смотрящими на Сюзанну. «Что такое?» - женщина вскочила со своего места, и, запахивая кота, кинулась к упавшему больному человеку. «Мама, сейчас на небе снова появился Леонардо», - спокойно произнесла девочка. Она запрокинула голову вверх, а сестра Сюзанна принялась поднимать упавшего Виктора, и осторожно перекинув его руку через свою шею, повела его по палубе в каюту. Две сестры милосердия, словно чайки, появились откуда ни возьмись, и втроём они быстро преодолели пять ступенек трапа, ведущих к кубрику. Они быстро уложили Виктора на специальную мобильную койку, коими были оборудованы все кубрики плавающего госпиталя. Сестра Сюзанна осталась рядом с Виктором, измерила ему пульс и давление. Время вечерних процедур ещё не подошло, поэтому обезболивающий укол она делать не стала, а отметила в личном журнале температуру, давление и сделала пометку для главврача в другом электронном журнале наблюдений за больными. Виктор вдруг подумал, что если он нарисует лицо сестры Сюзанны, то непременно останется жить и по возвращении на сушу совсем выздоровеет. Он закашлялся и начал задыхаться, Сюзанна приложила к его лицу кислородную маску. Сделав несколько глубоких вдохов, мужчина погрузился в сон.
Ему приснились ангелочки на картине Рафаэля, которые, сложив ручки и подперев ими подбородки, смотрели с небес вниз на землю. Внезапно они вспорхнули с облака. Виктор удивился, что это чайки с головами ангелочков. Они стали громко кричать: «Хлеба, хлеба!» и носиться над ним, обдувая потоками воздуха. Он опустил руки в карман куртки, там был носовой платок. Он развернул его, потому что в нём было что-то тяжёлое. Да, так и есть, - серебряный медальон на цепочке, в который была вставлена крохотная фотография жены с младенцем на руках, застывшей в такой же позе, как рафаэлевская мадонна из Сикста. Тут мадонна, там ангелочки, тут чайки, там обнаженная сестра Тереза и эта её дочка, как зовут девочку, Софи? - он пытался вспомнить…
Элизабет на корточках сидела возле этюдника Виктора. Она смотрела на небо на его работе. Она помнила этот день, когда Леонардо взяли на небо, хотя ей не было и трёх лет.
Они поехали в поместье Руан. Там жили родители Сюзанны, хотя в живых остался лишь отец. Их дом был настоящим домом, не то что их меблированная квартира на Сен- . Отец звал её разрешиться от бремени именно в Руане, потому что мадам Лапьез, прислуживающая отцу, была старой акушеркой, которая встретила появление на свет самой Сюзанны, её братьев и почти всех, кого Сюзанна знала в Руане. Муж Сюзанны, отец Элизабет, ласково обнял жену и чмокнул на прощание дочку. «Пусть это будет мальчик, слышишь!» - крикнул он в окно, когда вагон уже тронулся.
Дедушка был седой и тихий, а мадам Лапьёз очень забавная и энергичная. Она красила волосы в какой-то немыслимый розовый цвет с зеленоватым отливом. Элизабет она очень понравилась, ещё бы, сколько младенцев ей пришлось выпустить в свет. И вот этот день, вернее ночь.… Нет, сначала ночь, потом день и снова ночь. Что-то у мамы не получалось и мадам Лапьёз начала нервничать и кричать на неё. «Зачем ты приехала сюда, Сюзи, зачем, ты знала, что у тебя такая патология?..» - допрашивала мадам Лапьёз. Мама лишь мотала головой, глотая слёзы. Дедушка отвёл Элизабет в другую комнату, где ещё одна женщина гладила старинным массивным утюгом белые тряпки. Проглаживала их с двух сторон, как будто играла в кораблики, где кораблём был чугунный утюг, а рекой – белая струящаяся ткань. Девочка села возле неё и тоже начала играть. Потом она несколько раз тайком пробиралась в зал, где лежала мама и суетилась мадам Лапьёз. Всё было без изменений. К ночи она услышала дикие крики. Кричала мама, а мадам Лапьёз уговаривала её сделать что-то, а мама отвечала: «Не могу, ну не могу я…». Лапьёз кричала ещё громче: «Пожалей ребёнка, тебе что, его не жалко?!» А мама всё плакала, а акушерка всё запрещала ей плакать, потому что силы расходуются не на то. Мадам, которая гладила тряпочки, дала Элизабет сладкого-пресладкого чая, отчего та быстро заснула, но спала беспокойно, всю ночь её преследовали какие-то посторонние шумы….
Элизабет открыла глаза ночью: было ещё темно, окон не было видно. Но было чудно, что-то было не так.… Девочка прислушалась и услышала незнакомые звуки труб, валторн, флейт, дудок. Что-то дудело и дудело высоко над потолком. И не просто дудело, а играло симфонию. Помимо духовых в музыку врывались ударные: литавры. Они погромыхивали, как медные тарелки, которые Элизабет видела в театре перед началом представления оперы. Они гремели, а стройные голоса, похожие на детские, пели. Нет, не тогда в опере, а сейчас… Лиз явственно слышала пение. Оно было торжественным, строгим и скорбным одновременно. Пели на несколько голосов, на незнакомом языке. Холодок пробежал по рукам и всему телу. Элизабет вытянула голову и увидела в дверном проёме полоску света. Там кто-то не спал. Она спрыгнула с постели и тихо пошла в зал. Её никто не заметил.
«Не жилец», - сказала мадам Лапьёз, кивнув на подоконник. Дедушка скорбно стоял, опершись на палку. «Сейчас она может нести чушь, говорить всякую ерунду - не обращайте внимания, это действие такого лекарства, наркотического…», - Лапьёз мыла руки в тазу. «Хорошо, что дочка жива осталась», - сказал дедушка. «А что с ней станет…», - как-то зло и холодно сказала акушерка, - «ребёночка жалко…». Она прошла вглубь зала к окну и пошевелила что-то в тряпках. «Ан, нет, ещё жив, но до утра вряд ли дотянет», - она быстро вышла из комнаты и скрылась. Девочка со всех ног бросилась назад в свою постель, она очень была напугана…
Маленький Леонардо прожил ещё пять дней. Его никто не видел. Потом был могильный холмик и маленький крестик на нём. Месса за упокой у священника. Так же торжественно играл орган, как тогда, в ночь рождения Леонардо.
Виктор открыл глаза. Из иллюминатора в каюту лился отраженный от морской глади солнечный свет. Виктор видел на стенах колышущиеся волны, они же переливались в волосах сидевшей рядом сестры Сюзанны. Её глаза были необычайно близко, зовущие и волнующие как море, такого же зеленовато-синего цвета.
- Что ты хочешь? – спросила сестра.
- Дай мне, пожалуйста, вон тот холст, - Виктор указал взглядом на небольшой квадратик возле стены напротив кровати.
Сюзанна протянула ему подрамник с натянутым холстом. Кисточки и краски стояли тут же, на столике рядом с постелью больного. Виктор взял палитру, капнул конопляного масла, развёл белила, кобальт, хром. Он работал быстро без карандашного рисунка, сразу красками. Он писал портрет сестры Сюзанны, её глаза. Они были большие, на весь холст. Брови, словно размах чаячьих крыльев. Вдохновенье охватило художника, и с каждым взмахом кисти он чувствовал прилив жизненных сил. Он даже не слышал, что говорила ему сестра Сюзанна, настолько живопись увлекала его. Он уже давно откинул подушку, на которую облокачивался в начале работы. Он сидел прямо на кровати, опустив ноги вниз, на коленях он держал холст. Сюзанна сидела рядом на стуле, чуть ли не соприкасаясь коленями с коленями художника. Она смотрела то на него, но на море, плещущееся в иллюминаторе, улыбалась своим мыслям. Так прошло около часа, пока звук корабельного гонга не поднял молодую женщину. Наступило время ужина, и надо было накормить всех лежачих больных. Виктор остался один в своей маленькой каюте. Он писал портрет и не пошёл в кают-компанию на ужин. Он был просто счастлив, удалось передать всё: и взгляд, и выражение глаз, и цвет лица, который в помещении был значительно бледнее, чем на самом деле.… Когда Виктор начал писать вимпл – белый накрахмаленный головной платок, - то он по цвету стал сливаться с лицом, и Виктор нарисовал светлые, соломенные волосы Сюзанны без всякого головного убора. Портрет получился живой. Когда Виктор отставил работу на стоящий напротив стул, где сидела его модель, она же сестра милосердия, то ощущение её присутствия не оставляло художника и когда он потушил ночник у изголовья и посмотрел на низко висящую в ночном небе зеленоватую Венеру. Планета как бы заглядывала в иллюминатор. Звёзды на море были ярче, чем в небе Парижа, они ничем не были укрыты от человеческого взора. Утром Виктор проснулся абсолютно здоровым, у него не болело ничего.
Он с удовольствием сходил на завтрак и поднялся на палубу, где вчера рисовал. Сестры Сюзанны он не встретил нигде. Зато возле своей работы он увидел девочку. Она поздоровалась и сказала, что хочет забрать маму и братика себе, указав на неоконченную картину. Виктор посмотрел на холст, но не узнал свою работу. Он помнил, что сестра Сюзанна стояла обнажённой в распахнутом платье, опершись руками за спиной на перекладину ограждения палубы. Её темно-коричневое платье практически сливалось с цветом индиговых волн, оттеняя загоревшее, но кажущееся белым Родосским мрамором тело. Теперь же над телом Сюзанны платье взмыло складками вверх, как крылья, будто порыв ветра поднял тяжёлую материю, а солнечный свет, пробиваясь сквозь неё, сделал ткань почти прозрачной. Это напомнило Виктору «Рождение Венеры», картину Боттичелли, он очень удивился, потому что точно помнил, что никакие библейские сюжеты в свою работу не привлекал, а хотел нарисовать земную, реальную женщину. Потом его взор зацепило облако над головой то ли Венеры, то ли Сюзанны. Ему показалось, что из контура облака выглядывает чьё-то лицо, кто-то смотрит оттуда. Виктор ещё раз посмотрел на нарисованное им облако, но ничего не понял, а его губы сказали: да, бери. Девочка взяла картину и побежала с ней, скрывшись из вида.
С тех пор на «Святой Терезе» никто не видел сестры Сюзанны. Пропала и её дочь – маленькая Элизабет. Сёстры милосердия судачили и обсуждали эту новость. Выпасть за борт Сюзанна не могла. Кинулась спасать тонущую Элизабет – тоже маловероятно. Тайком скрылась в порту? Но в момент исчезновения сестры милосердия и её дочери «Тереза» находилась в открытом море. Когда капитану доложили об исчезновении двух человек из обслуживания, он велел сбавить ход и весь день провёл на палубе рядом со смотрящим. Они выдвинули мощные телескопы и исследовали морскую гладь в радиусе многих миль. Всё тщетно. Связь по рации с другими судами и контрольно-постовыми службами не дала результата. Они как в воду канули. Самое интересное, что исчезла картина с обнажённой Сюзанной, которую рисовал Виктор. Все остальные вещи сестры милосердия и её дочери оставались на месте. Через неделю вещи собрали и отправили в Руан к отцу сестры Сюзанны. Никто ничего объяснить не мог. Лишь настоятельница сестра Сара Стефания, казалось, что-то знала. Она запретила читать заупокойную молитву по сестре Сюзане и её дочери. Зато её стали замечать за странным занятием: сестра Сара всматривалась в облачное небо и осеняла крестом кого-то на небе. Это было очень странным: заподозрить сестру Сару в ереси было невозможно из-за её безупречной репутации.
Через несколько месяцев судно пересекло Бискайский залив, прошло по проливу Ла-Манш и пришвартовалось во французском порту Гавре. На берег сошёл молодой художник с кучей подрамников и двумя этюдниками. Его встречала молодая женщина с ребёнком на руках. Она радостно бросилась к нему в объятья. Виктор прощальный взглядом окинул белый гордый, словно морская птица, лайнер, помахал кому-то в небе, приобнял женщину с ребёнком, и счастливый направился в сторону распахнутой дверцы поджидающей их машины. День был ясный и солнечный. Нестерпимо синее море и кружащие над ним белые чайки были как нарисованные, как отпечаток с вечности работы неизвестного художника.
Похожие темы
- Закреплено
