Legacy Challenge: Династия Эйберхарт

[Мэриан]

Ооо, спасибо за поздравление! В честь праздника - новый отчет
-------

Сон или смертный грех?
Быть как шелк, как пух, как мех
И, не слыша стиха литого
Процветать себе без морщин во лбу…​

На похороны неожиданно для всех приехала Маргарита – даже Лора немало удивилась, увидев младшую сестру выходящей из служебной машины Фриды. Так как подвезти ее удавалось только днем, новоиспеченной графине пришлось быстро скрыться в доме и отсиживаться за занавешенными окнами до самого заката.

Маргарита рассказывала о курсах акварели, о прошедшем бальном сезоне в блистательной рождественской Вене и в целом напоминала скорее бойкую светскую даму, чем отверженное создание ночи. Хрупкая, похожая на холодную белую лилию, она стояла на похоронах чуть поодаль и вздрагивала при каждом слове, прислушиваясь к надгробным речам. Черное кружево накидки, наброшенное поверх газового голубого платья, никак не могло ее греть, и влажные хлопья снега целовали губы Гретхен, не желая таять.
В бывшей спальне Эрики Йоханн ночевать наотрез отказывался, предпочитая софу в гостиной, и теперь в комнате, относительно которой покойница не оставила никаких распоряжений, устроили нечто вроде зала славы – там висели дипломы самой Эрики, награды Лорелей, трофеи Готфрида.

Дипломы и награды украшали стены, мирно пылились, все еще гордо сверкая золотым обрамлением и подписями, а вот трофеи младшего сына уже начали привлекать к себе местную фауну.
Увидев степенно выходящего из спальни и явно довольного собой пингвина, Готфрид не сразу сориентировался в ситуации.

Все попытки прогонять неизвестно откуда взявшуюся птицу, равно как и старания запирать от нее дверь, оканчивались бесславно, и день за днем Эйберхарты продолжали встречать в коридорах дома мирно шагающего пингвина. В конце концов Готфрид пошел на контакт, самостоятельно предложив тому «лосося мира». Пингвин настороженно обнюхал рыбину, бодро проглотил и с надеждой уставился на Готфрида. Тот потрепал его по холке и предложил заходить еще.

Так безымянный пингвин обрел регулярный источник питания (семья забеспокоилась, не решит ли он однажды пригласить в хлебное место своих друзей и родственников), а Готфрид – верного собеседника, разделяющего его рыболовную страсть.
***
День рождения Фридриха прошел тягостно и пусто. Джон-Йоханн постоянно бросал тревожные, торопливые взгляды на пустое место во главе стола, точно всякий раз ожидая обнаружить там рослую даму в парадном белом наряде. Матильда, одетая в праздничное платье с бантами, хныкала и ерзала; Лорелей оказалась молчалива, как никогда. Невестка покойницы сравнительно недолго знала Эрику, и потому боль утраты обожгла ее слабее всех прочих – она честно старалась поддерживать беззаботность застольной беседы. Готфрид безупречно играл роль гордого и счастливого отца, точно сошедшего в столовую из телевизионных мелодрам, а Фрида украдкой любовалась его гордым и чеканным профилем, который вовсе не портила скорбная складка, залегшая у светлых губ.
Именинник с готовностью задул свечи на торте и принял весь ворох поздравлений с шестнадцатилетием.

Впоследствии он не раз подбадривал загрустившую, точно ушедшую в тень младшую сестру, специально для нее выделывая смешные трюки на новенькой роликовой площадке. Матильда, маленькая нордическая эльфийка, оставалась ко всему безучастной, и лишь кружилась у отполированного прикосновениями станка с удвоенным усердием.

Широкоплечий и крепкий, пошедший в мать, Фридрих не походил на свою кузину ничем. Любимец тренера, звезда всех скейтбордистских площадок, он не обладал тонким профилем и белокурыми волосами отца, зато унаследовал от матери неизменный зверский аппетит, любовь к земле и протопленному насквозь семейному дому. Если Матильду можно было сравнить с хрупкой северной эльфкой, то ее двоюродный брат напоминал скорее хоббита-переростка.

В долгожданную поездку он отправился вместе с тетей и кузиной, надеясь облазить все островные скалы, поплавать в теплом море и как следует загореть. Матильда грезила лунными лагунами, песнями русалок и матовым блеском жемчугов.

К отпуску Лорелей привела себя в порядок – не ударяясь, впрочем, в изнуряющие диеты и дорогостоящие процедуры – справедливо рассудив, что казаться беззаботной юной студенткой у нее уже всяко не получится.

Маленький особнячок, скромно именуемый коттеджем, имел просторную спальню на втором этаже, гостиную с камином на первом (бог знает, зачем он может понадобиться на тропическом острове!), террасу с чайным столиком, а главное – собственный маленький пляж, где отдыхающие могли проводить время, не опасаясь грязи, шума и нескромных взглядов.
Стройная, изящно сложенная Лорелей казалась ровесницей собственного племянника.

Упомянутый племянник вспомнил детство, провел утро в попытках построить песчаный замок, разрушил неудавшееся творение с отчаянным криком и лег загорать рядом с Лорой, одним глазком поглядывая на кузину. Матильда, чьи попытки избавиться от детского надувного круга так и не увенчались успехом, с радостным гиканьем бросалась в лазурную синь моря, ныряя в белоснежную легкую пену, кидаясь со скользких волнорезов в разыгравшиеся волны.

Правда, она быстро утомилась и отправилась на второй этаж домика подремать. Силы ей понадобились для второй половины дня, когда компания отправилась на местный рынок. Окрики дородных торговок, мелькание загорелых рук, ароматы томных благовоний и звон тяжелых монет, пробуждающий аппетит и любопытство запах местных кушаний и сочный цвет экзотических фруктов, переполняющих прилавки – все это волной обрушилось на девочку (впрочем, как и на ее спутников), заставляя вертеть головой и во все горящие глаза глядеть по сторонам.

Вкус местной еды был на вкус приятно терпок, серебряная полоса лунного света мягко стелилась по ночному пляжу, а огонь пылал невероятно жарко.

Следующие несколько дней компания провела, до изнеможения лазая по древним развалинам, отполированным и преподнесенным на блюдечке туристам; плещась в прохладных серебристых волнах в раскаленный полдень; наслаждаясь ранними завтраками у окна с видом на свежий сад и сладкой, сытой праздностью послеобеденного отдыха в плетеном гамаке.

После долгого купания в морской воде, когда соль уже начинала щипать редкие царапины, а солнце раскалялось в зените, Лорелей отправлялась на второй этаж особняка, где находилась по-старинному роскошная ванная комната. Дождавшись, пока горячая вода наберется достаточно, а душистая пена расплывется по поверхности, молодая женщина сбрасывала тонкую летнюю тунику и погружалась в ванну. Лора блаженно запрокидывала голову, ее распущенные из благородного узла золотистые пряди быстро намокали, их кончики темнели.
Ее белоснежное, алебастровое тело, точно изваянное античным мастером, одержимым тягой к совершенству, было достойно глянцевых альбомов именитых фотографов. Однако ее лицо не мелькало даже на страницах региональных газет с крошечным тиражом, и даже во времена громких процессов ее имя старались упоминать там как можно реже.
«Не спешите кидаться в публичность – вы можете еще нам понадобиться» - Лорелей слишком хорошо запомнила эти слова…
Перед опасной экскурсией она некоторое время не решалась ступить на рокочущий борт вертолета, к вящему разочарованию Фридриха. Племянник, выросший на первых фильмах о Джеймсе Бонде, искренне считал, что тетя Лора непременно должна иметь солидный опыт в десантировании с парашютом.

Вопреки планам, день рождения Матильды справляли уже дома – возвратиться с тропических островов пришлось пораньше, ибо усадить детей за накопившиеся уроки в условиях разнеживающего пляжного отдыха оказалось совершенно невозможным. И если усидчивость дочери принесла свои плоды, то надеяться на старание Фридриха было делом совершенно напрасным.

День рождения прошел, как обычно – с семейным застольем, всеобщими поздравлениями, просмотром разрисованных открыток, лимонадом и мороженым. Фрида, не пожалев времени, приготовила пышный кремовый торт, подошедший бы скорее свадебному столу. Не упуская в последние годы возможности наслаждаться плодами своих кулинарных экзерсисов, она и сама стала напоминать сладкую пышечку. Побороть это не смогли ни утренние пробежки, ни любимые танцы. Пожалуй, небольшая полнота ей даже пошла, сгладив природную угловатость фигуры.

С шестнадцати лет Матильда заговаривала – сперва робко, затем все более уверенно – о французской академии-интернате, где она могла бы полностью посвятить себя пленительному изяществу классического балета. Отправить ее туда Лора согласилась не раньше полного окончания школы и, по правде говоря, осталась не в восторге от выбора дочери, втайне надеясь, что та получит более практичную профессию.
Фридрих бы не был Фридрихом, если бы не решил увязаться за кузиной. Он возлагал не меньшие надежды на французские университеты… и французских студенток.
***
Это были одни из тех похорон, на которых задумчиво качают головой, шепотом перечисляют все болезни покойного и после каждого тоста припоминают все больше деталей, указывавших на грядущий печальный итог.
- Он, говорят, в последние годы совсем сдал. Даже на своих любимых грядках копался с трудом – спина не разгибалась…
- Да он еще раньше опустился – когда жена его умерла, помните?
- Кто же ее не помнит! Железная женщина. Я не знаю, какой она была супругой, но врачом она была от бога.
- Хорошей, наверное. Раз он так по ней убивался.
- Кстати, а вы слышали, что, когда разбирали вещи покойницы, среди бумаг нашли много фотографий какого-то блондина в военной форме?
- Может быть, это ее брат.
- Может. А может и не быть!
Конечно же, нашлись охотники рассказать и про «неупокоенную душу» упомянутой за столом фрау Эрики. Отыскались и свидетели, которые клялись и божились, что видели одинокую призрачную фигуру, бродившую по пустырю за домом – сплетение золотых кос, горящие ледяные глаза на бледном призрачном лице – и вдовца, беспомощно простиравшего к ней руки.

Джона Эйберхарта, которого жена называла Йоханном, опустили в землю вскоре после дня рождения его внучки.
Его могила была обильно полита слезами домочадцев, завалена пышными венками и увенчана цветистыми речами от коллег и знакомых и располагалась совсем рядом с надгробием его обожаемой жены.​

 

[Леда]

Грустно когда уходит первое поколение. Я вот своих все еще не могу никак отпустить.

 

[Мэриан]

С этого отчета (чуть не сказала "главы") в нашу с Эйберхартами жизнь входит бессмысленный и беспощадный Сюжет (правда, ненадолго). Присутствующие знают, что в династиях это часто трудно осуществить, не выбиваясь из формата...
-----------

Одни небеса знают, что подвигло Фриду Шмулинсон-Эйберхарт отправиться провожать сына в своем старом костюме болельщицы за университетскую команду гандбола. Лицо Фридриха, когда его прочувствованно обняла и пожелала успехов в учебе пушистая лама, было достойно запечатления.

Матильда польстилась на описание здания, которое, если верить буклету, было пожертвовано академии неким виконтом, в семнадцатом веке изучавшим там юриспруденцию. С тех пор, как чинный особняк переделали в просторное общежитие, внешний вид дома успел измениться до неузнаваемости, и только лепнина на потолке столовой напоминала о его славном прошлом. Библиотека стала учебной комнатой и компьютерным классом, разделенными перегородкой, бальный зал превратился, собственно, в столовую, а спальни студентов, как Фридрих подозревал, располагались в бывших подсобках.
Для него было загадкой, как застенчивая Матильда, чувствовавшая себя гостьей в собственном теле, собиралась преуспеть в танце.

Вначале серьезные занятия и впрямь дались ей тяжело – очевидно, служение музам девушка представляла немного не так – но потом она вошла во вкус, пробилась в какие-то нижние строчки списка лучших студентов и даже записалась на дополнительные уроки, собираясь вне основного курса заняться современными танцами.

О кузене Матильда думала не иначе как о брате, ласково называла его Фрицем и предоставляла ему решать большинство бытовых вопросов – таких, как неисправная пожарная сигнализация, сломавшаяся посудомойка или нечистый на руку уборщик.
Ее мягкость и наивная доброта завоевали расположение большинства соседок – этой помочь с домашним заданием, ту причесать перед свиданием, с третьей поиграть в шахматы одиноким вечером…

К тревоге старого профессора археологии, Фридрих в последний месяц все реже почитал его лекции своим присутствием. Причиной тому был вовсе не алкоголь, вечеринки или тяжелая болезнь; причина имела глубокие серые глаза, пушистые ресницы и откликалась на звонкое имя Селеста.

Девушка со смущенной благодарностью принимала напоминавшие кавалерийские наскоки ухаживания «Фрица», с готовностью разделяя с ним горячий обед или обсуждение книг Хайнлайна, но чураясь даже прогулок под ручку.
Молодая француженка отводила глаза, не зная, как сказать веселому юноше, что в силу природных склонностей ее интересует не столько брат, сколько сестра.

Приветливая Матильда, проходившая с подругой один и тот же курс искусствоведения, была неизменно нежна с ней, помогала готовить завтраки, писать курсовые и подбирать материалы. Проницательная девушка видела влюбленность брата, опускала взгляд, теребила рукав неизменной блузки. В собственных чувствах Матильда разобраться не могла – вернее, всячески оттягивала этот момент, предпочитая остаться в подвешенном состоянии, уютно уснуть, не принимая решений.
Каковы же эти чувства? – боязливо спрашивала она себя изредка. У Селесты была нежная кожа, теплые губы. От нее всегда приятно пахло легкими цветочными духами. Ее локоны было хорошо перебирать… ее прикосновения чем-то напоминали трепетание мотылька…
Что именно все это означало, Матильда определить затруднялась. Любовь – это, кажется, что-то из романов?
Она не желала причинять страдания Фридриху и всем сердцем желала ему счастья. Но и лишаться общества милой, нежной Селесты – серебристое имя! – ей не хотелось.
Вся ситуация причиняла девушке немало боли, словно в этом клубке стянулись не путы и телефонные провода, а кровавые жилы. Ей было безумно жаль брата и тяжело видеть растерянное лицо подруги.

Однажды вечером Фридрих явился в общежитие в поздний час, совершенно разбитый. Он прошел на полутемную кухню, молча плеснул в протертый стакан из бутылки «для особых случаев».
Матильда села рядом с ним, сочувственно подперев щеку кулачком. Брат, взлохматив волосы, сумрачно рассказал ей о том, как назначил Селесте встречу в ее любимой кофейне, как катал ее на качелях, как попытался поцеловать под старым кленом… как получил боязливый, резкий отказ, как она отпрянула в мгновенном порыве.

Девушка обняла непривычно мрачного брата, по-детски умоляла «милого Фрица» не расстраиваться и, поглаживая его по обтянутой вязаным свитером спине, мысленно поклялась скрепя сердце больше не видеться с утонченной обладательницей серых глаз и жемчужной кожи.
История завершилась тихо, без кровавых драм и сцен ревности. Лишь несколько недоуменных писем, оборванных телефонных звонков, шитых белыми нитками выдумок и неловких взглядов увенчали этот короткий роман.
Спасаясь от непрошеных мыслей, Матильда раз за разом сбегала в уютную танцевальную студию – там, где была представительная приемная с мягкими креслами, обтянутая шелковыми обоями гостиная, зеркальный класс с чистым паркетом.

Время, до того летевшее в подготовке к экзаменам, учебным поездкам, занятиях танцами, чаепитиями глубоко за полночь, шахматными турнирами и обсуждении планов на жизнь, вдруг съежилось и поползло больной улиткой. Матильда возблагодарила бога, когда пришли спасительные летние каникулы.
Прибыв обратно в университет в начале второго курса, она узнала, что бывшая подруга перевелась в художественную академию в Париже. Разумеется, лишь из-за того, что там предоставлялись гораздо лучшие условия для занятий живописью… и потом, памятники искусства…
***
Лорелей вошла на кухню, звонко простучав по полу маленькими каблуками домашних туфель. Уже распустив волосы и переодевшись в длинный голубой халат, оттягивая по какой-то старой привычке отход ко сну, она села за стол.
- Я уезжаю на следующей неделе. – объявила она.
Хлопочущая у чайника Фрида встрепенулась, обернулась. Готфрид, попивающий кофе, не выпуская из рук книжку, удивленно поднял взгляд.
- На отдых или навестить Матильду?
- Ни то и ни другое. – Лорелей потянулась на маленькой фарфоровой чашкой. Рукав ее халата упал, обнажая тонкую белую руку с островатым локтем.
- Тогда в командировку?
- В некотором смысле.
- Ты не шутишь? – Фрида опустилась рядом с золовкой, оправив край расшитого домашнего платья – Ты имеешь в виду…
Та как-то странно дернула плечом – всякий, знавший ее достаточно долго, понял бы, что это значит «да».
- Ты же говорила, что порвала с… такими делами! – Готфрид приподнялся на локтях.
- Ошиблась. – спокойно сообщила женщина.
- А разве нет никакой возможности отказаться?
- Теоретически она есть. На самом деле выбор у меня небольшой. Но, честно говоря, дело даже не столько в этом, - Лора поспешила успокоить уже возмущенно вскинувшуюся Фриду – Я и сама хотела бы поехать.
- Что на сей раз? Снова пенициллин? Кокаин? Морфий?
- Нацисты.
- Настоящие? – вздрогнула Фрида.
- Не совсем – молодые фанаты. – Лорелей вновь досадливо дернула плечом – Но они считают себя достойными наследниками.
- Это ведь все не всерьез, верно? – поинтересовался Готфрид.
- Да как тебе сказать… - Лора словно бы заготовленным жестом швырнула на стол россыпь слегка помятых листовок, на которых можно было разглядеть следы ногтей.
На самой первой красовалась явно постановочная фотография юной белокурой девочки, глядящей на зрителей беззащитными прозрачными глазами словно бы с просьбой о защите. Под ней расстилалась пространная статья, полная красивых слов, исторических неточностей и восклицательных знаков.
- Их претензии совершенно эфемерны. – заявил Готфрид, отшвыривая листовку. Фрида, в отличие от него, сосредоточенно сидела, все поглощенная чтением.
- Возможно. Но бомба с гвоздями, которую взорвали в арабском квартале Манхэттена, была вполне настоящей.
- Боже… ты ведь не собираешься в это ввязываться?
- А кто, если не я? – с искренним удивлением юной Жанны д’Арк вопросила Лора.
Фрида все еще читала. Череда мрачных мыслей и тяжелых воспоминаний, словно тени, проносились по ее челу. Отложив буклет, она судорожно сжала руки Лорелей, точно умоляя ее остаться здесь, на этой теплой кухне, где так уютно посвистывает чайник, а конфеты мирно покоятся в хрустальной вазочке.
- Ты уверена, что с ними не справятся как с обычной бандой? Ты думаешь, они… у них может что-нибудь получиться?
- А ты думаешь, что не может? – вопросом на вопрос ответила Лора.
Наступила одна из тех редких минут, когда лицо Фриды застывало, точно печальный памятник, а темные глаза гасли.
- Сейчас другие времена… люди изменились…
- Не так уж изменились. Большинство из них так же верят, что самый действенный способ сделать мир лучше – оторвать кому-нибудь голову.
- Тебе не стоит рисковать. – не вполне уверенно сказал Готфрид, рассматривая листовку из пачки – на сей раз на ней была отпечатана пылающая свастика и призыв «Поднимайся на борьбу!».
- Со мной ничего не случится. – Лорелей улыбнулась прежней, чуть нахальной студенческой улыбкой. – В конце концов, они – только тень того врага.
- А Матильда? – точно очнулась Фрида – Что будет с ней, если ты… потерпишь неудачу?
Лора помолчала.
- Я ведь не зря отправила ее учиться так далеко… она уже взрослая девочка… позаботьтесь о ней, если… если ситуация того потребует.
- Это безответственно.
- Не более, чем твои походы к горным вершинам. Безответственно было бы отойти в сторону и решить, что пусть уж все идет, как идет. Не всем ведь досталась своя теплая кухня. – прибавила женщина, закинув ногу на ногу.
- Значит, ты уже решила?
- Более того – я уже дала свое согласие. – вздохнув, Лора закурила. Видно было, что она не желала говорить этого так резко. – Мне не пойти на попятный… да я и не хочу.
- Такой риск…
- Кто узнает меня, провинциального окружного прокурора, на другом конце континента? Кто вообще скажет, что я родилась в Америке? Меня ведь зовут Хайдрун Фишер. Я недавно прибыла из земли Северный Рейн-Вестфалия, где состояла в социал-демократической немецкой партии чуть ли не со дня ее создания.
- Почему Хайдрун? Какое-то странное имя.
- Так зовут дочку Гиммлера.
***
Лорелей Эйберхарт, она же Хайдрун Фишер, села в неприметную машину, направлявшуюся в аэропорт, около пяти часов утра. Сердечно поцеловав долго не ложившегося брата и его жену, она попросила до поры до времени не говорить ничего «милой Тильде» и сообщила, что, скорее всего, первое время не сможет писать.
Автомобиль быстро растворился в сыром предрассветном тумане.
На улице стоял воспетый в поговорках самый темный час.

 

[Calmwood]

:kruto:Очень интересно! Больше даже напоминает книгу, и мне это нравится)) Я в читателях!

 

[Мэриан]

Он улыбнулся мило:
«Бедняжка Лорелей,
Какая злая сила
Царит в душе твоей?»​

Теплое сердце Фридриха страдало горько, но недолго – уже к Рождеству он перестал судорожно оглядываться на дверь бывшей комнаты Селесты, вновь начал улыбаться с прежней заразительностью и танцевать твист на вечеринках. Тем более, что веселый мир замкнутого университетского городка предлагал немало утешений тем, у кого водятся деньги в карманах…
Такая же иностранка, как и он, уроженка Техаса, обладательница бодрого имени Тиффани Сэмпсон встретилась ему в студенческом кафе. Она сидела за одним из дальних столиков, обложившись рукописными конспектами и нервно прихлебывая остывающее какао. Судя по отсутствию модных кудрей и накладных ресниц, девушка принадлежала к той немногочисленной категории студенток, что действительно ходят в кафетерий под библиотекой для того, чтобы учиться.
Свежее, юное личико, не скрытое мертвым слоем крем-пудры, привлекало взгляд так же, как и обаятельные голубые глаза. Курносый нос был усыпан золотистыми веснушками, темно-русые волосы – стянуты простой лентой. Одета девушка была в белую блузу и модные (с флером скандальности) брюки-капри.
Она даже не сразу заметила, когда Фридрих сел к ней за столик, нехотя отвлеклась от чтения, но улыбнулась его предложению взять кофе с сэндвичем. Они говорили, смеялись, закрыв и отодвинув до удобства пухлую папку с конспектами. Через широкое французское окно тянулись и стелились по полу лучи солнца, в которых кружились золотистые пылинки. С постера на стене нежно улыбалась угловатая девочка Твигги.

С этих пор Тиффани стала частой гостьей скромной общежитской гостиной. То ли не замечая, то ли не придавая значения безыскусным знакам внимания от других обитателей комнат, она с удовольствием проводила там время, разве что нервно дергаясь при взгляде на разбросанные книги, забытые тарелки и жирные пятна на столах. Да и вечно закрытые окна ей, любительнице свежего воздуха, не импонировали.

Талант Матильды, вписанный в строгий реестр балетных занятий и отшлифованный бесконечными тренировками, засиял ярче и заметней на фоне товарок. Экзальтированная дама из «Вдохновения», носившая в подражание оперной Кармен розу в волосах, твердила об избранности и восходящей звезде молодой ученицы. Седые преподавательницы держались с ней строго, но друзья были совершенно уверены в том, что перед Матильдой лежит блестящее будущее, и она будет следовать по широкому пути, осиянному солнечным светом.

Неудивительно, что каждое незначительное событие, вроде сданного Матильдой экзамена, становилось поводом для шумной пирушки в одном из ресторанов Старого города. Там громко звучали пожелания непременного успеха, с каждым тостом становившиеся все более уверенными.

Благодаря щедрым стипендиям и полезным знакомствам, недорогое шампанское (или, как гордо и снисходительно называл его Фриц, «игристое вино») текло рекой. Каким-то образом он всегда мог достать к вечеру фрукты, виноград, тонкую ветчину, хороший сыр… так что будущие танцовщицы, балеруны и искусствоведы знатно и со вкусом напивались, чувствуя себя высококультурными людьми.

Бойкая Тиффани редко упускала возможность принять в этих сборищах участие, но каким-то образом всегда ухитрялась ускользнуть после первых нескольких бокалов вина. С Матильдой она подружилась после того, как та помогла ей нарастить волосы к какому-то семейному празднику.

Фридрих тем временем овладевал искусством стирать или маскировать следы вчерашнего веселья, быстро приводить в порядок комнату к приезду матери, а также делать изумительно честные глаза аккурат перед ее появлением.

Спокойный, веселый и уверенный внешне, в душе он терзался сомнениями, беспрестанно невольно сравнивая «ту» девушку и «эту». Сравнения чаще всего выходили не в пользу последней – Селеста, в его памяти уже ставшая хрупким призраком, выигрывала по всем статьям в этом молчаливом соревновании с живой и румяной студенткой. Жемчужная кожа француженки казалась нежней больших рук Тиффани, ее прозрачные серые глаза в обманчивом омуте памяти выглядели загадочней и прелестней взгляда новой пассии. Не желая показаться последней холодным или невнимательным, не позволяя себе даже намеком выказать сомнение, Фридрих, мучаясь несовместимыми и невозможными желаниями, решил позволить времени изгладить из его памяти образ хрупкой Селесты.

Матильда, одержимая будущим успехом, отрабатывала третью позицию под старенький магнитофон и нежданно воспылала новым увлечением – флористикой. Проводя все часы с полуночи до четырех за любительским станком, она ложилась спать совершенно изможденная, с руками, измазанными зеленым соком стеблей и пропахшими дикими цветами.

***
Сердобольная Фрида пробовала сблизиться с тихой племянницей, понимая, что ей нужна поддержка сейчас и, возможно, понадобится еще сильнее в будущем. Однако все ее старания разбивались об вежливое, но непреклонное безразличие девушки.

От Лоры за все время пришло только две весточки. Первая заключалась в письме, составленным зеркальным шифром, присланным из Арлингтона, штат Вирджиния. В нем говорилось об успехе первых этапов операции, о невозможности регулярной связи, о переносе штаб-квартиры, о том, что, возможно, дело окажется серьезней, чем казалось.
Вторая записка была вложена в корзину белых роз, присланную на выступление Матильды в студенческом театре якобы от поклонника. В ней обнаружились сердечные поздравления и искренние пожелания успеха восходящей звезде – большего, должно быть, Лорелей написать не могла.
Готфрид с женой долгим и напряженным взглядом просматривали каждую утреннюю газету. Фридрих преисполнился радостной гордостью – красочные сцены из любимых фильмов вновь воскресли в его памяти, и на каждый сеанс очередного «кино про шпионов» он шел с тайной улыбкой. А Матильда попросту закрыла мысли от тревожных настроений, подшивала взятую в костюмерной пачку сильфиды, составляла душистые белые букеты и посещала собрания клуба любителей французской поэзии 19 века.
***
Где именно, на каком из блошиных рынков, собиравшихся на городской площади в летние дни, Фридрих раздобыл эту антикварную швейную машинку с ножным приводом, никто из соседей по общежитию понять не сумел. Также осталось загадкой, каким образом он затащил в здание эту ржавую громадину, перекрывшую половину коридора. Но факт оставался фактом – однажды утром сонные студенты попросту увидели юношу, сидящего на притащенном из столовой стуле и сосредоточенно кроящего белые занавески.

Никто не удивился, на выпускном увидев на нем нечто, расцветкой напоминающее тирольский национальный костюм, а фасоном – форму учеников старших классов.

Впрочем, выпускной в данном случае оказался понятием расплывчатым, так как для Фридриха и большинства его однокурсников растянулся на несколько дней, расцвеченных калейдоскопом ресторанов, танцплощадок и попросту пивных. Особой популярностью у студентов с легкими кошельками пользовалось заведение с неясным названием «Пятое колесо», обстановка которого состояла из засаленного биллиардного стола, маленькой сцены, на которой временами выступали самонадеянные студенческие группы, и пивной стойки, где хозяйничала меланхоличная черноволосая Труди.
Молодые девушки, красившие волосы в невероятные цвета и носившие наряды кислотных оттенков, благосклонно принимали комплименты темноглазого выпускника и никогда не отказывались станцевать с ним что-нибудь под грохочущий магнитофон.

Фридрих не раз мысленно поблагодарил мать, когда-то отдавшую его, как хорошего еврейского мальчика, в музыкальную школу (отец, полагавший его хорошим немецким мальчиком, не скупился на спорткружки). Навыки были уже слегка подзабыты, однако умение виртуозно крутить гитару во время исполнения обеспечило ему восторг аудитории.

Матильда, не будучи поклонницей подобных развлечений, провела последние дни в академии, сердечно прощаясь с преподавательницами, распивая чай с тортиком в компании дамы из «Вдохновения» (обе решили забыть о диете и уйти в загул по случаю выпускного) и складывая вещи. Для всех было загадкой, каким образом девушка ухитрилась так выгореть за годы пребывания под мягким солнцем Франции, однако факт оставался фактом – домой она приехала абсолютной блондинкой с волосами цвета светлого льна.

 

[Мэриан]

А вот в этом отчете Остапа конкретно понесло... средне скринов и очень, очень много Сюжета.
Логика и правдоподобие пущены лесом. Трэш, угар и эклектика :bm:
Саундтрек к литературно-сюжетной части.
Или вариант похардкорнее (хотя мне больше нравится первый).
-----------

Не ждите, принц, скупой и невесёлый,
Бескровный принц, не распрямивший плеч,
Чтоб Иоанна разлюбила - голос,
Чтоб Иоанна разлюбила - меч.
И был Руан, в Руане - Старый рынок. . . -
Всё будет вновь: последний взор коня,
И первый треск невинных хворостинок,
И первый всплеск соснового огня.
А за плечом - товарищ мой крылатый
Опять шепнёт: - Терпение, сестра! -
Когда сверкнут серебряные латы
Сосновой кровью моего костра.

У тебя нет власти надо мной.
(к/ф «Лабиринт»)​

На темной лестнице, освещенной скудным светом пыльной лампочки, каким-то образом не павшей жертвой досуга местной прогрессивной молодежи, раздался едва слышный звук шагов. Маленькие туфли-лодочки, в которые была обута гостья, почти не издавали шума и были, пожалуй, неподходящей обувью для пришедшего в этом году холодного сентября.
Молодую на вид женщину, закутанную в черное осеннее пальто, в этом доме знали – она была, кажется, дальней родственницей неприметного молодого человека, снимавшего квартиру наверху, и нередко навещала его, никогда, впрочем, не оставаясь на ночь. Обычно ее шаг был спокоен и размерен, однако теперь она спешила, едва не срываясь на бег, и полы черного пальто летели за ней, точно траурный плащ.
Женщина поднялась на верхнюю лестничную клетку и, глубоко вздохнув, постучала три раза – дважды сразу, один раз с задержкой. Отчего-то она всегда стучала именно этим странным способом, должно быть, повинуясь некой неизменной привычке. Ключ в замке повернулся, глухо щелкнув два раза – кажется, это обстоятельство каким-то образом успокоило гостью и она, немного подождав, перешагнула порог, самостоятельно закрыв за собой дверь.
В прихожей было темней, чем обычно, и, насторожившись, женщина прищурилась. Неужели… нет, в самом деле, ей стоит заняться своими нервами – теперь любая мелочь возбуждала ее подозрения и смутные опасения.
Не снимая пальто, она проплыла в своих туфлях-лодочках в маленькую гостиную, где ее должны были ждать.
Гостья не ошибалась – ее действительно ждали.
В комнате, казавшейся еще сумрачней, чем обычно, из-за задернутых наглухо тяжелых портьер, стоял возле стола один-единственный человек. Обернувшись к даме, он приветственно улыбнулся.
Та не вскрикнула, не схватилась за косяк, не упала в обморок, однако ее сердце застучало быстрей.
Она видела его дважды в жизни. Один раз – двадцать лет назад, в угаре золотистого вечера, почти не запомнив его лица, но запомнив леденящий холод рук. Второй раз – совсем недавно. И она могла с полной ответственностью сказать, что с первой встречи он ничуть не изменился.
Молодой мужчина с гладко зачесанными назад темными волосами, бледным лицом и светло-зелеными глазами выглядел так, словно лишь вчера кружился вместе с ней по блестящему паркету – вот только теперь в его взгляде не было нежного интереса.
Зато его облачение осталось прежним, и все так же отдавало сырой могильной теменью.
Гостья сжала руки под темной вуалью, завершавшей маскарадное облачение тихой вдовы. «Это всего лишь нафталиновый антиквариат» - повторяла она про себя – «Всего лишь костюм, долженствующий вызывать восхищение у юнцов-новобранцев и внушать ужас впечатлительным. Призрак, дутый фантом. За ним не стоит никакой реальной власти… теперь не стоит».
- Герр Месснер? – очень натурально удивилась она, шагая вперед – Вы хотели поговорить со мной? Но отчего вы не назначили встречи через кого-то из наших?
- О да, я очень хочу поговорить с вами, фройлейн Эйберхарт – ведь вы позволите мне называть вас так? Просто некоторое время назад вы были представлены мне под совершенно иным именем. Я просто мечтаю с вами поговорить. Я мечтал об этом еще тогда, когда не знал – вернее, не разгадал – вашего имени. – он коснулся козырька и без того безупречно сидевшей фуражки и сел в глубокое бархатное кресло, привычно закинув ногу на ногу. Дама, возрастом и облачением вовсе не походившая на «фройлейн», осталась стоять неподвижно.
- Я не понимаю, о чем вы говорите, герр Месснер. Я не знаю, за кого вы принимаете меня, но последние годы я верно служила вам и вашему делу и, кажется, могла бы рассчитывать на некоторое доверие.
Женщина возвышалась черным обелиском оскорбленной гордости в окружении дешевых обоев, пошлого журнального столика, россыпи безвкусных безделушек.
Ее собеседник слегка улыбнулся.
- Браво, фройлейн Эйберхарт. Вы просто Сара Бернар. Я бы и сам вам поверил – или, во всяком случае, допустил бы такую возможность – если бы не знал совершенно точно цену вашим словам. Доверять дамскому полу, по правде говоря, вообще пустое дело, но доверять вам было совершенно непростительно. К тем, кто допустил подобную ошибку, будут применены все необходимые меры…
- Как вы узнали? – отрывисто проговорила она. Казалось, можно было услышать, как защелкали в ее голове шестеренки, торопливо, спешно придумывая и перебирая версии, отбрасывая негодные предположения и изобретая новые. Неточность в документах? Отпечатки пальцев? Неужели предательство?
Собеседник произнес всего два слова:
- Запах крови.
- Что?
- Тогда, на вечере, я держал вас в объятиях и думал о том, кто вообще придумал допускать живых, смертных существ в наше общество. Это ведь такое искушение… я даже просил у хозяина дома разрешения всего на несколько глотков. Однако, увы, мне было отказано… но вас я запомнил.
Фройлейн Эйберхарт дернулась, как от пощечины. Запах крови! В этом было что-то грубое, простое и одновременно сказочное. Не происки, не ум, не подлость – запах крови! Боже, какой позор. Какой бред! Какой глупый провал! И кому, кому она проиграла? Ходячему трупу!
А ведь как она была счастлива, как горда всего неделю назад! Как предвкушала долгожданную встречу с таинственным руководителем этой превосходно отлаженной машины, именуемой «Белым будущим»! Как желала взглянуть на того, кто железной рукой смог добиться таких результатов в сравнительно краткие сроки! Какие планы строила!
Как изумлена, смятена она была потом, как уповала на свое искусство перевоплощения и силу прошедших лет, как торопилась на срочную встречу на одну из запасных квартир…
И вот – засада. Она не успела. Опоздала. Проиграла, черт побери! Подвела, подвела всех…
- Теперь снимите эту вуаль, фройлейн Эйберхарт – я хочу видеть ваши глаза. – в голосе Гюнтера Месснера зазвучала сталь – И избавьтесь, наконец, от этого вороньего маскарада – терпеть не могу, когда хорошенькие дамы уродуют себя во имя общего дела.
Почувствовав, что спорить опасно, она сняла осеннюю шляпку с вуалью, однако второй «настоятельной просьбе» не последовала несмотря даже на то, что в старом пальто ей было довольно жарко.
Светлое золото ее волос было, как всегда, отлито в единый «греческий узел». Губы Лорелей были сжаты, как у непоколебимой античной статуи, а бледностью она могла бы поспорить со своим собеседником – казалось, на лице, в котором не было ни кровинки, жили только глаза.
Унаследовавшая рациональность матери и отвагу отца, за годы она научилась не бояться – или почти не бояться – людей. Но странные, холодные создания потустороннего мира, чью природу нельзя было объяснить сухими научными терминами и заточить в колбы и мензурки, их бледная, отдающая в мертвенную синеву кожа, их темная жажда и ледяные прикосновения вызывали в ней безграничный, глубинный ужас. Это не было рациональным страхом перед очевидной опасностью, это был трепет, который испытывал пещерный человек перед темнотой за ореолом костра. Пожалуй, ей было бы даже легче, присутствуй здесь кто-то еще, помимо молчаливого противника в его выцветшей униформе. Пусть бритоголовые фанатики – но живые люди! Теперь же затемненная квартира казалась глухо запечатанным склепом. Однако, вопреки всем канонам, упокоят в нем отнюдь не вампира.
- А вы не боитесь мести с другой стороны? – нежным, наивным голосом вопросила Лора, вспоминая рассказы сестры – Ваши новые собратья могут быть совсем не в восторге от ваших планов. Совет предпочитает как можно меньше вмешиваться в дела людей, разве не так? Дело каждого новообращенного рассматривается со всей тщательностью, а прикрытия для всех встреч, будь то свадьба или заседание Совета, разрабатывают загодя. Никому не нужна огласка. В конечном итоге вы подчиняетесь Мастеру вампиров Австрии, а на вашем счету, насколько мне известно, по меньшей мере один незарегистрированный обращенный.
С каждой фразой в голосе Лорелей звенело все больше уверенности, а при последних словах на ее губах даже мелькнула тень улыбки. Действительно, кто бы мог подумать, что вампиры – такие бюрократы!
- И кто же? – в глазах герра Месснера было все то же равнодушие, но Лора догадалась, что она попала в яблочко.
- Тот паренек из Арлингтона. Звезда всех операций, победитель всех схваток… особенно если они проходили ночью. Новый Хорст Вессель, как его называли. Он еще погиб при странных обстоятельствах, а нам долго рассказывали о происках коварных врагов, вырвавших идейного юношу из наших рядов, и о необходимости жестокой мести. О нем до сих пор вспоминают, как о погибшем мученике.
- Некоторые люди приносят больше пользы мертвыми, чем живыми. – голос Гюнтера Месснера был спокоен – Из некоторых получаются прекрасные лики на знаменах, из кого-то - хорошее мыло. Это закон природы. Я не заметил, чтобы вы сами особенно по нему скорбели. Вы выказали удивительную безжалостность для женщины.
- Возможно, достопочтенная Мастер Австрии и ее коллеги из Совета проявят к его судьбе больше участия. Во всяком случае, они совершенно точно проявят больше интереса. Если я не выйду из этой квартиры, вскоре копии письма, полного самых захватывающих подробностей, уйдут по трем адресам.
Губы ее собеседника растянулась в улыбке.
- Право, фройлейн Эйберхарт, вы что же, шантажировать меня вздумали? Угрожать мне? Неужели вы и вправду считаете, что незарегистрированный обращенный грозит мне настолько серьезными неприятностями? Неужели вы думаете, что наша достопочтенная фрау Мастер в белом кринолине правит своими подопечными железной рукой, что не найдется ни одного подданного, готового пойти против нее и ее, как вы выразились, коллег из Совета ради возможности сытой, привольной жизни? Сытость, власть и безнаказанность – так выглядит мечта большинства людей, и после перерождения она, поверьте, не меняется.
- Вы что, еще и тот мир собираетесь вверх дном перевернуть?
- Я попросту предложу им всем конкретные вещи вместо бледных «стабильности и согласия». Мне, откровенно говоря, совершенно все равно, каким именно способом избавляться от расово неполноценных, а отправка на корм к носферату мало чем отличается от отправки в газовую камеру. Это даже более экономно и целесообразно – в бытность комендантом меня нередко раздражала невероятная стоимость каждой зачистки.
- Вы, кажется, говорили, что служили в танковой дивизии.
- Да, согласитесь, что в беседе во время вальса с красивой девушкой это звучит гораздо лучше. Но на вашем месте я бы подумал о других вещах. – голос Месснера стал жестче, а пальцы сжали руку собеседницы, словно пыточные тиски. – У вас есть очень, очень небольшой шанс выйти отсюда. К благотворительности я не склонен, и для того, чтобы принять такое решение, мне нужно от вас нечто большее, чем обещание молчать. – его зеленые глаза загорелись жестоким огнем, и Лора почувствовала, как на нее что-то почти физически давит. В глазах потемнело от боли, и она поняла, что вот-вот услышит хруст.
Пальцы герра Месснера переместились на ее запястье, сомкнувшись вокруг него стальным кольцом.
- Заметьте, я пока уговариваю вас без подручных средств. – напомнил ей бывший комендант, прежде чем его губы расплылись в понимающей улыбке, а голос вновь приобрел вкрадчивость – Однако мне бы не хотелось добиваться вашей благосклонности, выкручивая вам руки, фройлейн Эйберхарт. Вы поймете, что таким, как мы лучше сотрудничать, чем тратить бесплодные усилия в попытке стереть друг друга с лица земли. Вы незаурядная женщина, и я первым буду скорбеть, если вы найдете свой конец в пыточных застенках. Вы достойны много большего, чем быть пешкой в чужой игре. Мне хотелось бы знать, что побудило вас к такому саморазрушительному занятию? В случае нашей победы вы бы приобрели гораздо больше, чем потеряли. Я не палач собственного народа… - его слова стелились мягким шелком, окутывая Лорелей.
«У него уже и собственный народ обнаружился?» - Лора держала саркастичные мысли при себе, не меняя измученного выражения лица.
- Я видел вашего брата тогда, на вечере, - продолжал тем временем Гюнтер – Все лучшие черты нордической расы воплотились в нем. Он мог бы достичь очень многого. Ему бы даже могли простить то расовое преступление – да у него и не было бы необходимости его совершать, ведь любая достойная девушка чистой немецкой крови была бы счастлива разделить с ним жизнь. Я видел вашу мать – ей бы не пришлось тратить годы молодости на то, чтобы выбить себе место в этом жестоком мужском мире, она бы стала счастливой женой и матерью гораздо раньше, как, впрочем, и вы. Ее бы почитали, о вас бы заботились, ибо нет ничего выше настоящей женщины. Ваши дети знали бы, что такое честь, они верили бы в высокие, истинные идеалы, а не в твист, колу и полосатый флаг. Представьте себе мир, очищенный от грязи и низости, мир, где юноши знают свой долг, а у девушек есть чистота и достоинство, а не сигарета в зубах. Мир, где искусство не топят в пошлости на потребу публике. Мир, где матери не плачут над мертвыми детьми с болезненной кровью. Мир, где вы не были бы одиноки… - его ладонь, точно обратившись из стального браслета в гладкую змею, соскользнула с запястья Лорелей.
А фройлейн Эйберхарт увидела в его мертвых зеленых глазах знакомый маслянистый блеск.
Этот блеск едва не заставил ее дернуться, будто к ней в руки и вправду попал ползучий гад. Он прорезал жестким прожектором все мысли, всколыхнул муть со дна омута памяти. Перед глазами проплыла череда таких же лиц – искаженных плотоядной улыбкой, потерявших все тонкие черты цивилизованности, с мутными глазами и полуприкрытыми тяжелыми веками. Учитель танцев в старшей школе, профессор, привыкший к почтению и вниманию малочисленных студенток, безымянный водитель, отвозивший ее с провинциального вокзала… «Фы есть очень красивая». «Ну что же, прелесть моя, не надо бежать». «Куда ты уходишь, сладенькая?». И сладенькая дрожала, качала головой, боясь ответить, боясь дать пощечину, как смелые дамы в романах, боясь двинуться с места. В голове у сладенькой засела, точно гноящаяся язва, дикая детская уверенность, что только дурные, испорченные девочки перечат взрослым и огорчают их, жалуются на такие вещи, вспоминают или говорят о них.
Ей понадобилось немало лет и еще больше сил, чтобы стать дурной, испорченной девочкой, не боявшейся дать пощечину, поднять взгляд с пола или огорчить взрослого. И понять, что такие люди избегают не правильных, чистых девочек, вовремя опускающих глаза и не красящих губы – они избегают девочек, способных разбить им под ноги гостиничный бокал и спокойным голосом предупредить: «Следующий полетит в тебя».
А теперь она была наедине с мертвым нацистом, изнемогающим от вожделения, голода, тлеющей ненависти и жажде мести за все проваленные операции и потерянных людей. Нацистом, который шепчет ей о плодотворном сотрудничестве и бережно целует руку, которую совсем недавно выворачивал – однако в его движениях и словах нет и тени нежности, а есть желание подчинить и сломать - будь то соблазном или грубой силой. И, вжимая ее в матрас, он бы несомненно испытывал то же удовлетворение, что ощущал когда-то, осуществляя «полную ликвидацию гетто» или избивая ногами молодую еврейскую служанку (девушка охромела после этой службы, а ее показания на суде могли бы сложить в целый роман).
В его бледном лице слились и сплавились все ненавистные пороки, все образы врагов. Все, против кого она боролась, кого припечатывала на суде и громила на трибунах, соединились для нее в этих тлеющих зеленых глазах. И ненависть, глухая, всесильная ненависть заколола под кожей, застыв и став металлом на кончиках пальцев.
На миг Лоре даже показалось, что она приподнялась над своим слабым телом и теперь с божественным спокойствием смотрит на врага, удивляясь его ничтожности и своему давнишнему страху.
Она приняла решение.
Наклонившись вперед, Лорелей прикоснулась к его прохладным губам, затем отпрянула, точно в нерешительности. В ее глазах заблестели слезы, горячая капля скользнула по щеке.
- Вовсе не стоит плакать, - мягким, бархатным голосом проговорил Гюнтер, решив, что она, как перекаленный металл, сломлена бесповоротно – Женская натура так нежна и чувствительна… вы в смятении, я понимаю… - он поднес к губам ее тонкие пальцы и бережно поцеловал.
Лора вырвала руку и в нарочитой взволнованности обошла кресло, встав на фоне багряных портьер, наводящих на мысли об оперном театре. Ее тень дрожала в бликах и свете горящего торшера.
Гюнтер, не теряя времени, шагнул к ней. Лора вновь отпрянула, точно в страхе и волнении; на ее ресницах дрожали почти настоящие слезы. Продолжая незаметно пятиться, она протянула к нему руки, словно театральная героиня в отчаянии. Герр Месснер обхватил ее за талию.
- «Лора, Лора, Лора, Лора… - тихонько пропел он песенку времен своей далекой смертной молодости, проводя пальцем по ее губам – Как прекрасны девушки в семнадцать-восемнадцать лет»…как прекрасны…
«Действительно, оперная сцена» - мелькнула у нее мысль – «Тоска и Скарпиа. Но у Тоски был нож под рукой…».
Он оторвался от губ Лорелей и с какой-то хищной нежностью провел губами по ее шее. Ее вдовье одеяние и его черная униформа словно бы слились в единую мрачную тень. Запустив пальцы в его волосы, на миг прижавшись к нему всем телом, женщина с силой толкнула его в грудь и, с нечеловеческой скоростью бросившись к окну, проворно скользнула тонкой рукой меж портьер. Едва не застонав от тяжести и боли, она с силой распахнула оконные створки, отозвавшиеся пронзительным скрипом. Следующее мгновение принесло Лорелей тяжелый удар, опрокинувший ее на ковер, однако комнату уже заливал густой, теплый, янтарный закатный свет – вестник часа, который могущественные и осторожные вампиры-ровесники темных веков предпочитают проводить в своих гробах. Свет огненной волной хлынул на ее противника, с жадностью охватывая уже настоящим пламенем белые руки, аккуратные волосы, гладкое бледное лицо. В первую секунду еще сжимая плечи Лоры горящими руками, он скатился на ковер, скуля, как раненая собака, тщетно пытаясь сбить пламя.
Он мало чем напоминал человека и еще меньше – представительного, уверенного герра Гюнтера Месснера: охваченная огнем, кричащая тварь, выглядящая так, словно время, до сих пор поджидавшее ее где-то под ледяной оболочкой, теперь жадно стремилось наверстать упущенное и с гибельной стремительностью пожирало ее плоть. Лорелей скинула горящее пальто, оставшись в тонком шерстяном платье, и пыталась затоптать огонь, с мистическим ужасом глядя на корчившееся перед ней… существо. Обтянутые почти прозрачной кожей длинные костлявые пальцы все еще тянулись к ней, точно хищные когти, однако собственная дикая боль заслоняла ему взгляд; белесые глаза с красными прожилками горели звериной ненавистью, а кожа неумолимо таяла, обнажая обтягивающее острые кости мясо.
«Вот оно какое – истинное лицо нацизма» - с неуместной иронией, спутницей даже на краю могилы, подумала тезка рейнской сирены. Свежий ветер из окна раздувал веселое пламя, заплясавшее уже не только на ковре, но и на занавесках, грозя вот-вот перекинуться на мебель, которая, вопреки модным тенденциям, состояла сплошь из дерева и мягких тканей. Бросив злосчастное пальто, предоставляя огню завершить свое дело, Лора с дико колотящимся сердцем, боясь обернуться, бросилась из комнаты. Захлопнув за собой двери, она почувствовала, что ее ноги нещадно подгибаются. Бессильно рухнув на колени посреди коридора, ведущего в маленькую прихожую, она больше не боролась с тошнотой. Лора чувствовала, как становится тяжелой голова, как стучит и пульсирует в виске болезненная дурнота, как запоздалые ужас и отвращение заливают душу. Вновь заболела рука. Перед глазами поплыли темные круги. Словно бы сквозь молочно-густую, набитую перьями подушку она услышала, как с треском лопаются матовые стекла в двери гостиной. Борясь с головокружением, Лорелей с трудом поднялась с колен и, чувствуя нарастающий невыносимый жар, бросилась вперед в отчаянной надежде достичь выхода…
***
С возвращением Матильды и Фридриха, едва отбушевали все восторги и стихли расспросы, жизнь в маленьком особнячке, омрачившаяся после давнего отъезда Лоры, потекла своим чередом и, казалось, вновь вернула былую безмятежность. Правда, иногда в разговорах тенью проскальзывали беспокойные вопросы о судьбе старшей Эйберхарт.
Матильда провела жаркое лето среди благоухающих цветов, книг и иллюстрированных журналов. К осени она подыскала себе место в кордебалете местного театра и принялась вновь подниматься на прозрачной заре ради тренировок и укладывать свои пушистые волосы в гладкий пучок.

Фридрих, бормоча, что он дипломированный археолог, заступил на мелкую должность при краеведческом музее, с тоской глядя на глиняные черепки и медные таблички, откопанные не им. Еще не договорившись с Тиффани о помолвке, он уже исподволь готовился к ней, обзванивая институтских подружек и напоминая в этот момент героя известного фильма, убеждающего бывшую пассию, что «на дне озера Титикака нашли древний город» и ему необходимо поехать на раскопки.

Жизнь Готфрида и Фриды изменилось мало – он обожал свою «Израилеву дочь» так же, как и двадцать лет назад, а она по-прежнему носила яркие платья, совершенствовала свой огородный загар и пекла тортики, монументальностью напоминавшие римской Колизей.

Интереса ради Фрида записалась на кулинарные курсы и вскоре подвизалась помогать с подготовкой занятий для начинающих. На всевозможных соревнованиях ее шедевры снискали любовь не только местных гурманов, но и взыскательной столичной публики.

Готовить их Фрида отчего-то неизменно предпочитала в своем «счастливом» костюме ламы – возможно, для того, чтобы сбить с толку конкурентов.

На одном из международных соревнований она даже случайно встретилась с веселой Маргаритой, все так же ангельски красивой и хрупкой. В белом поварском халате она была особенно бледна.

Не обидевшись на проигрыш, девушка (впрочем, какая же девушка? Теперь уже замужняя дама, ее сиятельство графиня фон Шмерц-Гёттинберг) разговорилась с бывшей однокурсницей, засыпав ту вопросами. Засидевшись с Фридой в кафе задолго после окончания конкурсных мероприятий, она жаловалась на некоторую скуку провинциальной жизни, рассказывала о прошедшем в Лондоне летнем Сезоне, об интересных гостях, о том, с каким нетерпением она ждет зимней поездки в Вену.

Потом разговор перешел на восхитительный бал, который давала в прошлом году Мастер Австрии – Маргариту даже ей представили! И та была так приветлива с новой подданной! А как она была хороша, с каким безупречным вкусом одета! Не зря ее и по сей день называют красивейшей женщиной Европы. Гретхен даже подумывает о том, чтобы самой заказать похожее белое платье со шлейфом, но ей не хочется выглядеть подражательницей. Среди приглашенных она заметила нескольких гостей в венгерских мундирах – правда, это мило, что фрау Мастер не забывает некоторых верных подданных, несмотря на то, что они уже с полвека как обрели официальную независимость после распада великой империи?
Пользуясь заминкой в разговоре, Фрида спросила, не слышала ли Гретхен что-нибудь о судьбе своей старшей сестры – спросила скорее для очистки совести, ибо услышать из австрийской провинции или даже из Вены о чем-то, происходящем в штате Виржиния, довольно затруднительно. Маргарита с сожалением покачала головой и пообещала постараться что-нибудь выяснить – правда, не вполне понимая, как, ибо круг ее знакомств ограничивался жителями старой Европы, помнящими Штаты дикой прерией.
***
Помолвку Фридриха было решено отпраздновать в семейном кругу.

В своем серо-жемчужном наряде Матильда выглядела несколько призрачно. Сидя между Готфридом в строгом костюме и Фридой, одетой в свое простое венчальное платье, Тиффани в тонком свитере и вечных брюках чувствовала себя несколько неуютно – впрочем, воздавая ей должное, я должна сказать, что она единственная не замерзла тем торжественным вечером. До шести часов накрытый стол стоял в саду, под отцветающими яблоневыми и лимонными деревьями, и полы белых скатертей то и дело разлетались, будто крылья. Так как с сумерками резко похолодало, к десерту компания решила приступить уже в доме, тем более что на горизонте собирались подозрительные тучки.
Смущенная обстановкой Тиффани не избежала расспросов – впрочем, волнение никак не повлияло на ее аппетит, ибо половина монументального кремового торта была уничтожена ею (Матильда, берегущая тонкую талию танцовщицы, с сожалением от десерта отказалась).

По приглушенному радио передавали концерт, посвященный итальянской опере – гордая синьора Тоска, судорожно сжимая изящный нож, пела свою знаменитую пронзительную арию. Небо за окном уже укрыла мягкая, розоватая пелена заката, белое вино в бокале приятно холодило ладонь и отзывалось благородной горечью на языке. В такие часы хорошо говорить о высоких материях, об искусстве или о судьбах мира. Начали, как водится, с искусства – сперва разразились похвалами последней постановке «Лебединого озера», в которой участвовала Матильда, несмотря на ее роль третьего лебедя справа. Потом заговорили о недавнем джазовом фестивале – некогда безумная и скандальная, теперь эта музыка начала приобретать флер винтажа и ностальгии. После недолгого молчания перейдя к судьбам мира, Готфрид припомнил сравнительно недавний процесс Эйхмана, а кто-то – вероятно, это была неосторожная Тиффани – провел аналогию и упомянул Нюрнбергский суд. После этого за столом воцарилась напряженная тишина, так как все, кроме гостьи, в этот момент подумали о человеке, бьющимся в раскаленном горниле дел, которые так приятно и безопасно обсуждать за сытным ужином.
По радио заиграли печальный вальс «Дитя луны». Фрида предположила, что это мелодия из «Ромео и Джульетты».
Матильда, словно бы пребывая мыслями где-то вдалеке, то и дело отлучалась из-за стола – то попудрить носик, то пройтись по саду, страдая от домашней духоты, то принести шаль. Из одной отлучки она вернулась, неся в руках белоснежный конверт, до того, очевидно, по обыкновению погребенный в прихожей под стопкой рекламных буклетов. Шепнув «Дядюшка, это тебе!», она взволнованно протянула конверт Готфриду. Тот, кажется, не ждал никаких писем и, извинившись, с нахмуренными бровями отошел от стола и вскрыл конверт. Любой заметил бы, как отхлынула краска от лица Готфрида, едва он пробежал глазами первые несколько строк; обладающая чувствительным слухом Матильда услышала, как он, повторяя по привычке, шепчет: «С прискорбием сообщаем… при исполнении… в результате возгорания… выдача тела невозможна…соболезнуем…». Резким, нервным движением Готфрид передал листок удивленной жене. Она читала быстрее, поэтому письмо вскоре оказалось в руках Фридриха.
- Этого не может быть! – громогласно объявил Готфрид – Этого просто не может быть.
Новоиспеченная невеста непонимающе крутила головой.
- Как-то это подозрительно. Не верю.
- А что, если это инсценировка? – предположил Фридрих – Ну, ее собираются отправить на какое-то очень серьезное задание. И, чтобы сбить с толку вражеские спецслужбы… ну, или кто у них там… инсценировали ее гибель. А то как-то все это и правда подозрительно выглядит. Выдача тела, говорят, невозможна…
В другое время Готфрид мог бы иронически улыбнуться в ответ на подобное предположение. Однако теперь он задумчиво протянул:
- Да, пожалуй, в этом есть рациональное зерно…
- А куда ее могли отправить? – недоумевала Фрида.
- Во Вьетнам!
- Почему во Вьетнам-то?
- А почему нет? Там вроде бы какие-то очередные переговоры намечаются.
- Да нет, что ей во Вьетнаме делать… может, что-то с мистикой связано? Паранормальные явления?
- Близкие контакты третьей степени!
- Нет, охота на вампиров!
- Ты вообще думай, что говоришь – у нас же Гретхен укушенная.
Тиффани в смятении вцепилась пальцами в руку Фрица.
- А может, все проще? Ее послали в Аргентину, ловить Бормана. Или Менгеле. В общем, кого-то из них.
- Менгеле же вроде утонул недавно? В газетах писали.
- А кто вам сказал, что это произошло без участия Лорелей? – зловеще вопросил Готфрид.
Воцарилось молчание.
- Тетя Лора крута! – со свойственной ему непосредственностью подвел итоги Фридрих, прежде чем приступить к виноватому объяснению с невестой.
Дальнейшая беседа расцвела всевозможными примерами, ссылками на похожие случаи в художественной литературе разного качества и убедительными доказательствами. Фриц, чьи знания в этой области ограничивались подростковым увлечением комиксами типа «Прекрасная Сесиль в руках гестапо» (прекрасная Сесиль обыкновенно оказывалась еще и очень скудно одетой Сесилью), принимал в разговоре живейшее и деятельное участие. Уже через час никто не сомневался, что в этот самый момент тезка рейнской колдуньи несется на мотоцикле по вечерним пустошам Аргентины и южный ветер развевает ее золотые волосы.
-------
Техническое+дополнительное:
Читать дальше...

1. Технически наша Лора банально съехала, и желающим я могу сохранить ее вместе с пустым участком (по-другому симов из игры доставать не умею, увы). Ее линию я решила окончить открытым финалом, так как однозначно убивать ее было бы жалко (хотя я и подумывала об этом), спокойная симская старость точно не для нее, а на эпопею в духе Йена Флеминга меня точно не хватит - я и этот-то отрывок с трудом написала. Так что пусть наша прекрасная феминистка-антифашистка, подобно герою старых добрых вестернов, ускачет в закат на верном мустанге... пардон, на мотоцикле "Хорьх"
2. У герра Гюнтера есть реальный прототип, у которого я спионерила...сгитлерюгендила...в общем, позаимствовала историю с еврейской служанкой и рассуждения о дороговизне "зачисток". Ну, а еще садизм и нездоровую страсть к женскому полу. В общем, всего-то
3. Стихотворение, на котором я частично основывала прочувствованную речь герра, желающие могут прочитать:
Читать дальше...

Ах, какая была держава!
Ах, какие в ней люди были!
Как торжественно-величаво
Звуки гимна над миром плыли!
Ах, как были открыты лица,
Как наполнены светом взгляды!
...Как красива была столица!
Как величественны парады!
Проходя триумфальным маршем,
Безупречно красивым строем,
Молодежь присягала старшим,
Закаленным в боях героям -
Не деляги и прохиндеи
Попадали у нас в кумиры...
Ибо в людях жила - идея!
Жажда быть в авангарде мира!
Что же было такого злого
В том, что мы понимали твердо,
Что "товарищ" - не просто слово,
И звучит это слово гордо?
В том, что были одним народом,
Крепко спаянным общей верой,
Что достоинства - не доходом,
А иной измеряли мерой?
В том, что пошлости на потребу
Не топили в грязи искусство?
Что мальчишек манило небо?
Что у девушек были чувства?
Ах, насколько все нынче гаже,
Хуже, ниже и даже реже:
Пусть мелодия гимна - та же,
Но порыв и идея - где же?
И всего нестерпимей горе
В невозможности примирений
Не с утратою территорий,
Но с потерею поколений!
Как ни пыжатся эти рожи,
Разве место при них надежде?
Ах, как все это непохоже
На страну, что мы знали прежде!
Что была молода, крылата,
Силы множила год за годом,
Где народ уважал солдата
И гордился солдат народом.
Ту, где светлыми были дали,
Ту, где были чисты просторы...
А какое кино снимали
Наши лучшие режиссеры!
А какие звенели песни!
Как от них расправлялись плечи!
Как под них мы шагали вместе
Ранним утром заре навстречу!
Эти песни - о главном в жизни:
О свободе, мечте, полете,
О любви к дорогой отчизне,
О труде, что всегда в почете,
И о девушках, что цветами
Расцветают под солнцем мая,
И о ждущей нас дома маме,
И о с детства знакомом крае,
И о чести, и об отваге,
И о верном, надежном друге...
И алели над нами флаги
С черной свастикой в белом круге.

​

 

[Мэриан]

Матильда пропала в понедельник.
Во вторник за завтраком члены семьи неуверенно предполагали, что она осталась ночевать у подруги или в театре, забыв их предупредить. К вечеру Фрида, относившаяся к девушке, как к родной дочери, начала неуверенно набирать номер местной больницы.
В среду были обзвонены все близкие друзья и дальние знакомые, включая университетских, все больницы и морги, все полицейские участки. Тиффани, ввиду подготовки к свадьбе почти все свободное время проводившая у Эйберхартов, металась по дому, страстно желая помочь семье, но Матильду она знала плохо и потому добавить в общую копилку версий ничего не могла. Готфрид, вспоминая приснопамятное письмо, подозревал нацистов, Фридрих – мафию, Фрида – автокатастрофу. В четверг перешли на проклятья и мистику, даже зачем-то побродили возле могилы Эрики. Кто-то робко заговорил об обращении к мадам Розе (из безвестной гадалки она поднялась до уровня дипломированного мага, держала свой салон с аккуратной приемной, владела, если верить рекламе, магией древнего Сиона и осуществляла приворот, отворот, от ворот поворот, снятие порчи и сглаза, а также поиск пропавших без вести).
Матильда объявилась в пятницу вечером. Она вошла в дом с парадного входа, ступив откуда-то из глубины темного сада, белоснежная, сияющая, с распущенными волосами, прижимавшая к себе несколько толстых фолиантов. Она несказанно удивилась, узнав как о беспокойстве родных, так и о сроке своего отсутствия. Спокойная и непривычно веселая, пахнувшая осенними травами вместо обычных духов, девушка рассказала о красивой черноволосой даме, увлекшей ее за собой в сиреневые сумерки. Как она, точно зачарованная, отправилась за таинственной проводницей, как слушала странные речи о своем тайном предназначении и даре, как пила терпкое вино из глиняной чаши, как читала серебряные письмена, вспыхнувшие лунным светом на древних камнях, как танцевала в сверкающем круге на зеленых холмах – должно быть, где-то за городом.

Матильду настойчиво расспрашивали, пощупали, сводили на все возможные обследования, однако никаких психотропных веществ в ее крови обнаружено не было, равно как и никаких нарушений в работе сердечно-сосудистой, нервной и всех остальных системах. Оставалось предположить либо сумасшествие, либо… волшебство. Склоняться к первому варианту не хотелось никому. Второй выглядел совершенно невероятным. Но, с другой стороны, что может казаться действительно невероятным в краю, где по пустырям, как говорят, бродят золотоволосые призраки давно почивших уважаемых дам, а из уст в уста передаются боязливые рассказы об оборотнях, приходящих выть под окнами новорожденных младенцев?
- В конце концов, если вампиры существуют, то отчего бы не быть и ведьмам? – Готфрид подвел итоги со своей обычной невозмутимостью и пожал плечами, тем самым положив конец спорам.
С тех пор поведение Матильды сильно переменилось. Тиффани, остававшаяся иногда на ночевку, клялась, что среди ночи не раз слышала тихий шлеп маленьких босых ног по ковру, а, открывая глаза, видела Матильду в одной белоснежной сорочке, склонившуюся над рукописным фолиантом и в туманных порах котла шепотом повторяющую про себя малопонятные строчки.

Сама молодая невеста была далека от подобных вещей. Она, как и Фриц, мечтала о стезе археолога и теперь нещадно пытала всех знакомых на предмет слухов о месте в какой-нибудь экспедиции. Не обязательно это должна быть поездка к греческим акрополям – достаточно и путешествия на предположительное место обитания племени мумба-юмба куда-нибудь на остров Пасхи! Но пока ничего подходящего не находилось и знакомые разводили руками. Свободное время девушка проводила, помогая будущей свекрови в огороде, где ее скрупулезность, усидчивость и любовь к работе на открытом воздухе приходились как раз кстати.

Однако находились вещи, перед которыми практичная Тиффани пасовала. Уроженица солнечных полей, она недоверчиво поднимала брови при упоминании о цветущей мандрагоре, Круге Ведьм, застывших дриадах и призраках. Но при всем желании она не могла объяснить, отчего по ночам, задремав в скрипучей кровати покойной Эрики, она не раз ощущала дуновение прохладного ветра, несмотря на закрытое окно и надежно защищающий от сквозняков стеклопакет.

Свадьба была назначена на апрель, в этом году рано осиянный теплом. Отвергнув традиционные белые кринолины и высокие прически, Тиффани явилась на церемонию, распустив свои густые каштановые волосы и надев платье довольно простого покроя, отчего-то наводившее на мысли о русалках.

Матильда в розовом платье, похожем на распустившийся экзотический цветок, затянув свои тонкие кисти в перчатки и переплетя их браслетами, каким-то образом ухитрилась выглядеть завораживающе, а не вульгарно.

За столом Тиффани, как обычно, несколько терялась в семейных воспоминаниях, зато, когда это приходилось к слову, блистала своим увлеченным знанием истории древнего мира – рассказы о запутанной личной жизни знаменитостей, будь то кинозвезды или великие завоеватели, интересовали всех, тем более что рассказы ее сопровождали неизменная живость и юмор.
***
Карьера Матильды с фантастической неуклонностью продвигалась вверх. Уже не «крыска из кордебалета», не корифейка, но хрупкая Джульетта и белоснежная Одетта порхала по сцене, притягивая взгляды театральных знатоков и вызывая трепетный интерес неискушенных зрителей.

Старательных девушек, каждое движение которых можно было занести на страницы академических учебников, хватало; однако танец Матильды вовсе не выглядел порождением зеркальных классов и учебных упражнений. Так танцевали фейри на зеленых ирландских холмах, не подозревая, что за ними подсматривают любопытные людские глаза.
Напоминая порой андерсеновскую русалочку, опускающую ноги в воду, чтобы они перестали болеть и кровоточить, она разработала для себя какую-то немыслимую соковую диету, в которую входили самые необычные и, казалось, несочетаемые продукты.

Уставив дом и только что постель не устелив любимыми белоснежными цветами, от сладкого и одурманивающего аромата которых могла кружиться голова, а могла и нахлынуть с непривычки быстро проходящая эйфория, она долго не чувствовала усталости. Ноги Матильды блестели от пыльцы каких-то бледных, диковинных кристаллов, а в глазах отражался лунный свет.
Время сделало строже и жестче благородные черты лица Готфрида и сжало яркие губы Фриды (не тронув, впрочем, ее во всех отношениях выдающийся нос). Последняя начала заплетать свои светлые волосы в цветастые косынки, а первый отчего-то приобрел вкус к тирольским жилетам.

 

[Мэриан]

Салли Райли не был похож на парней, которые в школе получают неизменное уважение «крутых», а позже – восторженное внимание девушек. «Девчачье» имя, по-детски припухлые щеки, зыбкий статус вечного студента, необходимость изыскивать средства, чтобы оплатить каждый семестр, съемная квартира и любовь к балету – все это никак не способствовало приобретению желанной многими звериной популярности.

В тот вечер его внимание привлекла афиша, на которой традиционно красовалась печальная девушка в белой пачке. На монументальные классические постановки местный театр замахивался редко, предпочитая модернистские спектакли молодых авторов, и увидеть на его сцене «Жизель» было бы по меньшей мере необычно.
По счастью, местный театр также не обладал пышным великолепием Опера-Гарнье или солидной репутацией Метрополитен-опера, поэтому на билеты туда не пришлось откладывать.
Незнакомая ему прима была трепетна и очаровательна в роли деревенской красавицы, упоенной мечтами о счастье с возлюбленным. Ее смятение, граничащее с безумием, нервные и ломкие движения в финале первого акта – обманутая девушка бросилась в пучину отчаяния – сжимали сердце.
Но когда после короткого антракта занавес поднялся, обнажая декорации-деревья и залитую «лунным светом» сцену, началось нечто волшебное.
В хорошо знакомой всем белой пачке до колен, похожей на хрупкое венчальное платье, на сцене была уже не Жизель, живая или мертвая – это была, как и предполагало старинное либретто, бледная виллиса, печальный дух. Девушка порхала в неком забытье, для нее словно бы и не существовало преград, точно она могла и впрямь вот-вот взлететь, как некий призрак. Выверенный сценический костюм и скудные декорации, гладкая балетная прическа и осознание того, что каждое из этих «естественных» движений выверено часами болезненных тренировок – все это исчезло, оставляя смущение от бесстыдного наблюдения за чужой трагедией. Героиня была овеяна голубоватой печалью, и белый венок на ее голове выглядел скорее траурным, чем венчальным, однако в ней не было тяжелого отчаяния, толкнувшего тогда красавицу на самоубийство; девушка утратила земную сладость любви, но взамен познала горьковатый воздух свободы. И, боже, как же жалок оказался рядом с ней некогда сиятельный граф Альберт! Только самый равнодушный зритель не упрекнул его мысленно за то, что он предпочел такой Жизель свою тривиальную аристократку. Поступок героини, спасшей от мести призраков бывшего возлюбленного, выглядел высшим, неземным благородством. С изумленным, растерянным взглядом Альберт протягивал руки некогда обманутой им девушке, но легкая тень – да, теперь уже только легкая тень – Жизели растворялась в утреннем свете, теперь уже недосягаемая для него.
Салли встал с кресла, слегка шатаясь. В голове метались всполохи прыжков и батманов, лунной белизны призрачного подвенечного платья и широко распахнутых взглядов балерины. Как случалось часто, он взял заранее скромный букет из трех белых роз для исполнительницы главной роли, однако в этот раз, повинуясь неясному, головокружительному порыву, вложил в него свою визитку (на ней гордо значилось «младший менеджер» - на самом деле список всех его временных профессий на картонном прямоугольнике бы не поместился). При этом Салли чувствовал себя одним из безголовых парижских повес, кутивших в блестящем городе на закате прошлого века.
Он даже не сразу связал этот поступок со звонком, последовавшим три дня спустя, и раздавшимся в трубке голосом некой Матильды. Выслушав ее мягкое напоминание о «знакомстве» и предложение встречи за чашечкой чая, он долго прижимал к груди уже молчаливую трубку и слушал бешеный стук собственного сердца. Затем, неверяще вздохнув, отправился переодеваться.
Сидя в темном углу кофейни, поглядывая то на часы, то на допотопный кирпичный камин, Салли до последнего не верил, что она явится. Однако точно в назначенное время дверь кофейни тихонько скрипнула и на пороге показалась Жизель. Да, это все еще была Жизель, пусть и в джинсовой куртке поверх шерстяного платья. Приветливо улыбнувшись, девушка не стала осведомляться, не опоздала ли она – очевидно, молодая балерина имела точное представление о своем распорядке дня и не допускала никаких опозданий и нарушений – и протянула узкую нежную ладонь для рукопожатия.
Отказавшись от густого горячего шоколада и, немного подумав, согласившись на печеньку к кофе, Матильда совершенно серьезно поблагодарила поклонника за внимание и спросила, понравился ли ему спектакль и ее выступление. Салли слегка опешил – до сей поры он считал деятелей искусства если и не небожителями, то кем-то около, а уж таланты уровня Матильды и вовсе представлял пребывающими где-то на Олимпе. Он смог выдать лишь несколько штампованных газетных восторгов и невразумительных жестикуляций, однако, кажется, девушка все равно была польщена – или, во всяком случае, сделала соответствующий вид из вежливости.
Матильда быстро перешла с разговоров о театральном искусстве на вполне земные темы – к примеру, она рассказала о любимом зеленом огороде своего дядюшки, о рыжине в волосах веселого кузена, о пенящемся апельсиновом соке, который в их доме осенью всегда есть на столе.
Через пару часов Салли забыл о блеске афиши и разговаривал с девушкой так же легко, как если бы она была его бывшей одноклассницей. К вечеру она сообщила, что ей пора на репетицию, расплатилась за кофе и пообещала вскоре позвонить. Едва Матильда скрылась за дверью, по лицу юноши расплылась нервная, счастливая улыбка.
На следующую встречу он решил взять с собой тонкий букет белых роз, плотно завернутый в фольгу.

***
В доме Эйберхартов тем временем послышался топот маленьких лапок.
Пышную персидскую красавицу Магдалину, невозмутимо взирающую на происходящее своими золотыми глазами, привезли незадолго до второго пушистого подарка – темного и тощего, зеленоглазого и до странности обаятельного Йозефа.

Первое, что сделала красавица, приехав в дом, это проигнорировала современную и удобную «точилку» и мстительно вонзила когти в древесину старой кровати Эрики.

Остаток дня она провела, восседая на диване и просматривая ленту новостей, очевидно, оставаясь весьма невысокого мнения об интеллекте их героев.

Согнали ее с мягкой софы лишь звук подъезжающей машины и мяуканье собрата – доселе не проявлявшая к еде никакого интереса, Магдалина опрометью бросилась к наполненной миске, полная решимости ни кусочка ни оставить врагу.

Матильда получила ангажемент на сезон в театр Остина и, оставив родных в уверенности, что Метрополитен-опера уже не за горами, отправилась покорять Техас. Теперь она писала домой письма с безукоризненной регулярностью, однако в твердо выведенных тонких строчках не содержалось ничего сверхъестественного – обычные рассказы о переезде, о погоде, о репетициях. Разве что в последнем послании промелькнуло упоминание об «интересном знакомстве» с каким-то молодым поклонником.
Должно быть, Матильда была права, рассказывая семье о необычных способностях кошек и их связи с «тонким миром» - персиянка как раз прервала свой царский сон на чужой кровати, а Йозеф истошно орал в ту ночь, когда из-под скромного надгробия выплыла призрачная фигура Джона Эйберхарта.
Он начал свои прогулки по миру живых значительно позже супруги, но, в отличие от флегматичной и деликатной Эрики, Джон-Йоханн никогда не стеснялся проплыть мимо скудно освещенной теплицы и укоризненно покачать головой, созерцая неправильно политые помидоры.

Пару раз он даже заходил в вечернюю гостиную, даже не слишком удивляя погруженного в чтение внука или оглядывая постаревшую невестку. Все семейство с нетерпением ожидала, когда же дух Йоханна начет по-свойски заходить к ним на чай и осведомляться о новостях с последних передовиц.

Тем более, что Фридрих имел некоторые шансы в них попасть, выбив себе место в экспедиции, собирающейся отправиться на раскопки в Грецию. Тиффани, будучи женщиной, вызывала некоторое недоверие в квалифицированности и туманной «благонадежности», а потому получила лишь должность ассистентки. В конце концов, кто может положиться на человека, способного вот-вот уйти не то в загул, не то в декрет? Да еще и с молодым супругом поехала – небось одни амуры на уме…

Правда, пока дата экспедиции оставалась неизвестной – американский институт археологии ожесточенно бился за право проведения раскопок с датскими коллегами.
***
Время шло, легкое и золотистое «бабье лето» незаметно перетекло в мутный, дождливый ноябрь. Встречи продолжались, из маленьких кофеен растекшись по кино и концертным залам, паркам и ресторанам, хлынув в зеленые пригороды с колониальными домиками и протянувшись в конце концов в родной городок у бухты, куда Матильда отправилась погостить на выходные, взяв с собой друга.
Сидя за широким дубовым столом, оглядывая комнату, уставленную белыми и лиловыми цветами в мраморных вазах, Салли порой стеснялся попросить добавку к индейке. Правда, позже его робость перед высокими сводами особняка и звоном хрустальных бокалов истаяла – не в последнюю очередь благодаря теплой улыбке Матильды и тому факту, что она смеялась каждой его шутке. Потом они гуляли под покрытыми голубовато-серебряным инеем яблоневыми деревьями, лепили снежки, копались в освещенной золотистым камином теплой библиотеке, пробовали те самые знаменитые морсы Фриды…
Салли никогда не говорил, что был в гостях у молодой примы.
Он был в гостях у Матильды.​

 

[Мэриан]

Сроки экспедиции отодвигались по мере переговоров с датчанами, пока не уперлись в конец ноября, и тогда уже естественным образом перенеслись на весну. Фридрих нервно мерил шагами дом, бормоча что-то про себя, точно каждая минута промедления еще больше отделяла его от погребенных в обломках и пыли веков. Тиффани отнеслась ко всему спокойней и употребила неожиданное время для того, чтобы перечитать свои еще институтские конспекты по эллинистическому периоду истории Греции и переворошить списки дополнительных материалов. Сидя на неизменной софе в своих матросских брюках, поглаживая пушистую Магдалину и с аппетитом вгрызаясь в сочное зеленое яблоко, Тиффани проникалась духом ушедших столетий.

Визиты призраков также участились. Единственной радостной новостью, развеявшей тревожную атмосферу, оказалась весть о помолвке Матильды и Салли. Объявлена она была двадцать девятого февраля – согласно милосердному святому Патрику, единственный день, когда девушки могут делать предложения юношам. Впрочем, о подробностях обручения семье не рассказывали…

Пока за окном горел ледяной февральский день, а разрумянившаяся пара прохаживалась под замерзшими яблонями, в доме разворачивалась серьезная драма. Была она тем тяжелей, что протекала под удушающим покровом незаметности, вне зорких и ярких глаз обитателей особняка.
Вальяжная рыжая Магдалина возлежала на алых бархатных подушках, с легким непониманием глядя на товарища по играм и соперника по кормушке. Зеленоглазый Йозеф молчал, робел, щерил зубы, щетинился и в нервных приступах гонялся за собственным хвостом. Величественная кошка упорно его не замечала. Не игнорировала демонстративно, пытаясь пробудить в нем ревность или чувство вины, но совершенно естественно проходила мимо, отправляясь по каким-то своим делам.

Некоторое оживление в обстановку вносил старый друг – пингвин, вновь повадившийся шлепать своими мокрыми лапками по пышному ковру в спальне, с детской наивностью пытаясь дотянуться своими плавниками до засушенной рыбы. Движимый жалостью Готфрид даже подумывал о том, чтобы просверлить лунку в ледяном покрове пруда и наловить, наконец, немного рыбы для старого товарища.

Поклонники и поклонницы Матильды, прочитавшие об интригующей помолвке местной звезды, с нетерпением и трепетом ожидали пышного венчания. Воображение уже рисовало им глянцевые фотографии, похожее на кремовый торт свадебное платье, возможность всласть пообсуждать наряд и прическу невесты, материал для разговоров, фантазий и сплетен на месяц вперед. Молодые юноши и девушки были жестоко разочарованы, так как, к огорчению Фриды, все еще любившей шумные застолья и приятных гостей (но к тихой радости молчаливого Готфрида), венчание прошло тихо, практически наедине.
Свидетелями на официальной церемонии были друг жениха и кузен невесты. Дома у Матильды знаменательное событие отметили бутылкой шампанского и яблочным пирогом.
Однако настоящее заключение брака, по молчаливому мнению обоих, произошло несколько позже.
Апрельская ночь выдалась звездной, прохладной. Салли удивился, когда Матильда, так и не сменившая свой праздничный наряд, взяла его за руку и вывела в сад; он бросил взгляд на бледные яблони, возле которых они так любили прогуливаться, однако девушка даже не повернулась в их сторону. Шепотом Матильда попросила его следовать рядом и, насколько это возможно, ничему не удивляться. Памятуя об истории их знакомства, Салли и впрямь успел немного привыкнуть к странностям девушки и к тому, что удивляться всем ее поступкам было бы попросту утомительно. Но сейчас выполнить ее просьбу было бы невозможно при всем желании – уж очень необъяснимым выглядело ее поведение. Ноги Салли ступали по мягкой траве, рука сжимала невесомую ладонь Матильды. Погруженный в собственные мысли, он едва услышал, как скрипнула задняя калитка, ведущая прочь из сада куда-то на неосвоенные и бескрайние зеленые пустоши, где, если верить легендам и слухам, водились призраки. Разум его отказывался объяснять происходящее, фантазия заводила в совсем уж невероятные дебри. Салли внезапно задался вопросом – а что он, собственно говоря, знает о невесте за исключением названия ее балетного училища, подробностей ее гастрольной жизни в последний год… и ее красоты? Она жила с дядей, тетей и кузеном и всегда тепло отзывалась о каждом из них – но кем были ее родители? Матильда как-то упоминала об отце, бросившим мать, когда они оба были совсем молоды, но Салли никогда не слышал практически ни слова об этой самой матери. Если она мертва, то почему на аккуратном семейном кладбище нет ее могилы? Если жива, то отчего устранилась от всякого участия в жизни дочери?
Счастливый новобрачный вдруг осознал, что в рассказах Матильды, на первый взгляд подробных и многословных, все время мелькали дядя, тетя, рыжий кузен Фриц, его молодая жена, их работа, их бывший университет, их огород, их друзья, но никогда – она сама. Единственное упоминание о знакомых Матильды была проскользнувшая как-то в разговоре смятая, смущенная фраза, быстро оборвавшаяся, точно тонкая нить – «Понимаешь, во Франции я знала одну девушку… ее звали Селеста…».
А ее странные привычки?...
- Мы на месте! – внезапно громко объявила Матильда, остановившись вместе с Салли на каком-то безлюдном склоне. Оглядевшись, она улыбнулась одними губами и все тем же непривычным голосом почти прокричала – весело, как кричат дети:
- Сестры, благословите наш союз!
Секунд тридцать ничего не происходило. Сердце Салли билось все быстрее и быстрее, кровь в висках шумела, липкий страх и непонимание овладевали им.
А потом… а потом появились они.
Они прибывали на каких-то сказочных метлах, спускались с неба в развевающихся от ночного ветра плащах, легко и неторопливо поднимались на холм с равнины, которая минуту назад казалась совершенно безлюдной. Молодые, старые, а чаще – вовсе «без возраста». Одетые в развевающиеся белые одежды, ритуальные балахоны, платья цвета первой листвы, серые плащи, вызывающие в памяти легенды об ирландских баньши. От их рук и лиц исходило то же молочное, лунное сияние, что окутывало тело Матильды. Все, как одна – с распущенными волосами. Все, как одна – женщины.
Они образовали круг вокруг пары, стоящей в самом центре и держащейся за руки. Прохладный воздух дрожал и плыл от дыма внезапно вспыхнувших ночных костров, от света огня трава под ногами казалась золотой. Засмеявшись тем же звенящим, детским смехом, Матильда увлекла возлюбленного в танец – сперва чинный и неторопливый, точно бальные экзерсисы, затем становящийся все быстрее и быстрее. Дикое, искристое веселье овладело сердцем; Салли едва успел замечать мелькающие перед ним лица ведуний, расплывающиеся в движении какого-то волнующегося хоровода. Слились воедино земля и небо, огонь и воздух; единственно четким оставалось только лицо Матильды.
Все закончилось внезапно – Салли обнаружил себя лежащим на спине, тяжело дышащим, глядящим широко распахнутыми глазами в раскинутый над ним небосвод.
Ночные костры погасли, не оставив обгорелых угольков. Трава на холме даже не была примята.
Матильда, вместо плотного, лилового вечернего платья теперь облаченная в тонкую сорочку, сидела рядом. Улыбнувшись, она протянула к новобрачному тонкие руки, едва заметно светившиеся в темноте…
***
Справедливости ради следует признать, что Салли тоже не был до конца честен с молодой невестой. До самого празднования помолвки он избегал упоминать о собственном секрете – некой молодой особе, состоящей у него на воспитании. Молодой особе было двенадцать лет от роду, она, по иронии судьбы, носила мальчишеское имя Тимоти и приходилась ему родной племянницей. Дочь старшей сестры, зеленоглазой и хмурой Оливии, она сперва осталась жить у него «временно», до того, как «все устроится» (формулировка звучала довольно туманно). Однако «устраиваться» ситуация не спешила, отправлять девочку к никогда не виденным дальним родственникам казалось жестоко, а отдавать в соответствующее ей «заведение» - и вовсе бесчеловечно. Тимоти ходила в местную школу, ездила на автобусе в городскую библиотеку, откуда неизменно возвращалась с охапкой книг, хорошо питалась, но обладала довольно слабым аппетитом. Салли с сожалением поступился своими амбициями об окончании колледжа ради необходимости обеспечивать ее здесь и сейчас.
Теперь, после его свадьбы, когда будущее племянницы было совершенно устроено, он вновь смог взяться за подготовку к поступлению (не желая расставаться с молодой женой, Салли обратился к возможности заочного обучения). Он справедливо полагал, что Тимоти, которую семья Матильды приняла со всей сердечностью, теперь не о чем беспокоиться. Однако он не учел одного…
Девочка искренне любила дядю Салли, сильно привязавшись к нему, как привязываются только дети. Она без восторга отнеслась к необходимости переезжать из их теплой маленькой квартирки, где она могла играть с пушистым котом хозяйки и пить чай с соседями, в какой-то незнакомый и далекий особняк – последнее слово вызывало у нее в памяти лишь готические романы и мрачные фильмы.
Девочку, прижимающую к себе синий рюкзак со всеми пожитками, встретили миниатюрная дама с темными глазами и ее муж, неуловимо напоминающий злодеев в униформе из кино. «Сейчас он попросит называть его «герр штурмбанфюрер». И отведет в камеру для допросов…» - Тимоти поежилась.
Фрида едва не подхватила ее на руки, по дороге к дому выражала попеременно то сочувствие, то бурные восторги, вырвала из рук Тимоти облезлый рюкзак и препоручила ценную ношу «герру штурмбанфюреру», оставшемуся безучастным. Девочку напоили какао в просторной столовой и препроводили в новую комнату, обещав позвать к ужину.
В комнате стояло две кровати с одинаковыми пышными, сиреневыми покрывалами. «Здесь когда-то жили мои сестры» - пояснил «герр штурмбанфюрер», кажется, впервые за весь вечер раскрыв рот, и аккуратно прикрыл дверь, оставив Тимоти в полном одиночестве. Он полагал, что деликатно дает возможность ребенку отдохнуть с дороги. Ребенок, в свою очередь, полагал, что его холодно бросили.
Девочка кинула рюкзак на кровать и, сцепив руки за спиной, как заключенная, обошла вокруг комнаты. Пышный ковер, устилавший пол, выглядел глухим и душным; платьица, припасенные в высоком гардеробе, казались дурацкими, вазы с белыми цветами – слащавыми, игрушки – издевательством. Она взобралась на кровать и, обняв руками колени, просидела так до позднего вечера, назло не явившись на зов к ужину. Откопав в тесном рюкзаке любимую пижаму, Тимоти запоздало сообразила, что не знает, где в доме находится ванная комната. Встречаться с хозяевами не хотелось, и, зажав в кулаке зубную щетку, она на цыпочках спустилась по скрипучей лестнице. Первый этаж был погружен в молчаливый сумрак. Ванную девочка обнаружила, приоткрыв дверь рядом с гостевой комнатой. Заперев дверь на два оборота, она дрожащими руками крутила смеситель, пытаясь разобраться, как включить горячую воду, и мысленно молилась, чтобы ее никто не услышал. Таким же манером потом прокравшись в свою спальню, Тимоти отодвинула туго заправленное покрывало и легла, уткнувшись носом в подушку. На сердце давили неясная обида и злость.

Дни ее в новом доме текли медленно и тягостно. Раздражаясь живостью Фриды, боясь холодности Готфрида, она не питала любви и к Матильде. Тимоти понимала, что она уже взрослая девочка и не должна верить в сказки, но «новая тетя» («новой матерью» ее никто называть не посмел) упорно и неуловимо напоминала ей ведьму из легенд. Прохладная и отстраненная, белокурая и до странности красивая, она носила длинные платья и серые плащи, а ее пальцы были тонки и остры. Рядом с Матильдой – миниатюрной и статной, в дымке горьковатых духов, в изящных туфельках, кружевах и лентах – Тимоти ощущала себя особенно маленькой и некрасивой. Нескладная и тощая, со своими тонкими, сжатыми губами, с густыми черными бровями, будто вычерченными углем, с жесткими, спутанными кудрями она вовсе не напоминала тех конфетных, белокурых детишек, которых видела в семейных альбомах, что по доброте душевной показывала ей Фрида.

По странной прихоти судьбы Тимоти ладила с животными в той же степени, в какой она не ладила с людьми. Ее близкой и понимающей подружкой стала рыжая кошка Магдалина, неизменно молчаливая и тактичная.

Вторым ее другом стал Фридрих. Сын того самого «герра штурмбанфюрера», он не походил на отца почти ничем. Быстро распознав, что девочку определенно не интересуют тонкие «журналы для подростков», он по вечерам читал ей вслух или пересказывал по памяти то мифы и легенды древней Греции, то изученную в университете историю рыцарских орденов.

Он был с ней неизменно мил и весел, но, самое главное, он относился к ней совсем как к взрослой – не сюсюкал, не трепал по голове, не вздыхал про невинность детства и золотое время, не бросал пренебрежительных замечаний, что ей бы еще в куклы играть.
Заинтересовавшись, Тимоти при некоторой его помощи начала сама отыскивать в богатой домашней библиотеке увлекательные толстые тома, в которые и ныряла без оглядки, прочитывая за вечер по несколько тяжеловесных глав. Нетвердо ступая по тонкой тропинке, она исследовала белоснежные храмы античного мира, кровавые страницы крестовых походов, хитросплетения интриг Мальтийского ордена. И, конечно, когда тот или иной эпизод из внушительных книг оказывался для нее непонятен, Фридрих всегда был готов помочь маленькой ученице – правда, она далеко не всегда могла пересилить себя и обратиться за помощью.
Магда, Фриц и книги – таким был ее узкий и крепкий круг общения, вполне, по мнению девочки, достаточный для помощи в борьбе, в которую никто и не думал с ней вступать.

Когда пришел июнь и чета собралась, наконец, отправиться в свою экспедицию, Тимоти плакала целый день, кусая угол подушки и жалуясь смятой простыне на несправедливость этого жестокого мира, ополчившегося против нее. Вечером она прошлепала своими босыми, торчащими из-под розовой пижамки ногами по направлении к кабинету Фридриха и, не утирая слез, открыла дверь.
Спустя целую вечность споров, уговоров, доводов и хрупких бумажных планов супруги решили, что в весьма неплохом жилище, выделенном им археологической миссией, вполне найдется еще одно место. Что же касается школы, то девочка давно отстаивала свое право на домашнее обучение, а потому, если серьезно подойти к вопросу и раздобыть необходимую литературу и программу, все устроится лучшим образом. На самодисциплину Тимоти вполне можно было положиться.
Прижимая к себе все тот же приснопамятный рюкзак, девочка шмыгнула вслед за Фрицем на заднее сиденье машины. По двору все еще плыл прохладный рассветный сумрак – троица смертельно боялась опоздать на ранний рейс. Тимоти куталась в джинсовую куртку и дрожала от возбужденного предчувствия тайн и приключений. Чета сердечно попрощалась с семьей и пообещала писать как можно чаще.
Злые языки поговаривали, что новоиспеченная парочка попросту поспешила сбыть с рук нежеланную воспитанницу, так как вскоре стало доподлинно известно, что белокурая Матильда сама ждала ребенка.​

 

[Calmwood]

Оборвалось на самом интересномЖду проды))

 

[Мэриан]

Ради такого знаменательного события, как рождение правнука, в очередной раз поднялась из могилы фрау Эрика. Замотанная, запыхавшаяся Фрида, не сразу узнав призрачную свекровь, в пылу суматохи попыталась привлечь ее к оказанию помощи.

Возможно, это и вправду оказалось нелишним – мальчик, впоследствии названный Куртом, появился на свет безо всяких помех. Матильда с мягкой, рассеянной улыбкой прижимала его к себе, лежа на своей старой сиреневой кровати. Молочное сияние охватывало ее, струясь по нежной, влажной коже.

Какое-то время на тонких, легко рвущихся газетных листах мелькали фотографии Матильды с сыном на руках, Матильды, гуляющей в саду, Матильды в гостиной собственного дома.

Надежды поклонников и жадные вопросы, когда же талантливая прима собирается вернуться на сцену, были похоронены под неожиданной новостью о ее второй беременности. Чаяния падкой на блестящие сенсации общественности быстро увяли.
Курт, серьезный и крепкий мальчик, быстро выучился ходить, но долго спотыкался об слова.

Он быстро, радостно подружился с нервным Йозефом, несмотря на активное сопротивление последнего.

Когда мальчик подрос, больше всех игрушек он полюбил мягкую, допотопную лошадку на пружине. Морщась от воображаемых ранений, он сжимал коленями ее бока и, испуская боевой клич, скакал на полчища врагов во главе невидимой армии.

Он был находкой для умиляющихся розовощеких соседок, тем самым здоровым и ясноглазым мальчиком из раскрашенных книжек и детских журналов.

Рождение двойняшек на какое-то время отняло у него всепоглощающее внимание родителей – впрочем, с бойкой Ренатой всегда была согласна посидеть проворная Фрида, а тихий Георг и вовсе не доставлял больших хлопот.

Матильда выбивалась из сил и, ложась поздно, спала до самого бледного, сияющего полудня. Призрак Эрики, в темные зимние дни часто позволявший себе роскошь прогулок, надежно охранял ее сон (а также давал сомневающимся возможность убедиться, что некоторых женщин не портит не только старость, но даже и смерть).

Вопреки предсказаниям, полным сожаления вздохам и объективным причинам, впоследствии Матильда все же вернулась на сцену. Худощавая, как девочка-подросток, фантастически трудолюбивая, она заставляла скептически настроенных театральных критиков разводить руками. Создавалось впечатление, будто ни физические нагрузки, ни годы, ни рождение троих детей не оставили на ее теле ни единого следа – так вода размягчает и крошит глину, но отступает перед гранитом. Матильда кружилась в прежнем сиянии, и летела легким подвенечным платьем ее белая пачка.
Долгожданный ангажемент в Метрополитен-опера выпал ей, когда Курт уже носил школьный ранец. Мальчик на удивление спокойно отнесся к грядущей разлуке с матерью и только улыбнулся, когда она чмокнула его в макушку, пообещала писать им с отцом каждый день и привезти множество сувениров.
Фридрих с женой относились к аналогичному обещанию с гораздо большей рассеянностью – письма от них приходили где-то раз в два месяца, и в расцветающую эру самолетов ни Готфрид, ни Фрида, ни их племянница при всем желании не могли поверить, что дело исключительно в транспортных препонах. Сейчас молодая чета вместе с воспитанницей обретались в добротном белом домике, расположенном в более-менее европейском квартале греческого города Линдоса. Работы в местном акрополе продвигались медленно – как и всегда на первых порах, под ноги сыпалось множество помех: то неточности в договорах с властями, то земельные тяжбы, то флегматичная леность местных рабочих. Зимой часто шли дожди, ближе к июлю семейство предпочитало проводить как можно больше времени в прохладных комнатах под спасительными кондиционерами. Зато весной их взор радовало обволакивающее тепло и зрелище распускающихся экзотических цветов.
Матильда при первой возможности прислала семье длинное письмо, к которому приложила программку своего спектакля и несколько промо-фотографий, отретушированных настолько, что хрупкая женщина выглядела на них школьницей в пачке. Желанных подробностей о жизни далекого и блестящего Нью-Йорка в письме не оказалось – Матильде пока было не до того. Она пыталась разобраться в хитросплетениях столичного метро и расположении ближайших кафе.
Курт с нежданным энтузиазмом погружался в книги с неизменными серым горизонтом и черными дотами на обложке. Он сидел в благоухающей малой гостиной на диване, забывая даже энергично болтать ногами в лакированных ботиночках – где-то совсем рядом рвались снаряды, тяжело катились, взрывая размокшую землю чужих полей, гусеницы танков, ревели турбины истребителей. «Двенадцатая танковая дивизия выстроилась…» - в восторженном трепете шептал Курт, поглощенный грохотом книжных страниц, не отзываясь на чужие шаги и голоса.

Похожая на круглого, белокурого, пушистого медвежонка Рената тоже долго не заговаривала – но она, в отличие от старшего брата, руководствовалась чистым и незамутненным упрямством. Повторять то, что так упорно требуют от нее шумные взрослые, категорически не хотелось.

Она выросла немного пухленькой, немного нескладной девочкой с зачесанными назад гладкими белокурыми локонами. Георг ничего не мог поделать со своими растрепанными, жесткими темно-русыми волосами, упорно лезущими ему в глаза и мешающими занятиям.

Затянутая в плотные кружева, белоснежная Рената могла поступиться своим строгим образом лишь ради совершенно бесподобного занятия – игры в водяные шарики с братом на заднем дворе. Заливая водой твидовый костюмчик, Курт с трудом отражал наступление азартно орущей валькирии в голубом платье.

Георг, отвергая помощь родственников, упорно возился с домашним заданием до самой полуночи, пока голова не начинала кружиться, а упрямые, острые цифры не расползались издевательски по всей бумаге.
***
Фрида прошла в музыкальный салон, и ее черные домашние тапочки бесшумно скользнули по вытертому паркету. Хрупкое изящество салона контрастировало с добротным, но исключительно функциональным обликом всех остальных комнат особняка. Витые ножки и мягкие подушки кресел предлагали отдых и покой всем желающим насладиться искусством; поблескивала хрусталиками люстра, достойная бальной залы; яркие цветы в алебастровых вазах источали тонкое благоухание. Венский белый рояль был превосходно настроен, пухлые сборники романсов и баллад на любой вкус стояли на книжной полке в алфавитном порядке. Невесомые, дымчатые занавески стелились по полу, точно фата невесты, и ветер слегка колыхал их. Сейчас они оказались задернуты – комната была погружена в полумрак. В единственном, тонком и плотном лучике света, стелившемся по полу, кружились пылинки.
Фрида мельком бросила взгляд на зеркало в золоченой раме, предназначенное единственно для того, чтобы в нем отражались картины, белый рояль и цветы. Спокойный взгляд отметил и глубокие морщины, раньше срока взрезавшие лицо, и седые пряди в некогда темно-русых волосах. Тяжелые, морщинистые руки ничем не напоминали тонкие девичьи кисти той же Матильды. Вопреки обыкновению, Фрида задержалась у зеркала, то вглядываясь с отчаянием в его глубину, то обводя глазами комнату.
Мысль о том, что этот салон когда-то обставил для своей невесты молодой и белокурый Готфрид, а теперь невеста пьет неизменные маленькие таблетки после ужина, опасается подолгу гулять в холодном саду и уже родила, вырастила и проводила в далекую страну сына, упала на ее плечи гранитной тяжестью. С трудом продравшись сквозь пыльный заслон переживаний, Фрида вспомнила, зачем она, собственно говоря, сюда пришла, и откинула отозвавшуюся глухим стуком крышку рояля. Сперва ее пальцы скользили по клавишам неуверенно, но затем быстро вспомнили прежнюю сноровку; звонкие аккорды «Голубого Дуная» разлетелись по комнате, точно стая птиц. Сорвав пыльный покров тишины, бодрые и искристые звуки вальса воскрешали в памяти долгие вечера, смех гостей, шелест бальных платьев и звонкий стук каблуков. Волна упоенного веселья поднималась, захлестывая душу и унося куда-то далеко мысли, точно искристое шампанское. Теперь Фрида уже могла поклясться, что различает краем глаза мелькание теней – да нет же, каких теней? Цветных, нарядных фигур, самозабвенно кружащихся в вальсе. Не задумываясь о том, как она может видеть все это, сидя за фортепиано лицом к стене, Фрида заметила и Эрику в голубом платье – золотые косы ее были уложены, как корона. Джон-Йоханн, еще в юности отказавшийся от ирокеза, но бывший не в силах совладать с природной растрепанностью, держал жену за руку. Еще какие-то силуэты, волнуясь, мелькали позади них. А Лора, где же Лора?...

Грянув последний аккорд, Фрида закрыла глаза, не желая расставаться с этим головокружительным ощущением острого подъема. С неожиданным грохотом опустив крышку рояля, она почувствовала, как слабеют ноги, как острое наслаждение, разлившееся на сердце, сменяется такой же острой болью. Колени, казалось, превратились в вату, увлекая ее на блестящий паркет. Глаза заволокло туманом…

 

[Burivuh]

Не могу не поделиться следующим наблюдением - пока просматриваю династию, дочка трех месяцев от роду подолгу зависает на каждом скрине. Попыталась показать свою - ноль эмоций, не нравится

 

[Мэриан]

Удивительно, на самом деле, ибо художественностью мои скрины не отличаются... ну, разве что, кроме Курта. Он няшка

 

[Burivuh]

Мэриан, а каким фильтром пользуешься для обработки? На нашем тусклом мониторе смотрится очень ярко

 

[Мэриан]

У меня в фотошопе сначала "Уровни" (увеличиваю темные тона), потом "Кривые", потом контурная резкость. Иногда немного меняю насыщенность, но обычно в меньшую сторону.

 

[Burivuh]

Мэриан, понятно

 

[Мэриан]

Я понял, смерть впервые здесь, за дверью.
Сказал – мертва, и сам себе не верю.
Стою среди друзей я, как в пустыне,
И что мне от любви осталось ныне -
Только имя...​

Чужая смерть придавливает живых гранитным камнем скорби, но она же приносит им ворох всевозможных хлопот. Мелкие и многочисленные, точно опилки, суетливые и пошлые, они превращают трагедию в фарс и выливаются в тысячи вопросов – кто будет проводить церемонию? Кому поручить последнее слово? Кого пригласить? Смогут ли приехать ее родственники? Дубовый гроб или из красного дерева? Похоронить ли ее в торжественном платье или это будет уже чересчур – а ведь покойница не оставляла никаких распоряжений на этот счет! И как быть?
Готфрида эти вопросы раздражали и кололи, подобно тем же опилкам. Его донимали другие мысли. Внезапно навалившееся чувство вины, совершенно необъяснимое, грызло и сжигало его, как лихорадка. Неотступно преследовало его мучительное ощущение упущенного шанса – всякий раз, когда Готфрид вспоминал тот солнечный день, пригород университетского городка и себя на пороге, ему казалось, что в какой-то миг за все эти годы он допустил непоправимую ошибку, что, цени он Фриду больше, все случилось бы не так, как случилось.
Поверить в ее смерть было совершенно невозможно. Замызганные рабочие лопаты взрывали влажную весеннюю землю. Хлюпала под ногами слякоть – след недавних оглушительных дождей. Готфрид вздрагивал, хрустел пальцами, стоя у строгой белой оградки.
Разумеется, не обошлось и без слухов и толков – к примеру, всего через несколько недель после похорон Рената азартно заявила за завтраком, что видела ночью призрак Фриды, причем облачен он был в старый костюм болельщицы. Однако к словам девочки отнеслись скептически, тем более, что она с ранних лет была склонна к вдохновенным фантазиям и порой записывала кривоватым почерком рассказы в голубой тетрадочке.

Курт из вихрастого мальчишки вытянулся в долговязого, немного угловатого подростка. Никогда не переходя опасные грани, не горя особой страстью попробовать наконец «взрослых» развлечений, он тем не менее опрометью с головой кидался в каждую неприятность, попадавшуюся на его пути. Большая часть разъяснений, что пробивать школьные доски головой одноклассников – не лучший метод для решения конфликта, пропадали втуне.

Белокурый и голубоглазый, с вечной улыбкой, затаенной в темных уголках розовых губ, он никогда не был обделен вниманием одноклассниц. Не обладая особенными претензиями, Курт представлял себе девушку, отдаленно напоминающую тетю Фриду – золотоволосую, хорошенькую, знающую много рецептов его любимых ягодных пирогов.

Серьезный и ответственный до мозга костей, обладатель тонкого каменного профиля, он болезненно дергался всякий раз, когда принимал от родителей карманные деньги, и довольно быстро устроился на грошовую подработку.

Несмотря на внушительное впечатление и прилагающийся к форме строгий бейджик, эта работа представляла собой скучнейшее, утомительное занятие. Курт нередко возвращался домой заполночь, устало откидывая со лба промокшие насквозь светлые волосы и со смутным беспокойством думая о том, как же мать теперь будет снова стирать эту несчастную рубашку. Однако его упорство и смелость, проявленная, в непредвиденных ситуациях были в конце концов оценены по достоинству.

Упрямство Курта сочеталось с некоторой холодностью, и родные, не уставая, предрекали юноше бесконечно великие вершины.

Готфрид после гибели супруги, казалось, совсем замкнулся в себе. Раньше устававший от мелочей, не имевший особых хобби, с непониманием относившийся ко всем видам одержимости, теперь он с головой ушел в какие-то непонятные, пустые занятия и стал педантичен до мелочности. Лишний – или, хуже того, недостающий – комплект столовых приборов за ужином мог запросто спровоцировать скандал. Идея о перезахоронении Фриды под сенью ее любимых яблонь – всего за несколько метров от места действительной могилы! – превратилась в какую-то навязчивую идею – и если бы единственную…
Небольшая цветочная лавка, которую открыла Матильда в годы перерыва в работе, официально была записала на Готфрида, несмотря на то, что подвизалась там когда-то вся семья. Теперь во время подписания редких контрактов и визитов налоговой женщина мялась, опуская глаза, не зная, что ответить на вопрос об отсутствии «виновника торжества». «Простите, но глава предприятия в данный момент ловит жуков на заднем дворе или, возможно, бегает от пчел по старой пасеке»?

Единственным, кажется, полностью счастливым существом в доме стал Йозеф – гордая Магда наконец-то ответила ему взаимностью, и на радостях черный кот раздербанил старую софу (со стены на него укоризненно смотрел портрет Эрики). Вернувшийся домой Салли застал кота, с невинным и застенчивым видом вылизывающего лапку на фоне бренных останков дивана, по состоянию напоминающего разбившийся космический зонд. Мягкий и спокойный Салли лишь вздохнул, пожурил питомца и на место раскуроченного дивана вскоре поместил изящную софу, наводящую на мысль о будуарах дам времен Короля-Солнце.

Правда, здесь тоже не все было гладко – рыжая красавица, обладавшая и без того тяжелым характером, теперь ждала котят, а потому каждый день Йозефа обогащался целой гаммой незабываемых ощущений. Домочадцы не раз заставали его, каким-то неведомым образом взобравшегося на высокую кухонную стойку и затравленно прижавшегося к стене. Иногда он, впрочем, напускал на себя гордый вид, изображая флегматичного джентльмена у камина. Тот факт, что, стоит хвостатому «джентльмену» покинуть безопасное убежище, он немедленно получит по ушам от разъяренной второй половинки, не был секретом ни для кого, и потому сгонять кота со стойки у хозяев рука не поднималась.

Рената Эйберхарт унаследовала от матери мягкую сияющую кожу и длинные ресницы, и многие сторонние наблюдатели отмечали их несомненное сходство. Однако, несмотря на свою мечтательность, она явно стояла обеими ногами на земле крепче, чем Матильда – все грезы Ренаты немедленно отливались в четкие, железные цели, горящие впереди, подобно путеводным маякам.
С немалым удовольствием она читала пыльную классику из домашней библиотеки еще до того, как узнала, что это пыльная классика. Блестящие авантюрные сюжеты Дюма перемешались в ее голове с мрачной эстетикой Гёте и эпичностью Толкиена. Пока еще неуклюжее, но буйное воображение уводило Ренату тайными тропками вглубь заповедных лесов, под темные своды катакомб, мимо блестящих окон дворцов и в пахнущие спиртом и железом мастерские изобретателей. Лежа в мягкой садовой траве и распахнувшись небу, Рената жмурила глаза и думала о бескрайнем великолепном мире, который лежит где-то там, о пляшущем вихре голосов, цветов, вкусов, поджидающих ее, о том, сильно ли скрип снастей и вкус соленой воды на губах изменились со времен Эдмона Дантеса.

Георг с головой ушел в учебу – ему повезло, что в школе нашлись внимательные и терпеливые учителя, возможность множества факультативных занятий и немало хороших дополнительных материалов в библиотеке. Блестящие глаза и обаятельная улыбка спасали его от клейма «ботаника», и количество одноклассниц, просивших помочь им с лабораторной, таинственным образом возрастало с каждым годом.

Матильда за годы изменилась очень мало. Всего несколько едва заметных морщин прочертили мраморную белизну ее лица; благодаря десятилетиям занятий балетом ее фигура и осанка остались такими же прямыми и строгими, как в годы учебы. Не отказываясь от ярких тканей, летящих плащей и цветов в распущенных волосах, она по-прежнему шествовала, окруженная мягкой дымкой горьковатых духов.

Курт должен был отправиться в университет на год раньше остальных, однако с ним же и возникло больше всего проблем. Он вздрагивал при мысли о том, чтобы провести еще четыре года за книгами и рефератами, бредил небом и ревущими самолетами. Больше времени, чем за подготовкой к выпускным экзаменам, Курт проводил в местном аэроклубе, где с непреходящим восторгом осваивал параплан.
Найти хорошее авиационное училище было в разы сложнее, чем отыскать приличный экономический колледж. Однако родители все же согласились приложить нужные усилия и оплатить весьма недешевое обучение, предварительно предупредив Курта, что посидеть за учебниками ему там все же придется, и взяв с него чуть ли не письменное обещание, что учебу он не бросит.
С Георгом все было ясно – он еще в сентябре начал потихоньку запасаться глянцевыми буклетами всевозможных университетов и колледжей и ездить на столичные «ярмарки», выясняя нужные подробности у их представителей. Единственная трудность в его случае заключалась в выборе между фармакологией и биохимией (в этой тяжелой и долгой борьбе с минимальным отрывом победила первая дисциплина).
Рената немало завидовала ему, желая и сама иметь хоть толику способностей к точным и естественным наукам – собственный дар, как и все возможности его применения, казался ей фантастически бесполезным. После бесконечных и мутных раздумий она, наконец, решила подать документы на кафедру публицистики. Те же блестящие буклеты обещали ей общество единомышленников, многочисленные семинары и встречи с мэтрами, возможность работы в студенческой газете и заинтересованных преподавателей…
-----------
Обещанные давно-давно скрины к Матильде-чудо-ребенку:

 

[Arisu Kitsune]

Такое душевное описание симской смерти... наверное впервые вижу в династиях.

 

[Мэриан]

Рената Эйберхарт очень любила жизнь.
Не поддаваясь меланхолии, популярной в среде просвещенного студенчества и обеспеченной молодежи, она любила ее с неосознанной страстью. Услышав однажды от одноклассницы, страдавшей от долгой несчастной любви, возглас «Лучше бы я умерла!», Рената бросилась домой и, взобравшись на диван, сжала голову руками. В виске стучал, обжигая мысли, услышанный крик, от которого повеяло внезапно загадочной тьмой. Девушка вообразила, будто она теряет равновесие и проваливается в бездну, холодную и безвозвратную, где нет лунного света, солнечного тепла, запаха хвои, альпийских вершин, фигурных флаконов, шелковых шарфов, шоколадных пирогов, синего неба, тонких тканей и бальных танцев. Ей представилось, что Смерть (именно так, с большой буквы) может не расслышать или неправильно понять легкомысленные, опасные слова и прийти за кем-то из девочек – нет, именно за ней, Ренатой!
С тех пор девушка избегала подобных высказываний сама и, когда это было возможно, одергивала подруг. Ничто не страшило ее больше, чем Смерть, представлявшаяся ей неким неведомым врагом, и холодное небытие.
Рената Эйберхарт очень любила жизнь. Поэтому, исходя из того, что известно об университете, скрывающимся за канцелярской аббревиатурой ГСУ, можно было заключить, что она попала в правильное место.
Жизнь в этом заведении, лет десять назад превратившемся из политехнического колледжа в университет и теперь изо всех сил старающемся оправдать это гордое звание, буквально кипела. С невероятной скоростью возводились новые здания, хрустели обложки пахнущих типографией учебников, вскрывались в научных классах коробки с драгоценными образцами лучшего оборудования. Со всех концов Европы, основательно потрепанной последней войной, съезжались убеленные сединами профессора, порой менявшие солидность оксфордских классов на блестящие заокеанские перспективы.
ГСУ не обладал тонким, спокойным очарованием, присущим старым европейским университетам. Однако ему было не занимать юношеского задора и бодрой американской деловитости.
Климат в этой части материка был гораздо мягче, чем в родном городке Эйберхартов, где изматывающе жаркое лето часто соседствовало с декабрьскими двадцатиградусными морозами, поэтому студенты могли в полной мере насладиться золотой осенью и прозрачным апрельским теплом. Правда, едва отцветали сладкие сентябрьские деньки, на город все равно неизбежно наползали промозглые туманы и затяжные дожди. Ренате казалось, что серые ливни изматывают ее, размывая мысли и чувства, а влажный холод проникает до костей. Такие дни она предпочитала проводить в кофейне за чашкой горячего шоколада, чья плотная сладость отчасти возвращала ей бодрость духа.

Иногда девушка задумывалась о брате, который, возможно, именно сейчас осваивает мокрое серое небо, и ей снова становилось холодно.
Впрочем, гораздо вероятнее было то, что упомянутый брат в этот самый момент сидел за учебниками, сжав голову, и постигал секреты аэродинамики. Будь Курт таким же законченным гуманитарием, как Рената, никакая любовь к небу ему бы не помогла…

Его плотная летная форма была в такую погоду как нельзя кстати. Впрочем, Курт носил ее, не снимая, и в более солнечные дни, причем отчего-то непременно парадную.

Возможно, изначально она должна была производить устрашающее впечатление на неприятеля, создавая ощущение некой имперской мощи. Пока она производила впечатление преимущественно на девушек. Студентки в растянутых свитерах и длинных осенних пальто неизменно выходили прибраться во дворе или подурачиться с кучами опавших листьев именно в тот момент, когда Курт болтал с кем-нибудь за окнами общежития.

Рената, как и планировала, писала статьи для студенческой газеты – преимущественно обзоры с ежегодных соревнований, описания громоздких совместных поездок и новых спортивных факультативов. Поначалу должность казалась ей новой и ответственной, но серая монотонность этой работы и глянцевая, утомительная восторженность газеты быстро начали бросаться девушке в глаза. Нет, Рената не стала отказываться от должности – она по-прежнему строчила короткие статьи и рецензии на студенческие фильмы, склонившись в гостиной над журнальным столиком (все же в резюме упоминание о работе будет совсем не лишним), однако ее взор стал все чаще обращаться к другим возможностям. Разочаровавшись в тоненьких справочниках, предлагаемых местным туристическим бюро, Рената задумалась над честолюбивым планом: составить нечто вроде яркого путеводителя, емко описывающего достоинства и недостатки всех сколько-нибудь интересных заведений городка – от блестящих ресторанов до гудящих, прокуренных «ирландских» баров, облюбованных студентами.
Девушка и представить не могла, что в таком маленьком городке может обнаружиться столько веселых мест самого разного качества. Одно только составление подробного списка отняло у нее день. Мысль о том, чтобы обойти все заведения и составить свое мнение о каждом, казалась и вовсе смешной и невозможной. Однако, как Рената рассудила, глаза боятся, а ноги пляшут. Надев прямое черное платье, взбив локоны популярной в далекие тридцатые «холодной волной», запихнув в сумку шариковую ручку и блокнот, она решительно отправилась на полевую работу.
Сидя за стойкой в темном, заполненным дымом и тяжелыми, сладкими ароматами полуподвальном помещении, она не могла расслабиться, бесконечно озиралась вокруг, отмечая каждую деталь. Насладиться разноцветными коктейлями, зазывно блестящими в высоких бокалах, Рената тоже не могла – необходимо было сохранять ясный рассудок, а от небольшой дозы алкоголя ее всегда неудержимо начинало клонить в сон.

Однако не стоит думать, что подобная «разведка боем», проводившаяся теперь каждые выходные, обернулась сплошной пыткой для Ренаты. Несмотря на свою кажущуюся мечтательность, она была весьма энергичной девушкой, и в заведения, которым планировала посвятить самые хвалебные и изящные выражения в своем справочнике, нередко заглядывала вне плана. Ей нравился блеск выходных нарядов, потоки веселой музыки, теплые руки партнеров по танцу, пылающие до самого утра окна. Рената раз за разом завивала локоны, надевала узкие туфли с маленькими каблуками и, становясь похожей на девушек-флэпперов, кутивших в тех же заведениях лет сорок назад, возвращалась домой под утро. Утомленная и одурманенная, с ногами, горящими от бесконечных зажигательных танцев, с растрепанными волосами, она натягивала домашнюю клетчатую пижаму и засыпала – для того, чтобы через неделю выкроить новый свободный вечер и отправиться в клуб, в ресторан, на танцы.

Вместе с Георгом она обосновалась в смешанном общежитии с романтическим названием «Кедры». Они не пожелали тратиться на съем отдельной квартиры или маленького коттеджа, но потратили немало карманных денег на то, чтобы сделать пригодными для жилья безликие казенные комнаты. Вскоре старый линолеум устали ковры, на кровати были наброшены пышные покрывала, в углу устроился удобный письменный стол, а на пол спустились полупрозрачные занавески.

На плечи Георга, как самого спокойного и уравновешенного из всех троих, легло ответственное задание по составлению большинства писем домой. Описывал он при этом преимущественно свой собственный досуг, а за его моральный облик родители всегда были спокойны. Едва прибыв в университет, Георг принялся за составление строгого расписания занятий, спланировав его так, чтобы еще успевать посещать лекции с кафедры биологии. Он записался на все научные факультативы, до которых смог дотянуться, и искренне не понимал, зачем сестре нужны все эти утомительные походы по барам, когда ночью можно так сладко высыпаться перед ранними лекциями.
Письма из дома приходили с безукоризненной регулярностью и точностью, и, если очередное послание запаздывало недели на две, то студенты могли быть полностью уверены, что виной тому лишь несовершенство почтовой службы, а никак не забывчивость Матильды. Рената самонадеянно решала про себя, что сама-то она наверняка написала о тех же вещах гораздо лучше, и еще на середине чтения начинала мысленно подбирать слова, которыми она бы описала летний зной, хрустящий январский мороз, темные и мягкие следы на снегу или забавное происшествие в цветочной лавке. Впрочем, дела в цветочной лавке шли все лучше с каждым днем, и об упомянутых происшествиях, вроде задремавшей в саду молоденькой продавщицы, слышно не было.

Сочиняя ответ, Рената никогда не жалела фантазии и красочных эпитетов, и потому ее письма неизменно отправлялись на почту на пару дней позже, чем послания брата.
Радостным всполохом размеренное течение новостей из дома прервало известие о рождении котят – Рената даже загорелась идеей потратиться на перелет, чтобы навестить на выходных семью и посмотреть на маленьких Хельгу и Харольда. Сизо-черные, гладкие, с маленькими прозрачными глазами, они оба, как один, походили на отца.

Шустрая и любопытная Хельга с первых недель начала убегать из дома, шлепая маленькими лапками по мокрому снегу, исследуя бескрайние снежные просторы сада или коллекцию выстроенных на заднем дворе диковин.

Магда уже успела стать звездой всех окрестных выставок и любимицей соседок, держась с необыкновенной горделивостью всякий раз, когда попадалась им на глаза.

Матильда стала выступать несколько реже, хоть и делала все, чтобы сохранить юношескую гибкость – и домочадцы сильно подозревали, что в ход шли отнюдь не только человеческие средства. В то время, как ее ровесницы раздобрели и уплотнились, подобно любимым ими румяным яблочным пирогам, балерина с каждым годом словно бы становилась все хрупче и прозрачней. Цвет луны сквозил в ее волосах.

На пустующей крыше, покрытой сейчас тонким слоем хрустящего снега, Матильда устроила склад своих эликсиров. Она все реже спала и все меньше ела свои некогда любимые теплые оладьи, однако горьковатый привкус эссенций, сваренных бог весть из каких трав, стал привычен языку. В верхних комнатах или во дворе дома по ночам соседи порой замечали странное холодное сияние и легкие темные силуэты, но дело не шло дальше хрупких, невероятных слухов, быстро тающих во время долгих бесед.

На стенах музыкального салона – теперь уже скорее бывшего – висели золоченые, узорчатые, вставленные в темные рамочки грамоты и награды, когда-либо полученные Матильдой.

Рождественские каникулы обещали быть прекрасными – окна засияли светом золотистых свечей, на языке зашипел пряный вкус глинтвейна, столовая наполнилась звоном бокалов и стуком каблуков.
Смерть Готфрида словно бы провела черную черту, навсегда перечеркнувшую эти праздничные дни. Едва ли он мучился в последние минуты – во всяком случае, у домашних не было никаких оснований предполагать подобное. Обнаружил его Салли, основательно сдружившийся с дядей своей жены в последние годы – просто пришел разбудить его, напомнив о скором приходе гостей, и увидел, что грудь спящего совершенно недвижна. Готфрид вытянулся на кровати, худой и строгий, словно бы иссохший. Казалось, что он, подобно мумиям фараонов, лежит здесь уже многие сотни лет, на протяжении которых никто не нарушал его покоя. Его руки – костлявые, крепкие, с длинными пальцами, совершенно холодные – лежали поверх одеяла.
Он оставил мало распоряжений на свой счет – последняя воля усопшего была предельно проста. Процветающая цветочная лавка отошла Матильде, как законной владелице, состояние было распределено между близкими и дальними родственниками, какие-то мелочи остались друзьям.
На похороны приехала Маргарита, чего, по правде говоря, никто не ожидал. Тонкая и изящная в своем безупречном траурном одеянии, она стояла чуть поодаль. Лишенная теперь возможности плакать по чисто физиологическим причинам, она смотрела из-под кружевной вуали на тягостные похороны и вздрагивала, сжимая губы и жмуря глаза. Гретхен хотелось рыдать не только из-за потери, но и оттого, что она все еще юна и прелестна, точно морозная лилия, и останется такой надолго – может быть, навсегда – в то время как ее брата-одногодку опускают в могилу - сухого, долго болевшего, нелепого и измучившегося. А несколько лет назад под соседнее надгробие положили его цветущую жену, и это все ужасно несправедливо!

Пробыв несколько дней с семьей в теплом доме, где ее уже никто не ждал, Гретхен провела немало часов у камина с племянницей и с азартной Ренатой, которую лишь печальная строгость траура удерживала от бесконечных расспросов. Впрочем, кажется, о чем-то они все же успели основательно поговорить…
--------
Техническое:
Не вошло в отчет - Колодец желаний:

​

 

[Мэриан]

"Она похожа на голубку, которая сбилась с пути... Она
похожа на нарцисс, дрожащий на ветру... Она похожа на серебряный цветок."​

Невеста у Курта появилась как-то… внезапно. Во всяком случае, для всех родственников. Казалось, только что он упоминал в разговоре о «встрече с Клариссой» или «танцах с Моникой», а теперь вдруг неожиданно зашел в почти пустующую столовую и небрежно объявил, что сегодня идет ужинать со своей невестой.

- С кем? – переспорил Георг, подняв глаза от конспектов, балансирующих на краю стола.
Рената ничего не сказала – только закинула ногу на ногу и удивленно приподняла брови, изображая воплощенное внимание.
… Маленькая сероглазая Мария терпеть не могла свое бледное имя, предпочитая венгерское сокращение - Мицци. В шерстяной юбочке, в тонких босоножках, в сплетении светлых волос, она вечно выглядела немного младше своего возраста. Получив чисто декоративное образование в одном из женских колледжей, вновь приобретших популярность в последние годы, она точно знала, как рассадить на приеме гостей мужа, изящно танцевала, разбиралась в политике, экономике и искусствоведении ровно настолько, чтобы поддержать застольную беседу. Немного инфантильная, робкая, одновременно вымуштрованная в пансионских классах и изнеженная в зелени родительского сада, Мицци жила в несмелом сплетении романтических грез и продвигалась по жизни крошечными балетными шажками. Она слегка краснела, натыкаясь во время изучения истории искусств на нескромное толкование какого-то символа или пикантную деталь из биографии художника. Она не знала точно, чего именно хочет, но с удовольствием представляла себе хорошо обставленную комнату, наполненную солнечным светом, мягкую кушетку, на которой можно пролежать с интересной и умной книжкой… пожалуй, всю жизнь.
Не менее расплывчатой, похожей на серебристый сияющий туман была и ее романтическая мечта. Однако этой мечте Курт каким-то образом ухитрился полностью соответствовать.
Мария впервые увидела его на танцах – вернее, во время безудержных танцев, устроенных охваченными эйфорией студентами по окончании тяжелого третьего курса. Они веселились прямо на чинной лужайке напротив колледжа юриспруденции. «Сдала! Сдала!» - едва ли не со слезами счастья на глазах повторяла Мицци в окружении подруг, думая о том, какими неожиданно легкими оказались вопросы по скульптуре эллинистического периода античности. Какой-то рослый старшекурсник – кажется, из того самого колледжа юриспруденции – крепко обхватил ее за талию, закружил, прижал к себе и тут же отпустил, поспешив к друзьям. Мицци чувствовала себя легкомысленной, беспутной гуленой и была в совершеннейшем восторге. Курта она заметила случайно, краем глаза – он наклонялся к сестре, которую, собственно, и приехал поздравлять из своего училища. Кожа чистой фарфоровой белизны, прямой и строгий профиль, немного растрепанные светлые волосы и прозрачные голубые глаза привлекли внимание Марии, а сверкающие высокие сапоги и парадный черный ремень, перехватывавший великолепную форму, заворожили ее окончательно. Не помня себя, она затуманенными, блестящими глазами смотрела на незнакомца, продолжая танцевать, не слыша окриков друзей. Студентка страстно желала подойти к нему, но язык словно одеревенел, а в голове запел – взвыл трубами Апокалипсиса! – многочисленный хор, голоса которого напоминали ей мать, тетушек и молодых учительниц, и убеждали девушку в том, что делать этого не стоит. Она оцепенела от восторга, когда молодой человек, словно бы в ответ на ее мысли, направился к ней сам…
Мицци танцевала, и ее маленькие, хрустально-тонкие ножки порхали, точно белые бабочки в зеленой траве.
Курт был прелестен – она не уставала без оглядки и памяти повторять это слово – прелестен. Ради похода в кафе с ним она могла даже – неслыханное дело! – пропустить одну или две лекции. Идя под руку с ним, Мария с тайной гордостью словно бы созерцала себя со стороны – какая они, должно быть, красивая пара! Как ее застенчивая хрупкость чудесно смотрится рядом с его гордой выправкой! Будто глядя на себя тысячами посторонних глаз, она думала о том, как завидуют ей подружки, когда Курт подхватывает ее на руки, как взревновал бы отец, увидь он это (Мицци не была чужда некоторого тихого бунтарства).

А его тонкие белые руки были такими горячими, и, когда он прижимал ее к себе, она чувствовала тепло его тела даже сквозь тяжелую форменную куртку… Все это заставляло Марию задуматься о том, не стоит ли ей отказаться от гордого обета, когда-то данного самой себе в торжестве испуганной невинности. Однако, представив собственный стыд, туманное будущее, укоризненный взгляд матери, которая наверняка узнает обо всем, она решила все же не идти дальше долгих поцелуев на соблазнительно мягкой софе в своем спящем общежитии.

Сердце Мицци пылало голодной тоской, распаляясь несбыточными ожиданиями. Она страстно желала любить, и еще сильнее – быть любимой. Девушка была взыскательна, но даже если бы ей встретился человек, по душевным и внешним достоинствам сильно уступающий Курту, она навела бы блестящий образ и на него.
Георг неловко пытался ухаживать за немногочисленными студентками со своего курса, однако то и дело выслушивал неловкие признания и смущенные просьбы познакомить их со своим старшим братом.

Правда, вскоре счастье улыбнулось ему в лице загорелой, веснушчатой однокурсницы со звонким, опереточным именем Роксана. Заразительно улыбающаяся девушка, чьи нелепо подстриженные черные волосы вечно торчали из-под плотной шапки, часто помогала ему с курсовыми, участвовала в совместных проектах, а однажды даже организовала для него поездку в столицу – посетить один из филиалов фармацевтической компании, принадлежавшей ее отцу. Оставшись впечатлен жестко налаженной работой и тонким оборудованием, а также живым участием Роксаны, Георг потом долго благодарил подругу. Он решил приложить все усилия, чтобы провести летнюю практику именно здесь – и не в последнюю очередь потому, что сможет тогда работать бок о бок с Роксаной…

У Ренаты и Курта были на лето другие планы – немного устав от традиционных семейных каникул на море, брат и сестра, немало сдружившиеся за последний год, решили отправиться на июль проникаться духом загадочного Востока в небольшую японскую провинцию. Курта длинные перелеты точно не пугали, а Рената набрала в дорогу множество тонких книг, учебных материалов и блокнотов для заметок, уже предвкушая, какими именно словами она опишет нежный аромат цветущей сакуры и туманно-белую вершину Фудзи.
Отель, где они остановились, являл собой смесь местного колорита и спешно наведенного европейского лоска. Официанты в строгих костюмах сновали между столиками в гостиничном ресторане, где самым популярным блюдом оставались загадочные «чираши». В холле отеля, помимо карт и шахмат, можно было также насладиться загадочной игрой в маджонг. Садики возле номеров-люкс переливались экзотическими цветами, а рыбки в декоративных фонтанах сверкали так же, как брошенные в воду «на счастье» тяжелые золотые монеты с чеканным ликом.
По правде говоря, Курт до последнего надеялся, что с ним поедет Мицци, однако застенчивая невеста опускала глаза и приводила тысячи равно легковесных причин, по которым они не могут отправиться отдыхать вместе и тем более жить в одном номере. Теперь юноша без конца воображал, как бы понравились Марии та или иная экскурсия, вино, вечер, ужин, вид из окна, и с тоской смотрел на двуспальную кровать, которую ему теперь придется делить с сестрой. Тот факт, что упомянутая сестра храпела и пихалась во сне не хуже норовистого мустанга, еще более омрачал ситуацию.
Впрочем, в конечном итоге они провели время совсем неплохо. Ужин в уединении номера неизменно сопровождался островатыми блюдами загадочной местной кухни, к которой с некоторой опаской приобщались оба.

Пару часов каждый день Рената с наслаждением проводила в прекрасно организованной гостиничной сауне, где пробовала жаркий аромат все новых и новых горных трав. После сауны она, все еще раскрасневшаяся, с влажными волосами, выходила в сырую, горьковатую прохладу вечера или сразу прыгала в подсвеченный, нагретый за день бассейн.

Оба наслаждались дремотным азиатским покоем, которым был пропитан этот прохладный уединенный край, несмотря на обилие европейских туристов в последние годы. Каждый встречный отчего-то считал своим долгом выразить сожаление, что они не успели приехать на праздник цветения сакуры (он же «ханами»), так что к концу отпуска студенты и сами начали испытывать горечь оттого, что не приехали сюда в начале апреля.
Курт ухитрился отыскать в ближайшей деревне мастера восточных единоборств, который согласился заниматься с ним до самого отъезда при условии, что ученик проявит надлежащую тщательность. Рената не совсем понимала, чему брат рассчитывает научиться за неполный месяц, однако, кажется, некоторые плоды тренировки определенно принесли. Во всяком случае, речь Курта, обычно довольно лаконичная, теперь оказалась пересыпала колкими восточными афоризмами и цветущими поучительными баснями. Преимущественно они все были о змеях, драконах, лисах-кицунэ, неосмотрительных феодалах и изворотливых ниндзя.

Матильда и Салли, отправившись в обычную поездку на море на один из греческих островов, договорились о встрече с Фридрихом, в компании которого и провели большую часть отдыха. Фриц, очевидно, не устал отдавать должное сытной местной кухне, и, несмотря на серебряные нити в русых волосах, был все еще полон искреннего энтузиазма и любви к посеревшим развалинам. Дорвавшись до разрешения на полноценные раскопки в одном из районов Родоса, ни он, ни его супруга не упустили свой шанс – теперь в Линдосском акрополе кипела работа, часть построек уже была открыта для туристов, а храмовая «лестница в небо» успела стать предметом множества статей и трех монографий. Из домика со скрипящими ставнями, выкупленного археологической миссией и кое-как приспособленного для жилья, семейство переехало в просторный особняк, где была устроена роскошная библиотека. Тиффани рассказывала о доблестных рыцарях-госпитальерах, когда-то споро растащивших половину храмовых камней на свои фортификации, и белозубо улыбалась. Племянница Салли, тоже присутствовавшая при всех разговорах, но чаще молчавшая, успела вытянуться и превратиться в худощавую высокую девушку с крепкими, строгими чертами лица. Тимоти с блеском поступила в Афинский университет, откуда приезжала на Родос на каникулы, слыла серьезной и аккуратной студенткой, была на хорошем счету у деканата. Во время стажировки, обязательной на последнем курсе, она рассчитывала присоединиться к Фридриху с женой.
Возвращение из-под прозрачной сени хрупких деревьев в шумный кампус далось нелегко даже деятельной Ренате. Впрочем, каким-то образом все трое ухитрились с блеском завершить последний курс, не заблудившись сонными мыслями в хитрых учебных конструкциях.​