Статьи, эссе etc

[Sirin]

Кино и книга, или "Лолита" и мистер Лайн (эссе)​

Вот уж больше ста лет прошло с тех пор, как два брата, Огюст и Луи, – один из которых (младший) был владельцем небольшого завода по производству фотобумаги и пластинок, расположенного в Лионе, – изобрели аппарат, позволявший прокручивать "движущиеся картинки". То, что задумывалось, как балаганная забава, ярмарочный аттракцион, прижилось столь прочно, что теперь мы уже не мыслим жизни без магического кинопроектора, без полупустого зала, без тьмы и ожидания перед началом сеанса, наконец, мы требуем "хлеба и зрелищ", и получаем и то, и другое в виде умопомрачительной фильмы и соленого попкорна.

Сомневаюсь, будто братья Люмьер (с довольно пророческой фамилией: "lumiere" по-французски – "свет"), устраивая в Гран-кафе на промозглом Бульвар-де-капюсин, в первые дни после Рождества 1895 года, свой стартовый киносеанс, могли вообразить, что в начале двадцать первого века такая вещь, как кинотеатр, будет распространена повсеместно, что американские архитекторы возведут роскошные храмы-палацы, и даже в странах третьего мира добрые миссионеры станут показывать полуголым негритятам на дырявой ветоше, натянутой внутри хижины, Микки Мауса и Дональда Дака.

За все эти сто лет кинопленка снесла немало: были простаки, желавшие щегольнуть новизной, были просто неудачники и бездарности, были гении, насточщие мастера, для которых камера, актер и сценарий составляли примерно то же, что чернила, слово и воображение для писателя. Во все времена хватало глупцов, которые полагали, что кино вытеснит театр, а телевидение кино, – теперь говорят, будто электронные библиотеки потеснят книги (но никакая виртуальная память не сравнится с элементарной закладкой!). Искусство – это талант и умение; искусство может притаиться как в книге, так и в фильме. Ведь чем, скажем, прием аллюзии художника Дега отличается от литературной аллюзии? В искусстве, скажу я вам, все основывается на одних началах.

В середине шестидесятых впервые была экранизирована "Лолита" Владимира Набокова. Тогда сам автор выступил в роли сценариста. Однако получившийся в итоге фильм едва ли может сравниться с оригинальной книгой, поскольку это уже не та "Лолита", какой ее написал Набоков, а пресноватая, посредственная, размытая режиссерским эго Кубрика картина, для пущей здобности заправленная схожей с книжной сюжетной линией. К этому фильму, мне кажется, нужно подходить не столько, как к экранизации книги, сколько, как к отдельной истории.

В 1995 году была предпринята вторая попытка. На этот раз экранизировать знаменитый бестселлер взялся к тому времени уже хорошо известный режиссер, Эдриан Лайн. Почему он? Для ответа нужно взглянуть на предыдущие работы этого режиссера (как для того, чтобы понять "Лолиту", нужно перечесть все русскоязычные книги Набокова). Первая, принесший истинный успех, кинокартина Лайна – "Танец-вспышка" ("Flashdance"), история восемнадцатилетней девушки, танцовщицы (а днем – сварщицы), которая всем сердцем желает пробиться в балетную школу. Но нас мало интересует сценарий, мы нацелимся на качество фильма, – и качество это высоко. Тот, кто видел картину, – если он настоящий эстет, – сразу оценит особые тонкости, что так свойственны каждой работе мастера Лайна. Прирученная камера, всегда оригинальное и уместное музыкальное сопровождение, – и много-много света! Да, Лайн – это художник света и дыма; как маг, он пользуется зеркалами и туманом, чтобы ввести нас, зрителей, в состояние, когда происходящее пред глазами, – при том, что разумом мы помним: все иллюзия, – неподвластно разоблачению, и мы начинаем верить в обман, а искусство и есть самый настоящий обман (даже если это реализм до костного мозга). "Девять с половиной недель" ("Nine 1/2 weeks") – еще один фильм, который является безусловным шедевром с эстетической точки зрения. Основанный на писанине средней руки романистки, фильм оживает под руками художника; живые краски ложатся на холст; небо, зеркальные небоскребы, с которыми это небо пересекается и в которых отражено, улочки и проулки стекло-бетонного мегаполиса, заселенные людьми (таких, но уже в срезе другой эпохи, мы можем встретить на картинах русских художников восемнадцатого века: приукрашенные ярмаркой улицы и черные силуэты, обернутых в плащи, мужей и их пестрых пигалиц-дам), все играет и звучит, как сердце и душа. Я не склонен считать эту картину эротикой, ибо эротика – это фильмы, снятые болванами для болванов, которые не прочь быть оболваненными, лишь бы удовлетворить похоть и прихоть эстетизма, которым якобы обладают фильмы подобного жанра. Нет, Лайн преследует иное: свободное искусство.

Вот как он сам сказал о своей работе над "Лолитой": "Я не старался переснять фильм Кубрика, потому что, как бы вам того ни хотелось, это фильм не о Гумберте, а о Куильти, о Питере Селлерсе, сыгравшем роль Куильти [...] Я ухохатывался до коликов, перечитывая роман сызнова". Радует, что сохранились еще люди со здравым чувством юмора! Потому как, нужно сказать, что Лайн снес немало бичей и глумления, пока первоначальный (четырехчасовой) вариант фильма безжалостно кромсали адвокаты. В итоге нас лишили двух часов очаровательного действия, все равно, что оторвали половину страниц от книги сказок Пушкина. Режиссер, конечно, остался недоволен: "Я не умею торопиться". Отсюда нужно вспомнить о нападках, так свойственных злостным зоилам, что Набокова невозможно снимать. Лайн отвечал хохмой: "Это настолько гениальная книга, что любая попытка экранизации обречена на провал".

Тем не менее фильм вышел и, как "Евгений Онегин", подвергнутый цензуре, является не менее замечательным достоянием искусства. Книга Набокова увидела свет в подозрительном французском издании "Олимпия Пресс" за три года до публикации в Америке. Так и кино-"Лолита" была отвергнута в Штатах, зато поступали предложения от европейских кинопрокатчиков.

Наконец, приведу пример того, как Лайн бережно отнесся к некоторым деталям в книге и как он воспользовался ими в кино. Вот сценка из главы 29-й, перед тем, как Гумберт обнаруживает неудачное воздействие пилюлек-люлек на Лолиту: "Я сбросил одежду и облачился в пижаму с той фантастической мгновенностью, которую принимаешь на веру, когда в кинематографической сценке пропускается процесс переодевания..." Посмотрите эту же сценку в фильме, – вам понравится! Да, конечно, Набоков не экранизируется, как, впрочем, и Пушкин, и Шекспир, – единственный способ познакомиться с ними (нет, не сходить на грошовую оперетту или на модернистскую театральную постановку в каких-нибудь трущобах, де, Гамлет – это ведь "деревушка" по-английски), этот способ – прочесть все их книги. И какое это великое наслаждение читать Пушкина, Шекспира! Какое наслаждение смотреть Лайна! Вот и вся разница: фильмы нужно смотреть, а книги читать, – и не нужно путать! Лучше всего (мой совет) прочтите книгу, а затем посмотрите фильм. Даже сын Набокова Дмитрий (а уж он будет порою построже отца) отметил, что фильм "потрясающий". Шутка ли, еще никогда Голливуд не тратил 62 миллиона долларов только на историческую достоверность, декорации и костюмы!

Мой любимый актер – Джереми Айронс (он не стыдится разноплановых ролей, пробует себя в несходных фильмах: от малобюджетных до шумных боевиков). Мой любимый композитор – Эннио Морриконе (что бы не говорили, а в его музыке есть особенное сосредоточие силы, как мысль в ясной голове, – его музыка – это Агнихотра, выражаясь мало понятно). Мой любимый режиссер – Эдриан Лайн (что я убедительно доказывал все это время). И все трое сошлись над одним фильмом, снятом по роману Владимира Набокова, лучшего писателя по оба берега, наш и тот, другой, где все же и он, и Лайн получили заслуженную славу.

 

[Sirin]

Просто о сложном​

Миновал конкурс "Кинокритик 2007" — как бы вполслуха, вполстрасти и вполсилы — теперь можно опубликовать свое эссе. Но прежде хочу еще сказать. Это вступительное слово — "Просто о сложном" — вовсе не ответ, не "рекритика", как нынче модно говорить писателю, принадлежащему общине. Скорее, это назидание. Да, старомодное слово,— казалось бы, уж кто, а Сирин не способен нравоучить! Но меня смутило, что все отзывы касательно моей рецензии (я еще затрону вопрос терминологии) ограничивались замечаниями вроде: "слишком сложно", "заумно", "натянуто". Не то, чтоб подобные формулировки затрагивали мое amour-propre,— напротив, это даже приятно слышать. Однако настораживает иное: если сложно то, что написал я — о фильме, мягко говоря, бесхитростном,— как тогда мои оценщики разбираются в Пушкине, Набокове, Шекспире — или пусть даже Достоевском? Кажется странным, что моя рецензия вызвала столько непонимания.

Давайте тогда посмотрим, что же в конкурсной работе №2 читателю — усредненному, как Джон Доу,— могло показаться таким сложным и заумным. Рисунок? Быть может, не лучшая моя работа,— но необходимо учесть поправку временем — я давно не рисовал. Три черных квадрата есть ни что иное, как проекции куба. Всем, кто проходил в школе начальный курс пространственной геометрии, это будет понятно.

Что я называю фильм "Куб" кубизмом? Разве я так написал? Сравнивать значит — подбирать метафоры. И в данном случае моя рецензия является скорее метафорой фильма. Нет никакого сходства в словах "куб" и "кубизм". Я так же нахожу кубизм упрощенным видом искусства, когда художник может нарисовать фигуру, а созерцатель уже будет ломать голову: хотел ли он выразить этим свои чувства или же попросту толчок — ему так хотелось в сортир, а естественная функция испражнения (находим у Фрейда) в раннем возрасте вызывает экстаз (очевидно, прямо в таз, который после подобной проделки уже становится экс).

Второе обвинение касалось раскрытия темы. Очень часто я сталкивался с таким: оценщик моей работы находит что-то положительное, но подает это со знаком "минус". Так случалось практически на каждом конкурсе, где я принимал участие. Сюжет кинокартины мне лично кажется самым обыденным. Есть некая группа людей (команда), которая преодолевает трудности сплоченно,— однако всегда в такой команде находится лидер-психопат, который под воздействием гнетущих обстоятельств становится окончательно безумным, к концу фильма физически устраняет половину команды, оставляя в живых парня и девушку, плюс какого-нибудь полоумного, но смирного. Положительно, что в этой картине отсутствует какая бы то ни была любовная линия — притом, что слова около этой темы единожды слетают с уст одного из персонажей. Но "Куб" интересен иным — главный герой вовсе не человек, а сам куб. Так в экранизациях Уэльса меня всегда привлекал не Рассказчик, а его машина времени. Огромный и бессмысленный куб — вот вам идея. Всей своей рецензией,— в особенности отступлением о кубизме — я и хотел выразить, что фильм не объясняется, как "Черный квадрат". Потому-то куб такой безразмерный,— особенно, когда нам еще неизвестны его точные параметры — он олицетворяет бессмыслицу в высшем своем проявлении. Представьте, что вы следуете по дороге, которой нет конца,— вы, как белка, но в таком громадном колесе, что не видно, колесо ли это,— представьте, что вы почувствуете. Вот то же испытывают люди, попавшие в куб.

Коснемся еще терминологии. Рецензия — это критический разбор любого произведения искусства. Ограничение двумя страницами исключает разбор пристальный. Потом, надо думать, критика предполагает, что ее читатель будет ознакомлен с произведением, о котором идет речь в рецензии. Глупо читать Белинского, не читая "Евгения Онегина". Я же позаботился о зрителе, который фильма "Куб" не видел. Искренне не хотелось испортить впечатление от просмотра. Это самое впечатление не в сюжете — оно вне фильма, в привлекательной сфере непознанности.

Кубик Рубика Винчензо Натали

(рецензия)​

Сперва, скажу вам, я сомневался, какой взять фильм для рецензии. И даже сомневался, стоит ли мне принимать участие,— а потом подумал: "Что теряю? Напишу отзыв, какой мне будет по душе". Так и поступил. Конечно, выбор был хоть и небольшой, но приемлемый. Скажем, я мог написать отзыв о таком фильме, как "Амели Пулен с улицы Монмартр" (и это вполне соответствовало бы тому стилю в искусстве, которому я,— по мнению некоторых участников писательского форума,— следую). Или там "Бриллиантовая рука" — эта замечательная хохма Гайдая, которую все давно растащили на цитаты, превратив комедию реалий в реальность комедийных фраз, кои — где ни попадя — вставляют в свою речь и чернорабочий, и доцент кафедры Истории Древней Руси. Или показать сколь небрежно и бездарно экранизировали наши соотечественники Гоголевского "Вия",— притом, что Варлей в роли панночки смотрится весьма убедительно (какое удобное слово из арго театралов). Но как-то нет смысла говорить о том, что и так очевидно: успех, смех и грех, так сказать.

Теперь, спросите вы, почему же он избрал именно "Куб" Винчензо Натали? — Возблагодарим первую пришедшую на ум идею. Да, вот как мне представилась рецензия на этот фильм:

Конечно, интересно вам, что это значит? — Нужно сделать крохотное отступление и пояснить, что психологи утверждают, будто интуиция — это бессознательность, которая на мгновение получает волю. Мы слышим ее сдавленный писк,— как порой ночью шуршат мыши, скребутся, а потом вдруг — хлоп! — попалась одна! Вот так и интуитивная догадка — это мышеловка, в которую угодила подсознательная мыслишка. Ко всему, нужно отметить, что я в детстве неплохо рисовал.

Вот мне и представилось сравнить фильм о кубе с известным полотном Малевича "Черный квадрат". Знаете, в чем успех этой малевизны? — В том, что картина не отвечает на вопросы. На самом деле, черный квадрат ничего больше не выражает, кроме черного квадрата. Это такая черная дыра искусства, в которую сыпется все, что попадает в поле ее притяжения,— будь то модерн, постмодерн, неомодерн или гипертрансгеншизмодерн. Все: от кубизма до коммунизма. Как бы вы не пытались объяснить "Черный квадрат" (с позиций искусства, математики, философии),— все ваши идеи окажутся в плену этой черной бездны.

Это надувательство, достигшее общемирового масштаба, — удивительно, правда, как простые фигуры, которые одни одаренные детки рисуют на уроках изобразительного искусства, а другие — на уроках геометрии, смогли пробиться в тесной толпе (экий нахальный прохожий!) и захватить целую площадку, окружив ее плотной живой стеной и оборудовав на ней свою геометрически-символистическую "общагу" — притон квадратных муз и ромбовидных тел? Но есть в "Черном квадрате" одно неоспоримое преимущество — такая идея никому раньше в голову не пришла. Вот и "Куб" Натали — что-то схожее.

Первое, что бросается в глаза — это цвета стен. Цвета следующие: красный, синий, желтый, зеленый, коричневый и белый. Конечно, вы догадались, что это краски, в которые окрашены сегменты не менее известной во всем мире игрушки-головоломки — кубика Рубика. (Кстати, это еще в самом начале позволяет угадать, что камеры куба способны перемещаться.) Итак, вот оно — вдохновение. Наверное, Натали складывал, складывал кубик Рубика (возможно, это был подарок или семейная реликвия) — и вдруг его осенило: а почему бы не увеличить эту штуковину до громадных размеров (зритель всегда благоговеет перед великанами на экране,— вспомните "Кинг-Конга", "Годзилу"), поместить туда людей,— пусть бегают, мышки? И,— как часто бывает в таких случаях,— придумывать объяснение тяжелее, чем внять интуитивной догадке. Но от этого фильм напротив выиграл. Вся прелесть первой части "Куба" в том, что она, как и "Черный квадрат", не дает ответов. Вы можете домыслить все, что угодно, но никогда не будете уверены в своей правоте. Потому открытый финал — это предсказуемый, но необходимый, выбор.

Итак, козырь фильма — недоговоренность. О, это замечательное слово, в котором скрыто так много! Тут вам и Евгений, опустившийся на колени, и Федор-Константинович, ушедший в липовую будущность (каламбур, каламбур!), и добрый Фирс, оставшийся взаперти. Ну, кажется, и нам пора слепить какой-то финал… Так, предположим… Сцена. Докладчик у кафедры (нервно протирая очки): "Как мы видим из вышесказанного и понимаем из нижеследующего: зритель обманываться рад. А задача кинорежиссера — обман предоставить. Спасибо за внимание".

 

[Sirin]

Скорее мертв

(рецензия на роман Б.Пастернака "Доктор Живаго")​

У коматозника со случаем смерти мозга нет шансов оправиться, и на его счет говорят "полумертв". Однако, раз уж он живой хотя бы на половину, то он скорее жив, нежели мертв или наоборот? Взаимоисключающие понятия или взаимодополняющие? Одно без другого не может быть, как тень без света? Смерть — это тайна, которую заслоняет жизнь. Жизнь, образно говоря, затмение, луна, ставшая поперек солнца, а солнцу в глаза можно посмотреть лишь единожды. В июльский день, прячась в тени березы от жары, иногда задумываешься, что смерти не подобрать метафору, ибо смерть (для оптимиста — "послежизнь") ни с чем не имеет сходства. Хотя в мире есть, как минимум, еще две таких родственных тайны — это время и край Вселенной. Каждую мы не способны постичь, не способны увидеть или попробовать на вкус. Может, до поры до времени, когда наши нервы прорастут в нирвану. Быть полумертвым — значит одной ногой стоять в могиле, одним полушарием ошаривать неизведанное, но на самом деле это ни что иное, как обман зрения,— нашего зрения. О книге Бориса Леонидовича (пастернаковское обращение с персонажем) хочется сказать, что все-таки скорее Мертваго, нежели Живаго.

Но, дабы предупредить некоторую антикритику, мне хочется сделать крохотное отступление на тему читателей; и дать совет. Итак, читателей условно можно поделить на типы, которые определяются как читающие все подряд (каждую страницу газеты они изучают сверху до низу, не пропуская ни слова, от жирного заголовка до рекламы похудения), читающие то, что им нравится (эти плохо разбираются в искусстве) и читающие в удовольствие (к которым я отношу себя). И я настаиваю на необходимости такой классификации! Первый тип читателя безразличен к тому, что он читает, читает ли он "Евгения Онегина", или некролог в газете — ему одинаково, он руководствуется чем угодно, только не истинными чувствами, поэтому и не заметит общей слезы поэмы с некрологом; второй тип слишком ограничен кругом своих любимых книг, не учитывает, что на воде концентрических кругов много, и многие из них пересекаются; третий тип в чем-то, может быть, похож на первый, мы способны прочитать и рекламное объявление, и сонет Шекспира, но нам жизненно необходимо, нам для счастья необходимо подметить алчную аллитерацию рекламной приманки и в сердцах приукрашенную переводчиком строку сонета, мелизмы переводизма, "хотел как лучше" — в этом наше отличие. И вот мой совет: "Доктор Живаго" для последних. Если есть такая книга, которая вам особенно не нравится, обязательно прочитайте её, но будьте веселы. Когда перед выступлением автор волнуется, ему могут посоветовать представить зрителей голыми,— это немногим схоже, только шиворот-навыворот. Смех великая сила. Смех избавляет от ненависти. И кто потом скажет, что вы голословны?

Мне представляется (а однажды я с наслаждением нашел тому подтверждение в словах М.Задорнова), что эту книгу многие начинают, но лишь немногие заканчивают. Откровенно говоря, она большая и надоедливая. Почти с первых страниц вас поразит (не в лучшем смысле этого слова) тьма-тьмущая персонажей, которых не удержать в памяти. Приблизительно то же самое происходит, когда только приступаешь к, например, "Макбету" и сверяешься со списком действующих лиц — кто такой Ленокс? кто Росс? кто Банко? — пока наконец-то не привыкнешь и не свяжешь имя,— набранное разрядкой, чтобы заполниться смыслом,— с воображаемым образом. Когда всех персонажей представили, начинаются продуманные маневры: рукой Пастернака, как бы рукой Судьбы, расставляются фигуры на шахматном поле, где сражаются белые и красные. И, в принципе, ничего особенного не происходит до самого конца, лишь постоянные, как отрыжки и лавины, "неожиданные" совпадения. Уж если камень сорвался, то берегись, непременно будет обвал! Так и течет роман: затишье, обвал, затишье, обвал,— уподобившись размеренной жизни горной деревушки, для жителей которой камнепад столь же обычное, но менее предсказуемое, явление, как и снегопад. Хотя, собственно, совпадения эти связаны с перестановками фигур, но никак не с неприятностями вроде сбитого со своего места Офицера или краха партии — обрушившейся доски и раскатившихся по полу деревянных тел.

Еще одна особенность — связь предметов и людей, или точнее отсутствие её, потому что мир человека (назовем это так) здесь обращается, как диалоги отдельно от авторской речи, как стихи Живаго от будней романа, в надпространстве пустых слов и отголосков, где на самом деле никто ни с кем не разговаривает, а все соглашаются с поддакивающим эхом; тогда как мир природы существует в подпространстве, куда переместилось то многое, что может привлечь и порадовать. Представьте сосредоточие вечера — сумасшедший стрекот сверчка под окном, который так надрывается, так надрывается, лишь изредка на долю секунды прерываясь, чтоб дать ногам передышку,— так певец, вобравший полную грудь воздуха, пользуется моментом на концах строк, чтобы с болью ухватить еще малость необходимого воздуха,— а в это время, в комнате, отужинавшее семейство принимается за основательное изучение "торжественных актов верховной власти". Роман Пастернака такой. Это — посиделки в беседке, которая стоит в центре самого буйства жизни. Все бы ничего, но посиделки занимают Пастернака гораздо больше.

Странное дело, когда я читал "Доктора Живаго", мне казалось, что, поглотив половину, я теперь все время нахожусь где-то посередине романа, и страницы никогда не закончатся, как в "Бесконечной Истории". В общей сложности у меня ушел год на то, чтобы его прикончить. Не хочу кого-то напугать, я обращаюсь к моему типу читателей, они непредвзяты, прозорливы, внимательны и находчивы, читают книгу и улыбаются, смеются над диалогом в одной из 14-х глав, они читают, как это делают дети, отметят комическое сходство истории Ларисы и Лолиты, найдут смешную параллель с шахматным Белым Рыцарем. А для меня наилучшей находкой стала опечатка (в моем экземпляре издательства "Книжная палата", 1989 год, часть названная "Варыкино"): цифра 6 соответствующей главы, поворотившая нос, как отражаемое в зеркале лицо от подлинного. Некоторые книги нужно поднести к зеркалу, только тогда их можно будет прочесть.