Рика Олив
Гуру
Надеюсь, господа, Ина поддержит наш содержательный разговор познавательными ссылками! 


Мне в свое время очень не нравились голландские натюрморты - казались изысканным, но довольно бестолковым скоплением битой дичи, полуочищенных апельсинов, хрусталных графинов и прочего. Прошло время и не малое, скажу я вам, прежде чем я снова обратила на них внимание. И оказалось... что они мне НРАВЯТСЯ. Удивительное дело. Стало вдруг интересно рассмотреть этот размеренный, высчитанный до миллиметра, хаос предметного мира; играющие солнечные или свечные блики на остриях ножей и тонкой апельсиновой кожуре; чистое сияние хрусталя в полутьме, когда свет скромен и пленителен в этой скромности, а тень глубока и осязаема физически.
Однажды один из моих преподавателей начал рассказывать о том, как он работает над натюрмортами. Он писал пастелью громадные вещи, со множеством самоваров, баранок, нанизанных на белоснежную бечевку, репчатым луком, расписными полотенцами и отпалированными антоновскими яблоками. Красивые мотивы, пропитанные исконно руским духом широты души и гостеприимства.
Он говорил, и мы слушали так, словно он рассказывал нам о судьбе мира перед Страшным судом. Это был поразительный рассказ! Он говорил о каждом чайничке, о каждом яблочке, с такой любовью, что мне нестерпимо захотелось работать! Да и всем вокруг, не сомневаюсь.
Мало того; он расскрыл нам многие из своих рабочих секретов, и всякий раз, когда я ставлю натюрморт, я вижу, что это - не мертвая натура, что все эти предметы - живые, у каждого - своя история и прелюбопытнейшая! И вспоминаю его рассказ, как сейчас слышу эти интонации.



Мне в свое время очень не нравились голландские натюрморты - казались изысканным, но довольно бестолковым скоплением битой дичи, полуочищенных апельсинов, хрусталных графинов и прочего. Прошло время и не малое, скажу я вам, прежде чем я снова обратила на них внимание. И оказалось... что они мне НРАВЯТСЯ. Удивительное дело. Стало вдруг интересно рассмотреть этот размеренный, высчитанный до миллиметра, хаос предметного мира; играющие солнечные или свечные блики на остриях ножей и тонкой апельсиновой кожуре; чистое сияние хрусталя в полутьме, когда свет скромен и пленителен в этой скромности, а тень глубока и осязаема физически.
Однажды один из моих преподавателей начал рассказывать о том, как он работает над натюрмортами. Он писал пастелью громадные вещи, со множеством самоваров, баранок, нанизанных на белоснежную бечевку, репчатым луком, расписными полотенцами и отпалированными антоновскими яблоками. Красивые мотивы, пропитанные исконно руским духом широты души и гостеприимства.
Он говорил, и мы слушали так, словно он рассказывал нам о судьбе мира перед Страшным судом. Это был поразительный рассказ! Он говорил о каждом чайничке, о каждом яблочке, с такой любовью, что мне нестерпимо захотелось работать! Да и всем вокруг, не сомневаюсь.
Мало того; он расскрыл нам многие из своих рабочих секретов, и всякий раз, когда я ставлю натюрморт, я вижу, что это - не мертвая натура, что все эти предметы - живые, у каждого - своя история и прелюбопытнейшая! И вспоминаю его рассказ, как сейчас слышу эти интонации.