Cezare
Почетный участник
Боюсь, но рискну. Буду благодарна за отзывы (по возможности мягкие 
) поскольку я все еще аматор, но им, видимо, и останусь - образования специального нет, но есть потребность писать. Графоман, кажется, так? ))
"Одна Она повсюду, где бы ни скрылся я.
Во всех глазах и лицах - только одна Она, лишь одна Она.."
(с) Н.Борзов
Тяжесть кандалов болезненно оттягивала руку. Забавно – обычно в романах про узников этот лишенный изящества предмет описывается громоздким, непременно проржавевшим, а иногда и покрытым живописной плесенью и слизью. "Браслет" же, сковавший руку Дитриха и намертво связавший его с каменной стеной, сиял Лунным Светом – он был серебряным, как и многое в этом странном доме. Дитрих хорошо запомнил, как смеялась Она, когда он заикнулся о некоторых свойствах, приписываемых этому металлу. Она часто смеялась над ним. Смеялась, когда его глаза расширялись, наполняясь одновременно ужасом и восхищением при Ее появлении. Смеялась, когда он так несмело пытался сопротивляться Ей, а потом сам склонял голову так, чтобы Ей было удобнее. Смеялась над его слезами, когда наступало время Ей удалиться – он проклинал Ее и умолял остаться. Да, Она часто смеялась над ним... А еще – Она приходила каждую ночь.
Собственно, эта неприветливая каменная стена, на которой, словно компенсируя недостаточный антураж серебряных оков, так живописно собирались капли воды, эти сияющие кандалы, лишавшие его свободы передвижения, этот одинокий кубок с вином, всегда наполненный лишь наполовину и стоявший на таком расстоянии, чтобы дотянуться до него для Дитриха было проблемой – все это было лишь видимостью. Декорацией для еженощного представления. Потому что днем его непременно освобождали молчаливые слуги – он так и не смог добиться от них ни слова – провожали в весьма комфортабельные покои, где половину дня бывший рыцарь безмятежно спал – восстанавливал силы. Поначалу приучиться спать днем было для него большой проблемой – сказывались годы привычки, но постепенно режим сменился в угоду Ей. В этом доме все происходило в угоду Ей.
Доме? Дитрих не мог быть уверен, где именно он находился – небольшое ли это поместье, огромный замок или подземные пещеры. В тех помещениях, где он бывал, присутствовали окна, но на них непременно оказывались наглухо заколоченные ставни. Когда с наступлением ночи его отводили в это неприглядное помещение с каменными стенами, он считал ступени – но что с того, что их было ровно тридцать пять?
Единственное, что Дитрих мог знать наверняка – это сколько времени он провел в заточении. Тому минуло уже семь дней и шесть ночей, седьмая должна была наступить сегодня... Где-то в отдалении глухо послышался бой курантов, он уже привычно прикован к стене, а значит, скоро он услышит звук, который научился уже различать безошибочно – он немного схож с клацаньем крыльев летучей мыши, если только попробовать в воображении смешать его с вытьем ветра, заблудившегося среди могильных плит. Так шуршит Ее платье. Этого звука он боялся каждую ночь и его же ожидал с необъяснимым и ни с чем не сравнимым нетерпением... Что Она делала с ним? Имели ли здесь место какие-нибудь чары или дело было в Ней самой?
Дитрих уже не мог задаваться этим вопросом, потому что напряженно вслушивался в тишину – он мог различать звук шагов, но не слышал того волнующего шелеста, всегда предшествующего ее появлению. Причина этого выяснилась тогда, когда тяжелая деревянная дверь распахнулась – казалось, это всегда происходило без вмешательства с Ее стороны – и на пороге показалась Она, как всегда сопровождаемая своим верным псом – Лунным Светом. Последний, казалось, уже не знал, каким еще образом подольститься к хозяйке, несмело трепетал за Ее плечами, от чего прекрасный силуэт казался еще более нереальным... Впрочем, прекрасный ли? Этот вопрос Дитрих задавал себе всегда, едва Она подходила еще на несколько шагов ближе, и он мог наконец рассмотреть Ее лицо. Прожигающие насквозь глаза, меняющие свой цвет от гранатового до темно-вишневого, не были раскосыми – но создавалось впечатление, что их хозяйка непрестанно прищуривает их, словно Спящий не наградил Ее достаточно острым зрением. Брови над ними взлетали вверх черными своенравными стрелами и в то же время всегда будто пребывали нахмуренными, что придавало Ей то ли сердитый, то ли страдальческий вид. Странно сочетались с этим едва ли не кукольные пухлые губы, всегда притягивающие взгляд кровавым оттенком, так резко контрастирующим с бледной кожей. Нос Лунной Красавицы был, пожалуй, даже несколько великоват, а когда Она позволяла рассмотреть Ее профиль, можно было заметить небольшую горбинку, которая в сочетании со всеми чертами лица и ореолом ярко-красных непослушных волос, придавала Ее облику такую головокружительную неправильность, что Дитрих никак не мог назвать Ее прекрасной. Она была божественно ужасна.
А еще она была масаной, хотя для Дитриха, еще недавно считавшего истории о вампирах не более чем сказками, это слово было незнакомым. А Она его не произносила. Она вообще никогда ничего не произносила – только смеялась своим чуть хрипловатым, отнюдь не ласкающим слух смехом, а еще... урчала. Это урчание, этот звук, выдающий нетерпение проголодавшегося хищника, когда Она присаживалась рядом с ним прямо на каменный пол, безжалостно сминая шелк платья, было самым страшным и самым прекрасным, что Дитрих когда-либо слышал в своей жизни.
Но сегодня не было платья, на масане был надет полупрозрачный пеньюар, едва ли призванный скрывать ее тонкую, почти подростковую фигурку – и именно это вводило Дитриха в ступор. Все шесть ночей, что они встречались в этой мрачной сырой комнате, действо повторялось по одному и тому же сценарию, без каких-либо отклонений, а тот самый шелест Ее платья, который он так жадно желал услышать, был чем-то вроде занавеса перед спектаклем. Означает ли смена костюмов смену репертуара? Тогда почему он, Дитрих, так же как и все предыдущие разы, одет в кожаные штаны и белоснежную блузу, на которой так нелепо и так притягательно потом выглядят капли крови...
Тревога и страх, успевшие было почти оставить Дитриха за эти шесть ночей, теперь снова возвращались к нему, безмолвными зрителями усаживаясь напротив, а он все не мог оторвать взгляда от приближающейся масаны. Ему казалось – стоило только посмотреть в Ее горящие всеми оттенками смерти глаза, и он поймет... поймет, как решится его судьба.
Долго ли может так продолжаться? Долго ли он сможет выдерживать Ее еженощные визиты, Ее иглы на своей шее, когда удушливой волной накатывает страх и болезненное наслаждение, словно в том, чтобы отдавать Ей свою кровь есть особый смысл для него... Она всегда могла вовремя остановиться – так, что все, что он чувствовал – лишь легкая слабость и головокружение, которые проходили, стоило ему лишь восстановить силы за день. Восстановить для того, чтобы Она снова смогла выпить его – пока не до дна. Пока?
Масана прошла наконец эти мучительно долгие десять шагов, отделявшие узника от двери, и опустилась рядом с ним на колени. Похоже, хотя бы оставшаяся часть ритуала была незыблемой. Улыбнувшись Дитриху, Она подняла с пола кубок с вином и протянула мужчине. Страшной была та улыбка! Казалось, так может улыбаться безумец или палач, когда просит прощения у жертвы, прежде чем отрубить ей голову. Уголки губ чуть нервно подрагивали, а верхняя немного приподымалась, обнажая наконец иглы. С момента их появления Дитрих обычно был не способен сосредоточиться на чем-либо другом, лишь смотрел на них умоляющим и завороженным взглядом, вплоть до того момента, как они оказывались на его яремной вене...
Но сегодня, похоже, все и правда было по-другому, потому что рыцарь не мог оторвать взгляда от лица масаны, все всматривался в него пристально, словно ища ответы на свои вопросы, и впивался в горящие сердцевиной пламени глаза прекрасной убийцы. Всматривался, но все же ослушаться не смел, а потому принял из Ее рук кубок и, послушно сделав глоток вина, тут же вернул его обратно масане. Она пила жадно, будто была лишена этого весь день, и одинокая капля сорвалась с Ее губ, падая на белое кружево и тут же словно разъедая его расплывающимся пятном. Дитрих наблюдал за этой предвестницей крови и теперь уже не смел поднять взгляд на Нее, боясь увидеть в Ее глазах подтверждение своей догадки, свой приговор...
Где-то далеко, словно в другой реальности, глухо ударили куранты. Дитрих вздрогнул – как, неужели уже час провела с ним масана, и за этот час он еще не успел надышаться Ею? Когда часы подадут голос в четвертый раз, Она уйдет – рыцарь знал это наверняка, знал, но не представлял себе, как использовать оставшиеся в его распоряжении крупицы времени, пока Лунная Убийца не исчезнет.
Она сама разрешила его сомнения – поднялась с пола – легко, будто танцуя. Послышались звуки скрипки. Тоскливые, дотрагивающиеся до сердца бесцеремонно и наверняка, заставляющие сцепливать зубы, чтобы лицо не приобретало такое печальное, неподобающее мужчине выражение. Масана же сделала несколько маленьких, но торопливых шажков назад, к двери – только тогда Дитрих рассмотрел, что она была босая. Белые, будто прозрачные пальцы Ее ног, казалось, не дотрагивались до холодного каменного пола. Лунный Свет, все еще проникающий в оставшуюся открытой дверь, радостно лизнул стан хозяйки, раскрыл Ей свои серебристые объятия, в которых масана стала выглядеть и вовсе бесплотным духом, единственной материальной частью которого были ярко-красные волосы, взметнувшиеся напуганным пламенем при резком повороте Ее головы.
Звуки скрипки стал чуть отчетливее, и масана потянулась вверх, становясь на носочки и смыкая пальцы над головой. Дитрих мог видеть каждую черточку Ее напрягшегося при этом движении тела, хотя ощущение, что оно стало прозрачным, словно сотканным все из того же Лунного Света, все усиливалось. К несмелой партии скрипки присоединился тревожный голос органа, и масана начала танцевать...
... Иногда Дитриху казалось, что все Ее движения лишь проносятся в его воображении, а на самом деле Она все так же сидит рядом с ним, улыбаясь свой жутковатой улыбкой, а может, и вовсе ушла уже, потому что часы – подлые обманщики – поспешили пробить в четвертый раз. Иногда – что Ее движения настолько быстры и стремительны, что он попросту не успевает их рассмотреть, видя лишь становившееся все более нестерпимым серебристое сияние, среди которого то и дело вспыхивали хищным светом два тлеющих уголька Ее глаз. Иногда – что Она уже давно замерла, обернулась тонкой дымкой, которая исчезнет, стоит лишь подуть слабому ветерку. И тогда Дитрих боялся дышать – а вдруг это вспугнет эфемерное видение? Несмотря на то, что на масане уже не оставалось одежды, зрелище, которое наблюдал взволнованный рыцарь, отнюдь не было вульгарным или пошлым – в Ее движениях не было ни томления, ни зова – только тихая печаль, грустное смирение и неумолимый огонь смерти. Это зрелище было самым прекрасным, что Дитрих видел в своей жизни... И самым последним.
Потому что, стоило только затихнуть музыке, масана замерла, подняв руки так же как в начале своего странного танца. Чуть склонила голову, глядя на Дитриха едва ли не с сожалением и улыбаясь – мягко и немного виновато... Он не успел заметить, как Она оказалась рядом с ним, но почувствовал, как уже привычно нашли Ее иглы вену на его шее. Он не мог сопротивляться, горечь и обида лишали его сил быстрее, чем Ее Жажда. Горечь и обида – потому что он так и не узнал имени Лунного Видения, имени своей убийцы...
Снова зазвучала скрипка – но теперь сквозь тоску явно слышались нотки иронии, словно инструмент или бесплотный музыкант озвучивали мысли масаны – ты был хорош, рыцарь, но ты – лишь один из многих.
Еще легче прежнего масана поднялась на ноги – кожа Ее была теперь не такой бледной, напоминая скорее розоватый мрамор, чем снег. Странная полуулыбка тронула Ее губы, на которых видны еще были следы крови. В Ее руках снова оказался кубок, который масана плавным движением подняла над головой и выплеснула вино. Вместо того чтобы падать на пол, капли, напоминающие кровь, украшавшую нагое тело масаны, закружились хаотическим хороводом вокруг Лунной Богини, которая снова танцевала, позабыв про скорчившегося у Ее ног рыцаря...
Это тоже было прекрасным зрелищем, но Дитрих уже не мог его видеть.
(с) Cezare
15.XII.2008
) поскольку я все еще аматор, но им, видимо, и останусь - образования специального нет, но есть потребность писать. Графоман, кажется, так? ))Лунная Фантазия.
"Одна Она повсюду, где бы ни скрылся я.
Во всех глазах и лицах - только одна Она, лишь одна Она.."
(с) Н.Борзов
Тяжесть кандалов болезненно оттягивала руку. Забавно – обычно в романах про узников этот лишенный изящества предмет описывается громоздким, непременно проржавевшим, а иногда и покрытым живописной плесенью и слизью. "Браслет" же, сковавший руку Дитриха и намертво связавший его с каменной стеной, сиял Лунным Светом – он был серебряным, как и многое в этом странном доме. Дитрих хорошо запомнил, как смеялась Она, когда он заикнулся о некоторых свойствах, приписываемых этому металлу. Она часто смеялась над ним. Смеялась, когда его глаза расширялись, наполняясь одновременно ужасом и восхищением при Ее появлении. Смеялась, когда он так несмело пытался сопротивляться Ей, а потом сам склонял голову так, чтобы Ей было удобнее. Смеялась над его слезами, когда наступало время Ей удалиться – он проклинал Ее и умолял остаться. Да, Она часто смеялась над ним... А еще – Она приходила каждую ночь.
Собственно, эта неприветливая каменная стена, на которой, словно компенсируя недостаточный антураж серебряных оков, так живописно собирались капли воды, эти сияющие кандалы, лишавшие его свободы передвижения, этот одинокий кубок с вином, всегда наполненный лишь наполовину и стоявший на таком расстоянии, чтобы дотянуться до него для Дитриха было проблемой – все это было лишь видимостью. Декорацией для еженощного представления. Потому что днем его непременно освобождали молчаливые слуги – он так и не смог добиться от них ни слова – провожали в весьма комфортабельные покои, где половину дня бывший рыцарь безмятежно спал – восстанавливал силы. Поначалу приучиться спать днем было для него большой проблемой – сказывались годы привычки, но постепенно режим сменился в угоду Ей. В этом доме все происходило в угоду Ей.
Доме? Дитрих не мог быть уверен, где именно он находился – небольшое ли это поместье, огромный замок или подземные пещеры. В тех помещениях, где он бывал, присутствовали окна, но на них непременно оказывались наглухо заколоченные ставни. Когда с наступлением ночи его отводили в это неприглядное помещение с каменными стенами, он считал ступени – но что с того, что их было ровно тридцать пять?
Единственное, что Дитрих мог знать наверняка – это сколько времени он провел в заточении. Тому минуло уже семь дней и шесть ночей, седьмая должна была наступить сегодня... Где-то в отдалении глухо послышался бой курантов, он уже привычно прикован к стене, а значит, скоро он услышит звук, который научился уже различать безошибочно – он немного схож с клацаньем крыльев летучей мыши, если только попробовать в воображении смешать его с вытьем ветра, заблудившегося среди могильных плит. Так шуршит Ее платье. Этого звука он боялся каждую ночь и его же ожидал с необъяснимым и ни с чем не сравнимым нетерпением... Что Она делала с ним? Имели ли здесь место какие-нибудь чары или дело было в Ней самой?
Дитрих уже не мог задаваться этим вопросом, потому что напряженно вслушивался в тишину – он мог различать звук шагов, но не слышал того волнующего шелеста, всегда предшествующего ее появлению. Причина этого выяснилась тогда, когда тяжелая деревянная дверь распахнулась – казалось, это всегда происходило без вмешательства с Ее стороны – и на пороге показалась Она, как всегда сопровождаемая своим верным псом – Лунным Светом. Последний, казалось, уже не знал, каким еще образом подольститься к хозяйке, несмело трепетал за Ее плечами, от чего прекрасный силуэт казался еще более нереальным... Впрочем, прекрасный ли? Этот вопрос Дитрих задавал себе всегда, едва Она подходила еще на несколько шагов ближе, и он мог наконец рассмотреть Ее лицо. Прожигающие насквозь глаза, меняющие свой цвет от гранатового до темно-вишневого, не были раскосыми – но создавалось впечатление, что их хозяйка непрестанно прищуривает их, словно Спящий не наградил Ее достаточно острым зрением. Брови над ними взлетали вверх черными своенравными стрелами и в то же время всегда будто пребывали нахмуренными, что придавало Ей то ли сердитый, то ли страдальческий вид. Странно сочетались с этим едва ли не кукольные пухлые губы, всегда притягивающие взгляд кровавым оттенком, так резко контрастирующим с бледной кожей. Нос Лунной Красавицы был, пожалуй, даже несколько великоват, а когда Она позволяла рассмотреть Ее профиль, можно было заметить небольшую горбинку, которая в сочетании со всеми чертами лица и ореолом ярко-красных непослушных волос, придавала Ее облику такую головокружительную неправильность, что Дитрих никак не мог назвать Ее прекрасной. Она была божественно ужасна.
А еще она была масаной, хотя для Дитриха, еще недавно считавшего истории о вампирах не более чем сказками, это слово было незнакомым. А Она его не произносила. Она вообще никогда ничего не произносила – только смеялась своим чуть хрипловатым, отнюдь не ласкающим слух смехом, а еще... урчала. Это урчание, этот звук, выдающий нетерпение проголодавшегося хищника, когда Она присаживалась рядом с ним прямо на каменный пол, безжалостно сминая шелк платья, было самым страшным и самым прекрасным, что Дитрих когда-либо слышал в своей жизни.
Но сегодня не было платья, на масане был надет полупрозрачный пеньюар, едва ли призванный скрывать ее тонкую, почти подростковую фигурку – и именно это вводило Дитриха в ступор. Все шесть ночей, что они встречались в этой мрачной сырой комнате, действо повторялось по одному и тому же сценарию, без каких-либо отклонений, а тот самый шелест Ее платья, который он так жадно желал услышать, был чем-то вроде занавеса перед спектаклем. Означает ли смена костюмов смену репертуара? Тогда почему он, Дитрих, так же как и все предыдущие разы, одет в кожаные штаны и белоснежную блузу, на которой так нелепо и так притягательно потом выглядят капли крови...
Тревога и страх, успевшие было почти оставить Дитриха за эти шесть ночей, теперь снова возвращались к нему, безмолвными зрителями усаживаясь напротив, а он все не мог оторвать взгляда от приближающейся масаны. Ему казалось – стоило только посмотреть в Ее горящие всеми оттенками смерти глаза, и он поймет... поймет, как решится его судьба.
Долго ли может так продолжаться? Долго ли он сможет выдерживать Ее еженощные визиты, Ее иглы на своей шее, когда удушливой волной накатывает страх и болезненное наслаждение, словно в том, чтобы отдавать Ей свою кровь есть особый смысл для него... Она всегда могла вовремя остановиться – так, что все, что он чувствовал – лишь легкая слабость и головокружение, которые проходили, стоило ему лишь восстановить силы за день. Восстановить для того, чтобы Она снова смогла выпить его – пока не до дна. Пока?
Масана прошла наконец эти мучительно долгие десять шагов, отделявшие узника от двери, и опустилась рядом с ним на колени. Похоже, хотя бы оставшаяся часть ритуала была незыблемой. Улыбнувшись Дитриху, Она подняла с пола кубок с вином и протянула мужчине. Страшной была та улыбка! Казалось, так может улыбаться безумец или палач, когда просит прощения у жертвы, прежде чем отрубить ей голову. Уголки губ чуть нервно подрагивали, а верхняя немного приподымалась, обнажая наконец иглы. С момента их появления Дитрих обычно был не способен сосредоточиться на чем-либо другом, лишь смотрел на них умоляющим и завороженным взглядом, вплоть до того момента, как они оказывались на его яремной вене...
Но сегодня, похоже, все и правда было по-другому, потому что рыцарь не мог оторвать взгляда от лица масаны, все всматривался в него пристально, словно ища ответы на свои вопросы, и впивался в горящие сердцевиной пламени глаза прекрасной убийцы. Всматривался, но все же ослушаться не смел, а потому принял из Ее рук кубок и, послушно сделав глоток вина, тут же вернул его обратно масане. Она пила жадно, будто была лишена этого весь день, и одинокая капля сорвалась с Ее губ, падая на белое кружево и тут же словно разъедая его расплывающимся пятном. Дитрих наблюдал за этой предвестницей крови и теперь уже не смел поднять взгляд на Нее, боясь увидеть в Ее глазах подтверждение своей догадки, свой приговор...
Где-то далеко, словно в другой реальности, глухо ударили куранты. Дитрих вздрогнул – как, неужели уже час провела с ним масана, и за этот час он еще не успел надышаться Ею? Когда часы подадут голос в четвертый раз, Она уйдет – рыцарь знал это наверняка, знал, но не представлял себе, как использовать оставшиеся в его распоряжении крупицы времени, пока Лунная Убийца не исчезнет.
Она сама разрешила его сомнения – поднялась с пола – легко, будто танцуя. Послышались звуки скрипки. Тоскливые, дотрагивающиеся до сердца бесцеремонно и наверняка, заставляющие сцепливать зубы, чтобы лицо не приобретало такое печальное, неподобающее мужчине выражение. Масана же сделала несколько маленьких, но торопливых шажков назад, к двери – только тогда Дитрих рассмотрел, что она была босая. Белые, будто прозрачные пальцы Ее ног, казалось, не дотрагивались до холодного каменного пола. Лунный Свет, все еще проникающий в оставшуюся открытой дверь, радостно лизнул стан хозяйки, раскрыл Ей свои серебристые объятия, в которых масана стала выглядеть и вовсе бесплотным духом, единственной материальной частью которого были ярко-красные волосы, взметнувшиеся напуганным пламенем при резком повороте Ее головы.
Звуки скрипки стал чуть отчетливее, и масана потянулась вверх, становясь на носочки и смыкая пальцы над головой. Дитрих мог видеть каждую черточку Ее напрягшегося при этом движении тела, хотя ощущение, что оно стало прозрачным, словно сотканным все из того же Лунного Света, все усиливалось. К несмелой партии скрипки присоединился тревожный голос органа, и масана начала танцевать...
... Иногда Дитриху казалось, что все Ее движения лишь проносятся в его воображении, а на самом деле Она все так же сидит рядом с ним, улыбаясь свой жутковатой улыбкой, а может, и вовсе ушла уже, потому что часы – подлые обманщики – поспешили пробить в четвертый раз. Иногда – что Ее движения настолько быстры и стремительны, что он попросту не успевает их рассмотреть, видя лишь становившееся все более нестерпимым серебристое сияние, среди которого то и дело вспыхивали хищным светом два тлеющих уголька Ее глаз. Иногда – что Она уже давно замерла, обернулась тонкой дымкой, которая исчезнет, стоит лишь подуть слабому ветерку. И тогда Дитрих боялся дышать – а вдруг это вспугнет эфемерное видение? Несмотря на то, что на масане уже не оставалось одежды, зрелище, которое наблюдал взволнованный рыцарь, отнюдь не было вульгарным или пошлым – в Ее движениях не было ни томления, ни зова – только тихая печаль, грустное смирение и неумолимый огонь смерти. Это зрелище было самым прекрасным, что Дитрих видел в своей жизни... И самым последним.
Потому что, стоило только затихнуть музыке, масана замерла, подняв руки так же как в начале своего странного танца. Чуть склонила голову, глядя на Дитриха едва ли не с сожалением и улыбаясь – мягко и немного виновато... Он не успел заметить, как Она оказалась рядом с ним, но почувствовал, как уже привычно нашли Ее иглы вену на его шее. Он не мог сопротивляться, горечь и обида лишали его сил быстрее, чем Ее Жажда. Горечь и обида – потому что он так и не узнал имени Лунного Видения, имени своей убийцы...
Снова зазвучала скрипка – но теперь сквозь тоску явно слышались нотки иронии, словно инструмент или бесплотный музыкант озвучивали мысли масаны – ты был хорош, рыцарь, но ты – лишь один из многих.
Еще легче прежнего масана поднялась на ноги – кожа Ее была теперь не такой бледной, напоминая скорее розоватый мрамор, чем снег. Странная полуулыбка тронула Ее губы, на которых видны еще были следы крови. В Ее руках снова оказался кубок, который масана плавным движением подняла над головой и выплеснула вино. Вместо того чтобы падать на пол, капли, напоминающие кровь, украшавшую нагое тело масаны, закружились хаотическим хороводом вокруг Лунной Богини, которая снова танцевала, позабыв про скорчившегося у Ее ног рыцаря...
Это тоже было прекрасным зрелищем, но Дитрих уже не мог его видеть.
(с) Cezare
15.XII.2008
Послесловие автора: данное произведение не является фан-фикшн по циклу романов Вадима Панова "Тайный Город", я лишь согласилась с автором в его трактовании вампиров. Так, мне больше нравится название "масан" вместо ставшего уже банальным "вампир", "иглы" вместо "клыков", и я предпочитаю считать, что Творцом всего был Спящий, чем признавать, что вампиры - слуги Дьявола.
Ни в коем случае не в качестве упрека и не для дальнейшего развития дискуссии о прожитых годах и приобретенном опыте, честно 
Стараюсь выбивать из себя клише всеми правдами и неправдами, но все равно ведь пролазят, гады >_<
). Собственно, сейчас пишу произведение именно в таком стиле, а это... ну, что-то вроде глотка не то чтобы свежего, чужого воздуха. Потому что, начни я сейчас заплетать в свою драму вот такую возвышенность и эфемерность, получится чушь... Сама уже запуталась, к чему я это все вела =\
