-
Уважаемый посетитель!!!
Если Вы уже являетесь зарегистрированным участником проекта "миХей.ру - дискусcионный клуб",
пожалуйста, восстановите свой пароль самостоятельно, либо свяжитесь с администратором через Телеграм.
Эдуард Асадов
- Автор темы NADYN
- Дата начала
C`est_la_vie
Поэт
Zigzy, писАл....
Ина
Почетный участник
"Колыбельная песня"
Бьется в стекла звездная метель
Вместе с тополиною порошею.
Пусть, малыш, летят к тебе в постель
Бабочками сны твои хорошие...
Млечный Путь, мерцая, смотрит вниз,
Дремлет ива с вербою - подружкой...
А вверху торжественно повис
Месяц золоченой погремушкой.
Речка чуть дрожит под ветерком...
Полночь уж сменилась с караула...
Где-то нынче, чмокая рожком,
Гордая любовь твоя уснула...
Скоро день, фанфарами трубя,
Брызнет светом ярко-золотистым.
Пусть же будет счастье у тебя
Вот таким же солнечным и чистым!
Э. Асадов
Нежная ласковая музыка!... Люблю!... Я вместе с вами...
Бьется в стекла звездная метель
Вместе с тополиною порошею.
Пусть, малыш, летят к тебе в постель
Бабочками сны твои хорошие...
Млечный Путь, мерцая, смотрит вниз,
Дремлет ива с вербою - подружкой...
А вверху торжественно повис
Месяц золоченой погремушкой.
Речка чуть дрожит под ветерком...
Полночь уж сменилась с караула...
Где-то нынче, чмокая рожком,
Гордая любовь твоя уснула...
Скоро день, фанфарами трубя,
Брызнет светом ярко-золотистым.
Пусть же будет счастье у тебя
Вот таким же солнечным и чистым!
Э. Асадов
Нежная ласковая музыка!... Люблю!... Я вместе с вами...
NADYN
Модератор
Мне еще нравятся его миниатюры.
Старик, моливший золотую рыбку,
Свершил, пожалуй, главную ошибку:
Ему бы жадной бабке не служить
И не просить корыто и дворянство,
Боярский дом и сказочное царство,
А новую старуху попросить!
Я заболел, но хворь преодалел,
И все довольны, надобно признаться:
Враги довольны тем, что заболел,
Друзья же тем, что начал поправляться.
Ну что ж, я счастлив долею своей,
Люблю на свете радовать людей!
В любых делах, при максимуме сложностей,
Подход к проблеме все-таки один:
Желанье - это множество возможностей,
А нежеланье - множество причин.
Ты меня не любишь! - молвила жена.
Муж в ответ присвистнул: - Вот тебе и на!
Если твой характер столько лет терплю,
Можешь быть спокойна: дьявольски люблю!
Эх, до чего же тонко и верно Асадов умел подмечать все стороны и оттенки жизни...
Старик, моливший золотую рыбку,
Свершил, пожалуй, главную ошибку:
Ему бы жадной бабке не служить
И не просить корыто и дворянство,
Боярский дом и сказочное царство,
А новую старуху попросить!
Я заболел, но хворь преодалел,
И все довольны, надобно признаться:
Враги довольны тем, что заболел,
Друзья же тем, что начал поправляться.
Ну что ж, я счастлив долею своей,
Люблю на свете радовать людей!
В любых делах, при максимуме сложностей,
Подход к проблеме все-таки один:
Желанье - это множество возможностей,
А нежеланье - множество причин.
Ты меня не любишь! - молвила жена.
Муж в ответ присвистнул: - Вот тебе и на!
Если твой характер столько лет терплю,
Можешь быть спокойна: дьявольски люблю!
Эх, до чего же тонко и верно Асадов умел подмечать все стороны и оттенки жизни...
NADYN
Модератор
Одно из интервью с Асадовым...
Эдуард Асадов: `А любить мы все таки будем`
Ирина Иванова
Эдуард Асадов - любимый поэт миллионов и миллионов читателей. Он человек редкой судьбы, редкого мужества и исключительной силы воли. Вся его жизнь - это борьба, борьба со всяческим злом на земле. В годы Великой Отечественной войны - борьба с фашизмом. Война не на жизнь, а на смерть. В послевоенные годы - беспощадная борьба с подлостью, ложью, лицемерием, трусостью. Борьба за любовь, чистоту человеческих отношений, борьба за радость, за счастье человека на земле. А его оружие - поэзия.
И вот этим счастьем, счастьем борьбы за светлые идеалы, за правду, за справедливость, живет поэт Эдуард Асадов.
- Эдуард Аркадьевич, в годы Великой Отечественной войны Вы сражались за освобождение Севастополя. Часто Вы бываете в этом городе?
- 4 мая 1944 года я был ранен под Бильбеком. Сейчас бываю в Севастополе, как правило, каждый год. В День Победы, 9 мая, встречаюсь с фронтовиками и в конце июля приезжаю на праздник Военно-морского флота. Главное, почему езжу туда,- я дышу воздухом Севастополя.
В День Победы по главным улицам города шагают со знаменами фронтовики. Идут дивизии, полки, батальоны, хотя в дивизии и осталось всего-то двадцать человек, а в полку, может быть, десять. Но торжественность марша от этого ничуть не снижается. Жители города стоят шпалерами с двух сторон, фронтовиков забрасывают цветами. Детей протягивают. Кажется, что Севастополь освободили не много лет назад, а только вчера. На главной площади города - площади Нахимова - проходит митинг. Затем наступает минута молчания. Такого не бывает нигде: все фронтовики, все жители города и его гости под торжественные звуки музыки опускаются на одно колено. Потом в 12 часов ночи фронтовики поднимаются на Сапун-гору, стоят у вечного огня и в память о погибших друзьях выпивают боевые 100 грамм.
- Вы ведь почетный гражданин этого города.
- Я горд тем, что по ходатайству жителей горсовет присвоил мне звание "Почетный гражданин города-героя Севастополя". Кстати, на Сапун-горе есть музей "Защита и освобождение Севастополя", в нем - стенд, посвященный мне и моему творчеству. Когда приезжаю, захожу туда всегда. Работники музея во главе с директором Юрием Ивановичем Мазеповым - большие патриоты города.
- Самая последняя Ваша награда - это звание Героя Советского Союза?
- Да, мне ее вручили к 75-летию. Это звание, которым я очень дорожу, присвоено благодаря усилиям командующего артиллерией 2-й гвардейской армии генерала-лейтенанта Ивана Семеновича Стрельбицкого. Я его называю своим фронтовым батькой: он видел меня в бою, видел меня в делах. Иван Семенович даже написал книгу обо мне, о моем детстве, о моей юности, о войне, о моих стихах - "Ради вас, люди". Когда книга вышла из печати в 1979 году, Стрельбицкий вскоре умер. Но дело его не погибло. И награда, пусть только сейчас, все-таки меня нашла.
- Вас окружает огромная читательская любовь. Тяжело ли нести такую ношу?
- Очень трудно. Потому что часто встречаешься не только с горячей человеческой благодарностью, но и со злобой. Когда ко мне пришел успех, я даже боялся брать газету в руки. Ведь ни одного поэта так не ругали в прессе, как меня. Злые критики зубы обломали о мои книги. Не могли простить моего успеха. Однажды я впервые приехал в Ленинград выступать в зале академической капеллы. Каждое стихотворение заставляли читать по два раза. Пришла туда и моя знакомая, Майя Пантелеева, она тогда работала корректором в газете "Смена". И говорит: "Что творится в зале, как тебя встречают! Но готовься, завтра о тебе будет ужасно злобная статья". "Как?- спрашиваю.- Вечер еще только идет".- "Ее уже написали". И действительно, наутро - грубая, злая, оскорбительная статья.
Так что чем больше друзей, тем больше врагов. Так устроен мир. И если бы не было моих горячих сторонников, то я не сумел бы победить в этой битве со злом. Меня всегда поддерживали мои читатели, мои друзья.
Все, что пишу,- это лирика. И стихи о войне, и о любви, и о животных, и гражданские стихи. Темы разные, а атмосфера романтическая остается всегда.
- То есть для Вас любовь - самое важное чувство?
- Именно любовь поставила меня на ноги после моего тяжелейшего ранения. И женская любовь, и любовь к родине. Когда я уходил на фронт, мне было всего 17 лет. 14 июня 1941 года был выпускной бал в 38-й московской школе, а 22 июня началась Великая Отечественная война. Я даже в институт не успел подать заявление. Пошел на фронт добровольцем.
А когда был ранен, меня приходили навещать знакомые девушки. Их теплое отношение, их сердечность помогли мне утвердиться в том, что меня еще можно любить, что я еще чего-то стою. Вы не поверите, мне предложили руку и сердце сразу шесть девушек.
- И Вы ни одну не выбрали?
- Одну выбрал. Правда, не безошибочно. Но это другой разговор. Потом, когда уже учился в институте, когда писал стихи, именно отношение ко мне моих читательниц тоже утверждало меня в жизни. Это помогало чувствовать себя не раненым, не хуже других, а даже где-то лучше. Женское тепло, женская любовь... я получал письма и от мужчин, и от женщин, но именно женская любовь помогла мне удержаться на этой земле.
- И та избранница стала Вашей женой?
- Да. А потом выяснилось, что с ее стороны это было скорее не любовь, а увлечение. Уже спустя много лет я встретил свою настоящую жену.
- Как же Вы встретились?
- Однажды поэта Сергея Наровчатова, бывшего директора Литературного института имени Горького Василия Сидорина, меня и других поэтов пригласили во Дворец культуры МГУ на Стромынке. Когда мы туда пришли, к нам подошла дама, которая заявила: "Товарищи, вы будете сейчас выступать? А я артистка Москонцерта. Меня зовут Галина Валентиновна Разумовская. Я сейчас вылетаю в Ташкент. Вы меня где-то в начале пропустите, чтобы я могла успеть на аэродром". Тогда я спросил: "Что Вы читаете?" Она ответила: "У меня есть программа "Женщины-поэтессы в борьбе за мир". "Почему только женщины? А как же мужчины?" - изумился я. Рядом стоял Василий Сидорин: "Ну... что это за борьба по признаку пола? Нехорошо". Мы немного на эту тему и пошутили. Но мне эта шутка обошлась дорого: пришлось потом жениться. (Улыбается.)
- И Вы начали выступать вместе?
- Когда шел тот концерт, она послушала мои стихи. Помню, что я читал только что написанное стихотворение "Они студентами были", потом "Прямой разговор", "Разрыв". В общем, она послушала и сказала: "Если вам нетрудно, пришлите, пожалуйста, мне эти стихотворения". Это был 1961 год, и мои стихи еще не читали артисты со сцены. Послал. Она мне позвонила: "Я получила. Вчера прочитала. Успех оглушительный..."
Потом Галина Валентиновна приехала в Москву, мы встретились. С тех пор она всегда читала мои стихи, а потом стала вместе со мной выступать на моих литературных вечерах. Был успех, залы были полными. Мы с ней подружились. И когда я расстался со своей первой женой, ушел от этой ужасной, несчастливой жизни, мы поженились с Галиной Валентиновной.
Выступали с ней на протяжении тридцати лет. Объехали весь Советский Союз - от Бреста до Иркутска, от Северодвинска до Тбилиси, Еревана и Ташкента.
- Галина Валентиновна наверняка была счастлива с Вами...
- Надеюсь. У меня много стихов, ей посвященных. Они опубликованы в моей последней книге. Там есть и стихи, написанные после ее смерти.
- А лирическая повесть "Галина" посвящена тоже Вашей жене?
- Нет. Вы знаете, все думают, что это о ней. А я написал эту поэму задолго до знакомства с Галиной Валентиновной.
- Выходит, Вы предугадали встречу с ней?
- Возможно. (Улыбается.) Эту поэму я написал в 1958 году. В 1959 году она была опубликована в журнале. В 60-м вышла отдельной книжкой. И имела большой успех. Меня все время спрашивали: было ли то, что написано в поэме на самом деле? Я отвечал, что сам все придумал. А в 62-м получил письмо из Иркутска от молодой учительницы. Звали ее Галина, муж - Андрей, сын - Сережка. Имена как у главных героев. Галина писала, что читала поэму и плакала, потому что я сумел рассказать о ее судьбе. В конце письма она выразила просьбу - не просьбу, претензию - не претензию: "Только зачем Вы сохранили имена такими, как они есть на самом деле? Лучше их поменять..." (Смеется.)
- Вам ведь приходит очень много откликов на Ваши стихи?
- Всего, наверно, около ста тысяч - целые чемоданы писем. И всегда в них только светлые, взволнованные слова. Например, после публикации стихотворения "Чудачка" мне девушки присылали письма следующего содержания: "Эдуард Аркадьевич, Вам пишет ваша Чудачка". И таких чудачек было много.
- Бывает у Вас так, что после общения с кем-нибудь хочется сразу же написать стихотворение?
- Бывало, но не так часто. Мне надо, чтобы тема отлежалась. Я каждую стихотворную строку долго вынашиваю, как мать вынашивает дитя... Потом наговариваю строчки на магнитофон, правлю, редактирую. Словом, переделываю, переделываю. Потом сажусь за машинку - я сам печатаю на машинке, причем со скоростью средней машинистки...
- Кому первому Вы показываете свои новые стихи?
- Первыми читают стихи мои домашние. Потом товарищи по перу. Например, в студенческие годы - поэт Василий Федоров, поэт Игорь Кобзев, мой товарищ Владимир Солоухин. Еще один - Коля Доризо... В зрелые годы я часто бывал в доме творчества писателей в Переделкине. Кто-то заходил к тебе в комнату, к кому-то ты заходил - и мы друг друга "обчитывали" стихами.
- Поэты любят критиковать друг друга...
- Как писал когда-то Дмитрий Кедрин: "У поэтов есть такой обычай, в круг садясь, оплевывать друг друга". Ну, конечно, я всегда беру в расчет то, что не надо полностью полагаться на отзывы товарищей по перу, потому что они бывают иногда довольно ревнивыми.
Ну а главный мой критик - это мое внутреннее творческое ухо. Потому что я сам чувствую, что получилась, а что нет. Даже если стихотворение уже напечатано. Например, стихотворение, которое Вы, наверно, знаете - "Падает снег": "Падает снег, падает снег - тысячи белых ежат... А по дороге идет человек, и губы его дрожат". Так вот, я его написал, много раз напечатал. А в последней своей книжке добавил еще две строчки: "И пусть твоя дружеская рука в том горе поможет наверняка". Добавил те завершающие строчки, которых не хватало. Так что иногда во мне долго происходит внутренняя творческая работа, и только потом я ставлю окончательную точку.
- А к кошкам Вы действительно плохо относитесь? Во-первых, 1999 год - год кошки. А во-вторых, у Вас есть такое стихотворение "Люблю я собаку за верный нрав...", в котором Вы говорите, что "кошки - лентяйки и дуры".
- Дело в том, что в этом стихотворении я писал не о самих кошках, а о женщинах-кошках. Кстати, это стихотворение было написано, когда моя первая супруга вела себя именно таким образом. И я написал эти стихи, полные горечи. А кошек я не особенно чту, потому что нет в них надежности. Они сегодня у тебя на коленях, завтра у соседа. И кошек у меня никогда не было.
- Значит, Вы любите собак?
- Собак люблю. Собака не продаст, не предаст, не выдаст. Был у меня пес Барон. Я даже посвятил ему стихотворение "Вечер": "Лишь большая собака, мой преданный пес, делит вечер и скуку со мной на двоих… Ты, Барон, не сердись, что дремать не даю. Мы остались вдвоем". Я тогда еще был студентом и очень любил этого пса. У меня остались его фотографии. Это была большая овчарка, морда большая, длинная, уши стоячие, высокие. Красивый был пес.
- Получается, независимо от того, животное это или человек, надо иметь дело с надежными существами...
- Это качество, надежность, я высочайше чту в людях. Это родная сестра верности. И антипод предательства. Должна быть надежность и в любви, и в дружбе.
- Что Вы чувствуете, когда выходит новая Ваша книга?
- Всегда радость. Хотя самую большую радость я все же испытал, когда впервые были напечатаны мои стихи.
- Когда же это было?
- Я начал писать стихи в восемь лет. В школе писал, на фронте, в госпитале. Писал стихи всю жизнь. И когда лежал после ранения в госпитале, мне было важно узнать, стоят ли чего-нибудь мои стихи. А до этого я прочел очень злую статью Корнея Чуковского о переводе произведений Шекспира Анной Радловой. Чуковский вдребезги разнес эту работу. Я подумал, Корней Чуковский - злой критик, он уж точно скажет правду. И прямо из госпиталя я послал ему тетрадочку стихов. Это была весна 1945 года.
- Что же он сказал по поводу Ваших стихов?
- Он прислал мне письмо. Написал: "Дорогой Эдуард Аркадьевич!- Это было смешно, потому что мне было тогда 20 лет - какой я Эдуард Аркадьевич?- Я никогда не кривил душою, а сейчас - тем более". И Чуковский разнес мои стихи в пух и прах. А в конце письма написал: "И все-таки, несмотря на все сказанное, я с полной ответственностью могу Вам сказать, что Вы - истинный поэт. Ибо у Вас есть то лирическое дыхание, которое присуще только поэту. Желаю успеха. Ваш Корней Чуковский". Вот эта приписка в конце письма меня вдохновила, укрепила мою веру...
Так началась моя профессиональная поэтическая дорога. А потом Чуковский написал записочку главному редактору журнала "Огонек" Алексею Александровичу Суркову. Я пришел к нему, и Сурков тоже меня раскритиковал. К тому моменту я уже стал студентом Литературного института имени Горького. Впервые мои стихи опубликовал именно Сурков - в "Огоньке" 1 мая 1948 года.
- Что Вы чувствовали в тот момент?
- Помню, купил журнал в газетном киоске около Дома ученых на нынешней Пречистенке и стоял с ним в руках, счастливый-пресчастливый. В журнале были напечатаны два моих стихотворения: "Мне исполнилось двадцать четыре" и "Вернулся". Мимо меня шли колонны демонстрантов - с плакатами, с музыкой, с оркестрами, а я стоял на обочине тротуара, сжимая в руках первомайский номер журнала, и был на седьмом небе от счастья.
- В прошлом году было ровно 50 лет Вашей первой публикации! А когда вышла Ваша первая книга стихов?
- Конечно, выход первой книги стихов стал для меня большим событием. Я как раз оканчивал Литературный институт, и моей дипломной работой была книга, которая вышла в издательстве "Молодая гвардия" в 1951 году. Она называлась "Светлые дороги". Потом эту книгу переиздали в 1953 году массовым тиражом. Кстати, я окончил Литературный институт с отличием. Каждая новая книга тоже волновала и радовала, но такого пьяного радостного состояния уже не было.
Главное для меня было то, что мои книги люди читали. Сколько я прожил, и никогда они на полках книжных магазинов не залеживаются. Вот, например, мне вчера позвонил редактор и сказал, что последнюю книгу "Страницы любви" "расхватали, как горячие пирожки". Так что мы сейчас думаем, как бы новый тираж запустить.
- Ваши книги выходят вновь и вновь...
- Пять-шесть лет тому назад поэты сомневались, что кто-то будет печатать их книги. Когда однажды я позвонил одному главному редактору, и он начал меня расспрашивать: "Эдуард Аркадьевич, я буду счастлив издать Вашу книгу, а у Вас есть бумага? Надо 10 тонн. А предоплата у Вас есть? Чтобы Вы выкупили весь тираж, а дальше сами его распространяли". Я ответил: "Нет. И не буду я этим никогда заниматься". Сегодня обстановка стала меняться. Как сказал Лев Толстой: "Раны духовные, как и раны физические, зарастают изнутри". Наши раны стали зарастать, люди потянулись к настоящей поэзии, настоящей литературе.
У меня за последние два года вышли однотомник "Не надо сдаваться, люди", двухтомник "А любить мы все-таки будем!", перед Вами лежит книга "Страницы любви", поэтический роман "Не смейте бить человека". Сейчас я удачно сотрудничаю с издательствами "Русская книга", "Русич", "Славянский диалог".
- У Вас есть стихотворение "Когда порой влюбляется поэт...". Эдуард Аркадьевич, так когда поэт влюбляется?
- "Когда порой влюбляется поэт, он в рамки общих мерок не вмещается. Не потому что он избранник - нет. А потому что в золото и свет душа его тогда переплавляется". Это одно из программных моих стихотворений. Когда он влюбляется? Поэт всегда влюблен. В жизнь, в женщину, в красоту.
Я по натуре своей романтик. В стихотворении "Дорожите счастьем, дорожите!.." написал, что надо уметь увидеть в малом - большое, в обычном - необычное: "Красоту увидеть в некрасивом, разглядеть в ручьях разливы рек! Кто умеет в буднях быть счастливым, тот и впрямь счастливый человек!" И сам я живу по этому принципу. Мое стихотворение "Когда мне встречается в людях дурное" заканчивается так: "И все же, и все же я верить не брошу, что надо в начале любого пути с хорошей, с хорошей и только с хорошей, с доверчивой меркою к людям идти!" Такие у меня убеждения.
Эдуард Асадов: `А любить мы все таки будем`
Ирина Иванова
Эдуард Асадов - любимый поэт миллионов и миллионов читателей. Он человек редкой судьбы, редкого мужества и исключительной силы воли. Вся его жизнь - это борьба, борьба со всяческим злом на земле. В годы Великой Отечественной войны - борьба с фашизмом. Война не на жизнь, а на смерть. В послевоенные годы - беспощадная борьба с подлостью, ложью, лицемерием, трусостью. Борьба за любовь, чистоту человеческих отношений, борьба за радость, за счастье человека на земле. А его оружие - поэзия.
И вот этим счастьем, счастьем борьбы за светлые идеалы, за правду, за справедливость, живет поэт Эдуард Асадов.
- Эдуард Аркадьевич, в годы Великой Отечественной войны Вы сражались за освобождение Севастополя. Часто Вы бываете в этом городе?
- 4 мая 1944 года я был ранен под Бильбеком. Сейчас бываю в Севастополе, как правило, каждый год. В День Победы, 9 мая, встречаюсь с фронтовиками и в конце июля приезжаю на праздник Военно-морского флота. Главное, почему езжу туда,- я дышу воздухом Севастополя.
В День Победы по главным улицам города шагают со знаменами фронтовики. Идут дивизии, полки, батальоны, хотя в дивизии и осталось всего-то двадцать человек, а в полку, может быть, десять. Но торжественность марша от этого ничуть не снижается. Жители города стоят шпалерами с двух сторон, фронтовиков забрасывают цветами. Детей протягивают. Кажется, что Севастополь освободили не много лет назад, а только вчера. На главной площади города - площади Нахимова - проходит митинг. Затем наступает минута молчания. Такого не бывает нигде: все фронтовики, все жители города и его гости под торжественные звуки музыки опускаются на одно колено. Потом в 12 часов ночи фронтовики поднимаются на Сапун-гору, стоят у вечного огня и в память о погибших друзьях выпивают боевые 100 грамм.
- Вы ведь почетный гражданин этого города.
- Я горд тем, что по ходатайству жителей горсовет присвоил мне звание "Почетный гражданин города-героя Севастополя". Кстати, на Сапун-горе есть музей "Защита и освобождение Севастополя", в нем - стенд, посвященный мне и моему творчеству. Когда приезжаю, захожу туда всегда. Работники музея во главе с директором Юрием Ивановичем Мазеповым - большие патриоты города.
- Самая последняя Ваша награда - это звание Героя Советского Союза?
- Да, мне ее вручили к 75-летию. Это звание, которым я очень дорожу, присвоено благодаря усилиям командующего артиллерией 2-й гвардейской армии генерала-лейтенанта Ивана Семеновича Стрельбицкого. Я его называю своим фронтовым батькой: он видел меня в бою, видел меня в делах. Иван Семенович даже написал книгу обо мне, о моем детстве, о моей юности, о войне, о моих стихах - "Ради вас, люди". Когда книга вышла из печати в 1979 году, Стрельбицкий вскоре умер. Но дело его не погибло. И награда, пусть только сейчас, все-таки меня нашла.
- Вас окружает огромная читательская любовь. Тяжело ли нести такую ношу?
- Очень трудно. Потому что часто встречаешься не только с горячей человеческой благодарностью, но и со злобой. Когда ко мне пришел успех, я даже боялся брать газету в руки. Ведь ни одного поэта так не ругали в прессе, как меня. Злые критики зубы обломали о мои книги. Не могли простить моего успеха. Однажды я впервые приехал в Ленинград выступать в зале академической капеллы. Каждое стихотворение заставляли читать по два раза. Пришла туда и моя знакомая, Майя Пантелеева, она тогда работала корректором в газете "Смена". И говорит: "Что творится в зале, как тебя встречают! Но готовься, завтра о тебе будет ужасно злобная статья". "Как?- спрашиваю.- Вечер еще только идет".- "Ее уже написали". И действительно, наутро - грубая, злая, оскорбительная статья.
Так что чем больше друзей, тем больше врагов. Так устроен мир. И если бы не было моих горячих сторонников, то я не сумел бы победить в этой битве со злом. Меня всегда поддерживали мои читатели, мои друзья.
Все, что пишу,- это лирика. И стихи о войне, и о любви, и о животных, и гражданские стихи. Темы разные, а атмосфера романтическая остается всегда.
- То есть для Вас любовь - самое важное чувство?
- Именно любовь поставила меня на ноги после моего тяжелейшего ранения. И женская любовь, и любовь к родине. Когда я уходил на фронт, мне было всего 17 лет. 14 июня 1941 года был выпускной бал в 38-й московской школе, а 22 июня началась Великая Отечественная война. Я даже в институт не успел подать заявление. Пошел на фронт добровольцем.
А когда был ранен, меня приходили навещать знакомые девушки. Их теплое отношение, их сердечность помогли мне утвердиться в том, что меня еще можно любить, что я еще чего-то стою. Вы не поверите, мне предложили руку и сердце сразу шесть девушек.
- И Вы ни одну не выбрали?
- Одну выбрал. Правда, не безошибочно. Но это другой разговор. Потом, когда уже учился в институте, когда писал стихи, именно отношение ко мне моих читательниц тоже утверждало меня в жизни. Это помогало чувствовать себя не раненым, не хуже других, а даже где-то лучше. Женское тепло, женская любовь... я получал письма и от мужчин, и от женщин, но именно женская любовь помогла мне удержаться на этой земле.
- И та избранница стала Вашей женой?
- Да. А потом выяснилось, что с ее стороны это было скорее не любовь, а увлечение. Уже спустя много лет я встретил свою настоящую жену.
- Как же Вы встретились?
- Однажды поэта Сергея Наровчатова, бывшего директора Литературного института имени Горького Василия Сидорина, меня и других поэтов пригласили во Дворец культуры МГУ на Стромынке. Когда мы туда пришли, к нам подошла дама, которая заявила: "Товарищи, вы будете сейчас выступать? А я артистка Москонцерта. Меня зовут Галина Валентиновна Разумовская. Я сейчас вылетаю в Ташкент. Вы меня где-то в начале пропустите, чтобы я могла успеть на аэродром". Тогда я спросил: "Что Вы читаете?" Она ответила: "У меня есть программа "Женщины-поэтессы в борьбе за мир". "Почему только женщины? А как же мужчины?" - изумился я. Рядом стоял Василий Сидорин: "Ну... что это за борьба по признаку пола? Нехорошо". Мы немного на эту тему и пошутили. Но мне эта шутка обошлась дорого: пришлось потом жениться. (Улыбается.)
- И Вы начали выступать вместе?
- Когда шел тот концерт, она послушала мои стихи. Помню, что я читал только что написанное стихотворение "Они студентами были", потом "Прямой разговор", "Разрыв". В общем, она послушала и сказала: "Если вам нетрудно, пришлите, пожалуйста, мне эти стихотворения". Это был 1961 год, и мои стихи еще не читали артисты со сцены. Послал. Она мне позвонила: "Я получила. Вчера прочитала. Успех оглушительный..."
Потом Галина Валентиновна приехала в Москву, мы встретились. С тех пор она всегда читала мои стихи, а потом стала вместе со мной выступать на моих литературных вечерах. Был успех, залы были полными. Мы с ней подружились. И когда я расстался со своей первой женой, ушел от этой ужасной, несчастливой жизни, мы поженились с Галиной Валентиновной.
Выступали с ней на протяжении тридцати лет. Объехали весь Советский Союз - от Бреста до Иркутска, от Северодвинска до Тбилиси, Еревана и Ташкента.
- Галина Валентиновна наверняка была счастлива с Вами...
- Надеюсь. У меня много стихов, ей посвященных. Они опубликованы в моей последней книге. Там есть и стихи, написанные после ее смерти.
- А лирическая повесть "Галина" посвящена тоже Вашей жене?
- Нет. Вы знаете, все думают, что это о ней. А я написал эту поэму задолго до знакомства с Галиной Валентиновной.
- Выходит, Вы предугадали встречу с ней?
- Возможно. (Улыбается.) Эту поэму я написал в 1958 году. В 1959 году она была опубликована в журнале. В 60-м вышла отдельной книжкой. И имела большой успех. Меня все время спрашивали: было ли то, что написано в поэме на самом деле? Я отвечал, что сам все придумал. А в 62-м получил письмо из Иркутска от молодой учительницы. Звали ее Галина, муж - Андрей, сын - Сережка. Имена как у главных героев. Галина писала, что читала поэму и плакала, потому что я сумел рассказать о ее судьбе. В конце письма она выразила просьбу - не просьбу, претензию - не претензию: "Только зачем Вы сохранили имена такими, как они есть на самом деле? Лучше их поменять..." (Смеется.)
- Вам ведь приходит очень много откликов на Ваши стихи?
- Всего, наверно, около ста тысяч - целые чемоданы писем. И всегда в них только светлые, взволнованные слова. Например, после публикации стихотворения "Чудачка" мне девушки присылали письма следующего содержания: "Эдуард Аркадьевич, Вам пишет ваша Чудачка". И таких чудачек было много.
- Бывает у Вас так, что после общения с кем-нибудь хочется сразу же написать стихотворение?
- Бывало, но не так часто. Мне надо, чтобы тема отлежалась. Я каждую стихотворную строку долго вынашиваю, как мать вынашивает дитя... Потом наговариваю строчки на магнитофон, правлю, редактирую. Словом, переделываю, переделываю. Потом сажусь за машинку - я сам печатаю на машинке, причем со скоростью средней машинистки...
- Кому первому Вы показываете свои новые стихи?
- Первыми читают стихи мои домашние. Потом товарищи по перу. Например, в студенческие годы - поэт Василий Федоров, поэт Игорь Кобзев, мой товарищ Владимир Солоухин. Еще один - Коля Доризо... В зрелые годы я часто бывал в доме творчества писателей в Переделкине. Кто-то заходил к тебе в комнату, к кому-то ты заходил - и мы друг друга "обчитывали" стихами.
- Поэты любят критиковать друг друга...
- Как писал когда-то Дмитрий Кедрин: "У поэтов есть такой обычай, в круг садясь, оплевывать друг друга". Ну, конечно, я всегда беру в расчет то, что не надо полностью полагаться на отзывы товарищей по перу, потому что они бывают иногда довольно ревнивыми.
Ну а главный мой критик - это мое внутреннее творческое ухо. Потому что я сам чувствую, что получилась, а что нет. Даже если стихотворение уже напечатано. Например, стихотворение, которое Вы, наверно, знаете - "Падает снег": "Падает снег, падает снег - тысячи белых ежат... А по дороге идет человек, и губы его дрожат". Так вот, я его написал, много раз напечатал. А в последней своей книжке добавил еще две строчки: "И пусть твоя дружеская рука в том горе поможет наверняка". Добавил те завершающие строчки, которых не хватало. Так что иногда во мне долго происходит внутренняя творческая работа, и только потом я ставлю окончательную точку.
- А к кошкам Вы действительно плохо относитесь? Во-первых, 1999 год - год кошки. А во-вторых, у Вас есть такое стихотворение "Люблю я собаку за верный нрав...", в котором Вы говорите, что "кошки - лентяйки и дуры".
- Дело в том, что в этом стихотворении я писал не о самих кошках, а о женщинах-кошках. Кстати, это стихотворение было написано, когда моя первая супруга вела себя именно таким образом. И я написал эти стихи, полные горечи. А кошек я не особенно чту, потому что нет в них надежности. Они сегодня у тебя на коленях, завтра у соседа. И кошек у меня никогда не было.
- Значит, Вы любите собак?
- Собак люблю. Собака не продаст, не предаст, не выдаст. Был у меня пес Барон. Я даже посвятил ему стихотворение "Вечер": "Лишь большая собака, мой преданный пес, делит вечер и скуку со мной на двоих… Ты, Барон, не сердись, что дремать не даю. Мы остались вдвоем". Я тогда еще был студентом и очень любил этого пса. У меня остались его фотографии. Это была большая овчарка, морда большая, длинная, уши стоячие, высокие. Красивый был пес.
- Получается, независимо от того, животное это или человек, надо иметь дело с надежными существами...
- Это качество, надежность, я высочайше чту в людях. Это родная сестра верности. И антипод предательства. Должна быть надежность и в любви, и в дружбе.
- Что Вы чувствуете, когда выходит новая Ваша книга?
- Всегда радость. Хотя самую большую радость я все же испытал, когда впервые были напечатаны мои стихи.
- Когда же это было?
- Я начал писать стихи в восемь лет. В школе писал, на фронте, в госпитале. Писал стихи всю жизнь. И когда лежал после ранения в госпитале, мне было важно узнать, стоят ли чего-нибудь мои стихи. А до этого я прочел очень злую статью Корнея Чуковского о переводе произведений Шекспира Анной Радловой. Чуковский вдребезги разнес эту работу. Я подумал, Корней Чуковский - злой критик, он уж точно скажет правду. И прямо из госпиталя я послал ему тетрадочку стихов. Это была весна 1945 года.
- Что же он сказал по поводу Ваших стихов?
- Он прислал мне письмо. Написал: "Дорогой Эдуард Аркадьевич!- Это было смешно, потому что мне было тогда 20 лет - какой я Эдуард Аркадьевич?- Я никогда не кривил душою, а сейчас - тем более". И Чуковский разнес мои стихи в пух и прах. А в конце письма написал: "И все-таки, несмотря на все сказанное, я с полной ответственностью могу Вам сказать, что Вы - истинный поэт. Ибо у Вас есть то лирическое дыхание, которое присуще только поэту. Желаю успеха. Ваш Корней Чуковский". Вот эта приписка в конце письма меня вдохновила, укрепила мою веру...
Так началась моя профессиональная поэтическая дорога. А потом Чуковский написал записочку главному редактору журнала "Огонек" Алексею Александровичу Суркову. Я пришел к нему, и Сурков тоже меня раскритиковал. К тому моменту я уже стал студентом Литературного института имени Горького. Впервые мои стихи опубликовал именно Сурков - в "Огоньке" 1 мая 1948 года.
- Что Вы чувствовали в тот момент?
- Помню, купил журнал в газетном киоске около Дома ученых на нынешней Пречистенке и стоял с ним в руках, счастливый-пресчастливый. В журнале были напечатаны два моих стихотворения: "Мне исполнилось двадцать четыре" и "Вернулся". Мимо меня шли колонны демонстрантов - с плакатами, с музыкой, с оркестрами, а я стоял на обочине тротуара, сжимая в руках первомайский номер журнала, и был на седьмом небе от счастья.
- В прошлом году было ровно 50 лет Вашей первой публикации! А когда вышла Ваша первая книга стихов?
- Конечно, выход первой книги стихов стал для меня большим событием. Я как раз оканчивал Литературный институт, и моей дипломной работой была книга, которая вышла в издательстве "Молодая гвардия" в 1951 году. Она называлась "Светлые дороги". Потом эту книгу переиздали в 1953 году массовым тиражом. Кстати, я окончил Литературный институт с отличием. Каждая новая книга тоже волновала и радовала, но такого пьяного радостного состояния уже не было.
Главное для меня было то, что мои книги люди читали. Сколько я прожил, и никогда они на полках книжных магазинов не залеживаются. Вот, например, мне вчера позвонил редактор и сказал, что последнюю книгу "Страницы любви" "расхватали, как горячие пирожки". Так что мы сейчас думаем, как бы новый тираж запустить.
- Ваши книги выходят вновь и вновь...
- Пять-шесть лет тому назад поэты сомневались, что кто-то будет печатать их книги. Когда однажды я позвонил одному главному редактору, и он начал меня расспрашивать: "Эдуард Аркадьевич, я буду счастлив издать Вашу книгу, а у Вас есть бумага? Надо 10 тонн. А предоплата у Вас есть? Чтобы Вы выкупили весь тираж, а дальше сами его распространяли". Я ответил: "Нет. И не буду я этим никогда заниматься". Сегодня обстановка стала меняться. Как сказал Лев Толстой: "Раны духовные, как и раны физические, зарастают изнутри". Наши раны стали зарастать, люди потянулись к настоящей поэзии, настоящей литературе.
У меня за последние два года вышли однотомник "Не надо сдаваться, люди", двухтомник "А любить мы все-таки будем!", перед Вами лежит книга "Страницы любви", поэтический роман "Не смейте бить человека". Сейчас я удачно сотрудничаю с издательствами "Русская книга", "Русич", "Славянский диалог".
- У Вас есть стихотворение "Когда порой влюбляется поэт...". Эдуард Аркадьевич, так когда поэт влюбляется?
- "Когда порой влюбляется поэт, он в рамки общих мерок не вмещается. Не потому что он избранник - нет. А потому что в золото и свет душа его тогда переплавляется". Это одно из программных моих стихотворений. Когда он влюбляется? Поэт всегда влюблен. В жизнь, в женщину, в красоту.
Я по натуре своей романтик. В стихотворении "Дорожите счастьем, дорожите!.." написал, что надо уметь увидеть в малом - большое, в обычном - необычное: "Красоту увидеть в некрасивом, разглядеть в ручьях разливы рек! Кто умеет в буднях быть счастливым, тот и впрямь счастливый человек!" И сам я живу по этому принципу. Мое стихотворение "Когда мне встречается в людях дурное" заканчивается так: "И все же, и все же я верить не брошу, что надо в начале любого пути с хорошей, с хорошей и только с хорошей, с доверчивой меркою к людям идти!" Такие у меня убеждения.
NADYN
Модератор
ДРЕВНЕЕ СВИДАНИЕ
В далекую эру родной земли,
Когда наши древние прародители
Ходили в нарядах пещерных жителей,
То дальше инстинктов они не шли,
А мир красотой полыхал такою,
Что было немыслимо совместить
Дикое варварство с красотою,
Кто-то должен был победить.
И вот, когда буйствовала весна
И в небо взвивалась заря крылатая,
К берегу тихо пришла она —
Статная, смуглая и косматая.
И так клокотала земля вокруг
В щебете, в радостной невесомости,
Что дева склонилась к воде и вдруг
Смутилась собственной обнаженности.
Шкуру медвежью с плеча сняла,
Кроила, мучилась, примеряла,
Тут припустила, там забрала,
Надела, взглянула и замерла:
Ну, словно бы сразу другою стала!
Волосы взбила над головой.
На шею повесила, как игрушку,
Большую радужную ракушку
И чисто умылась в воде речной.
И тут, волосат и могуч, как лев,
Парень шагнул из глуши зеленой,
Увидел подругу и, онемев,
Даже зажмурился, потрясенный.
Она же, взглянув на него несмело,
Не рявкнула весело в тишине
И даже не треснула по спине,
А, нежно потупившись, покраснела...
Что-то неясное совершалось...
Он мозг неподатливый напрягал,
Затылок поскребывал и не знал,
Что это женственность зарождалась!
Но вот в ослепительном озаренье
Он быстро вскарабкался на курган,
Сорвал золотой, как рассвет, тюльпан
И положил на ее колени!
И, что-то теряя привычно-злое,
Не бросился к ней без тепла сердец,
Как сделали б дед его и отец,
А мягко погладил ее рукою.
Затем, что-то ласковое ворча,
Впервые не дик и совсем не груб,
Коснулся губами ее плеча
И в изумленье раскрытых губ...
Она пораженно взволновалась,
Заплакала, радостно засмеялась,
Прижалась к нему и не знала, смеясь,
Что это на свете любовь родилась!
В далекую эру родной земли,
Когда наши древние прародители
Ходили в нарядах пещерных жителей,
То дальше инстинктов они не шли,
А мир красотой полыхал такою,
Что было немыслимо совместить
Дикое варварство с красотою,
Кто-то должен был победить.
И вот, когда буйствовала весна
И в небо взвивалась заря крылатая,
К берегу тихо пришла она —
Статная, смуглая и косматая.
И так клокотала земля вокруг
В щебете, в радостной невесомости,
Что дева склонилась к воде и вдруг
Смутилась собственной обнаженности.
Шкуру медвежью с плеча сняла,
Кроила, мучилась, примеряла,
Тут припустила, там забрала,
Надела, взглянула и замерла:
Ну, словно бы сразу другою стала!
Волосы взбила над головой.
На шею повесила, как игрушку,
Большую радужную ракушку
И чисто умылась в воде речной.
И тут, волосат и могуч, как лев,
Парень шагнул из глуши зеленой,
Увидел подругу и, онемев,
Даже зажмурился, потрясенный.
Она же, взглянув на него несмело,
Не рявкнула весело в тишине
И даже не треснула по спине,
А, нежно потупившись, покраснела...
Что-то неясное совершалось...
Он мозг неподатливый напрягал,
Затылок поскребывал и не знал,
Что это женственность зарождалась!
Но вот в ослепительном озаренье
Он быстро вскарабкался на курган,
Сорвал золотой, как рассвет, тюльпан
И положил на ее колени!
И, что-то теряя привычно-злое,
Не бросился к ней без тепла сердец,
Как сделали б дед его и отец,
А мягко погладил ее рукою.
Затем, что-то ласковое ворча,
Впервые не дик и совсем не груб,
Коснулся губами ее плеча
И в изумленье раскрытых губ...
Она пораженно взволновалась,
Заплакала, радостно засмеялась,
Прижалась к нему и не знала, смеясь,
Что это на свете любовь родилась!
L
Likisa
Гость
Нравится мне Асадов, очень проникновенно. Люблю почитать свой желтенький томик Асадова, на котором серебристыми буквами написано - сражаюсь, верую, люблю. Нравится стихотворение "Бенгальский тигр"...
NADYN
Модератор
Likisa, как говорится, по заказам трудящихся:
Бенгальский тигр
Весь жар отдавая бегу,
В залитый солнцем мир
Скачками мчался по снегу
Громадный бенгальский тигр.
Сзади – пальба, погоня,
Шум станционных путей,
Сбитая дверь вагона,
Паника сторожей,
Клыки обнажились грозно,
Сужен колючий взгляд...
Поздно! Вы слышите - поздно!
Не будет пути назад!
Жгла память его, как угли,
И часто ночами, в плену,
Он видел родные джунгли,
Аистов и луну,
Стада антилоп осторожных
И важных слонов у реки...
И было дышать невозможно
От зависти и тоски!
Так месяцы шли и годы...
Но вышла оплошность – и вот,
Едва почуяв свободу,
Он тело метнул вперёд,
Промчал полосатой птицей
Сквозь крики, пальбу и страх,
И вот – только снег дымится
Да ветер свистит в ушах!
В сердце – восторг, не злоба!
Сосны, кусты, завал...
Проваливаясь в сугробы,
Он всё бежал, бежал...
Бежал, хоть давно уж по жилам
Холодный катил озноб,
Хотя уже лапы сводило,
И всё тяжелее было
Брать каждый новый сугроб...
Чувствовал: коченеет...
А может, назад, где ждут?
Там встретят его, согреют...
Согреют... и вновь запрут!
Всё дальше следы уходят
В морозную тишину...
Видно, смерть на свободе
Слаще, чем жизнь в плену!
Следы через все преграды
Упрямо идут вперёд.
Не ждите его. Не надо.
Обратно он не придёт!
Бенгальский тигр
Весь жар отдавая бегу,
В залитый солнцем мир
Скачками мчался по снегу
Громадный бенгальский тигр.
Сзади – пальба, погоня,
Шум станционных путей,
Сбитая дверь вагона,
Паника сторожей,
Клыки обнажились грозно,
Сужен колючий взгляд...
Поздно! Вы слышите - поздно!
Не будет пути назад!
Жгла память его, как угли,
И часто ночами, в плену,
Он видел родные джунгли,
Аистов и луну,
Стада антилоп осторожных
И важных слонов у реки...
И было дышать невозможно
От зависти и тоски!
Так месяцы шли и годы...
Но вышла оплошность – и вот,
Едва почуяв свободу,
Он тело метнул вперёд,
Промчал полосатой птицей
Сквозь крики, пальбу и страх,
И вот – только снег дымится
Да ветер свистит в ушах!
В сердце – восторг, не злоба!
Сосны, кусты, завал...
Проваливаясь в сугробы,
Он всё бежал, бежал...
Бежал, хоть давно уж по жилам
Холодный катил озноб,
Хотя уже лапы сводило,
И всё тяжелее было
Брать каждый новый сугроб...
Чувствовал: коченеет...
А может, назад, где ждут?
Там встретят его, согреют...
Согреют... и вновь запрут!
Всё дальше следы уходят
В морозную тишину...
Видно, смерть на свободе
Слаще, чем жизнь в плену!
Следы через все преграды
Упрямо идут вперёд.
Не ждите его. Не надо.
Обратно он не придёт!
Леонсия
Жюри КВМ
***
Люди ищут общений. И это понятно вполне.Достоинства ж собеседников я так вот подразделяю:
Если прекрасный рассказчик – редкость довольно большая,
То превосходный слушатель – это уж редкость вдвойне.
[ADDED=Леонсия]1086798667[/ADDED]
***
Рыба портится с головы.Истина эта мудра и проста.
Но слишком шутить не спеши. Увы,
Хоть рыба и портится с головы,
Однако чистят ее с хвоста.
***
Бесспорно: жизнь людская быстротечна.Но путь в бессмертье есть, мой дорогой,
В святые лезть не следует, конечно,
Но так живи, чтоб, может быть, навечно
Остаться в светлой памяти людской.
A
Aliska
Гость
Лет 10 уже читаю его стихи...подобных просто ни у кого не встречала...
Леонсия
Жюри КВМ
Еще две миниатюры:
Смотри ж не ошибись. Ведь так случается,
Что самые прекрасные черты
Не взгляду, а лишь сердцу открываются!
Мысль, конечно, мудра и проста, не скрою.
Отчего ж без солидных подчас должностей
И без денег не то чтобы сотню друзей,
А с десяток и то не найдешь порою?!
***
Стремясь к любви, ты ищешь красоты.Смотри ж не ошибись. Ведь так случается,
Что самые прекрасные черты
Не взгляду, а лишь сердцу открываются!
***
"Не имей ста рублей, а имей сто друзей!" - Мысль, конечно, мудра и проста, не скрою.
Отчего ж без солидных подчас должностей
И без денег не то чтобы сотню друзей,
А с десяток и то не найдешь порою?!
V
Vel'danie
Гость
Из его стихотворений знаю только "Рыжая дворняга" и "Трусиха". Как он пишет мне очень нравится и идеи для стихотворений у него интересные.
Леонсия
Жюри КВМ
И еще из моей "золотой коллекции":
- Тебе семнадцать. Ну, совсем большой!
Что ж, через год получишь разрешенье
На "прегрешенья" взрослых: на куренье
И на бокал вина, мой дорогой!
Сын посморел задумчиво в окно:
- Спасибо, папа, за слова привета,
Но сигареты, водку и вино -
Уж года три, как бросил я все это.
***
Отец поздравил сына с днем рожденья:- Тебе семнадцать. Ну, совсем большой!
Что ж, через год получишь разрешенье
На "прегрешенья" взрослых: на куренье
И на бокал вина, мой дорогой!
Сын посморел задумчиво в окно:
- Спасибо, папа, за слова привета,
Но сигареты, водку и вино -
Уж года три, как бросил я все это.
Леонсия
Жюри КВМ
Поэма о первой нежности.
1.
Когда мне имя твое назвали,
Я даже подумал, что это шутка.
Но вскоре мы все уже в классе знали,
Что имя твое и впрямь – Незабудка.
Войдя в наш бурный, хохочущий класс,
Ты даже застыла в дверях удивленно.
Такой я тебя и увидел в тот раз:
Светлою, тоненькой и смущенной.
Была ль ты красивою? Я не знаю.
Глаза – голубых цветов голубей…
Теперь я, кажется, понимаю
Причину фантазии мамы твоей!
О, время – далекий розовый дым!
Когда ты мечтаешь, дерзишь, смеешься!
И что там по жилам течет твоим –
Детство ли, юность? Не разберешься!
Ну много ль, пятнадцать-шестнадцать лет?
Прилично и все же ужасно мало:
У сердца уже комсомольский билет,
А сердце взрослым еще не стало!
И нету бури еще в крови,
А есть только жест напускной небрежности.
И это не строки о первой любви.
А это строки о первой нежности.
Мне вспоминаются снова и снова
Записки – голуби первых тревог.
Сначала в них нет ничего «такого»,
Просто рисунок, просто смешок.
На физике шарик летит от окошка,
В записке – согнувшийся от тоски
Какой-то уродец на тонких ножках.
И подпись: «Вот это ты у доски!».
Потом другие, коротких короче,
Но глубже глубоких. И я не шучу!
К примеру, такая: «Конфету хочешь?» -
«Спасибо. Не маленький. Не хочу!»
А вот и «те самые»… Рано иль поздно,
Но радость должна же плеснуть через край!
«Ты хочешь дружить? Но подумай серьезно!» -
«Сто раз уже думал. Хочу. Давай!»
Ах, как все вдруг вспыхнуло, засверкало!
Ты так хороша с прямотою своей!
Ведь если бы ты мне не написала,
То я б не отважился, хоть убей!
Мальчишки намного девчат озорнее,
Так почему ж они тут робки?
Девчонки, наверное, чуть-чуть взрослее
И, может быть, капельку посмелее,
Чем мы – герои и смельчаки!
И все же, наверное, гордился по праву я,
Ведь лишь для меня, для меня зажжены
Твои, по-польски чуть-чуть лукавые,
Глаза редчайшей голубизны!
2.
Был вечер. Большой новогодний вечер.
В толпе не пройти! Никого не найти!
Музыка, хохот, взрывы картечи,
Серпантина и конфетти!
И мы кружились, как опьяненные,
Всех жарче, всех радостней, всех быстрей!
Глаза твои были почти зеленые
От елки, от смеха ли, от огней?
Когда же, оттертые в угол зала,
На миг мы остались с тобой вдвоем,
Ты вдруг, посмотрев озорно, сказала:
- Давай удерем?
- Давай удерем!
На улице ветер, буран, темно…
Гремит позади новогодний вечер…
И пусть мы знакомы с тобой давно,
Вот она, первая наша встреча!
От вальса морозные стекла гудели,
Били снежинки в щеки и лоб,
А мы закружились под свист метели
И с хохотом бухнулись вдруг в сугроб.
Потом мы дурачились. А потом
Ты подошла ко мне, замолчала
И вдруг, зажмурясь, поцеловала!
Как будто на миг обожгла огнем!
Метель пораженно остановилась.
Смущенной волной залилась душа.
Школьное здание закружилось
И встало на место, едва дыша.
Ни в чем мы друг другу не признавались,
Да мы бы и слов-то таких не нашли.
Мы просто стояли и целовались,
Как умели и как могли!
Химичка прошла! Хорошо, не видала!
Не то бы, сощурившись сквозь очки,
Она б раздельно и сухо сказала:
- Давайте немедленно дневники!
Она скрывается в дальней улице,
И ей даже мысль не придет о том,
Что два старшеклассника за углом
Стоят и крамольно вовсю целуются…
А так все и было: твоя рука,
Фигурка, во тьме различимая еле,
И два голубых-голубых огонька
В клубящейся, белой стене метели…
Что нас поссорило? И почему?
Какая глупая ерунда?
Сейчас я и сам не пойму. А тогда?..
Тогда мне были почти ненавистны
Сомненья старших, страданья от бед,
Молодость в чувствах бескомпромиссна:
«За» или «против» - среднего нет!
И для меня тоже среднего не было!
Обида горела, терзала, жгла:
Куда-то на вечер с ребятами бегала,
Меня же, видишь ли, не нашла!
Простить? Никогда! Я не пал так низко!
И я тебе это сейчас докажу!
И вот на уроке летит записка:
«Запомни! Больше я не дружу!»
И все. И уже ни шагу навстречу!
Бессмысленны всякие оправданья.
Тогда была первая наша встреча,
И вот наше первое расставанье…
3.
Дворец переполнен. Куда б провалиться?
Да я же и рта не сумею разжать!
И как только мог я, несчастный, решиться
В спектакле заглавную роль играть?!
Смотрю на ребят, чтоб набраться мужества.
Увы, ненамного-то легче им:
Физиономии, полные ужаса,
Да пот, проступающий через грим…
Но мы играла. И как играли!
И вдруг, на радость иль на беду,
В антракте сквозь щелку в гудящем зале
Увидел тебя я в шестом ряду.
Холодными стали на миг ладони,
И я словно как-то теряться стал.
И тут вдруг обиду свою припомнил
И обозлился… и заиграл!
Конечно, хвалиться не очень пристало,
Играл я не то чтобы там ничего,
Не так, как Мочалов, не так, как Качалов,
Но, думаю, что-нибудь вроде того…
Пускай это шутка. А все же
Такой был в спектакле у нас накал,
Что, честное слово же, целый зал
До боли отбил на ладонях кожу!
А после, среди веселого гула
В густой и радостной толкотне,
Ты пробралась, подошла ко мне:
- Ну, здравствуй! – И руку мне протянула.
И были глаза твои просветленные,
Словно бы горных озер вода:
Чуть голубые и чуть зеленые,
Такие красивые, как никогда!
Как славно, забыв обо всем о прочем,
Смеяться и чувствовать без конца,
Как что-то хорошее, нежное очень
Морозцем покалывает сердца.
Вот так бы идти нам, вот так улыбаться,
Шагать сквозь февральскую звездную тьму
И к ссоре той глупой не возвращаться,
А мы возвратились. Зачем, не пойму?
Я сам точно рану себе бередил,
Как будто размолвки нам было мало.
Я снова о вечере том спросил,
Я сам же спросил. И ты рассказала.
- Я там танцевала всего только раз,
Хотя абсолютно никак не хотела… -
А сердце мое уже снова горело,
Горело, кипело до боли из глаз!
И вот ты сказала, почти с укоризной:
- Пустяк ведь. Ты больше нее сердишься? Да? –
И мне бы ответить, что все ерунда.
Но юность страдает бескомпромиссно!
И, пряча дрожащие губы от света,
Я в переулке сурово сказал:
- Прости. Мне до этого дела нету.
Я занят. Мне некогда! – И удрал…
Но сердце есть сердце. Пусть время проходит,
Но кто и когда его мог обмануть?
И как там рассудок не колобродит,
Сердце вернется на главный путь!
Ты здесь. Хоть дотронься рукой! Так близко…
Обида? Ведь это и впрямь смешно!
И вот «примирительная» записка:
«Давай, если хочешь, пойдем в кино?»
Ответ прилетает без промедленья.
Слова будто гвоздики. Вот они:
«Безумно растрогана приглашеньем.
Но очень некогда. Извини!»
4.
Бьет ветер дорожный в лицо и ворот.
Иная судьба. Иные края.
Прощай, мой красивый уральский город,
Детство мое и песня моя!
Снежинки, как в медленном танце, кружатся,
Горит светофора зеленый глаз.
И вот мы идем по знакомой улице
Уже, вероятно, в последний раз…
Сегодня не надо бездумных слов,
Сегодня каждая фраза значительна.
С гранита чугунный товарищ Свердлов
Глядит на нас строго, но одобрительно.
Сегодня хочется нам с тобой
Сказать что-то главное, нужное самое!
Но как-то выходит само собой,
Как будто назло не про то, не про главное…
А, впрочем, зачем нам сейчас слова?!
Ты видишь, как город нам улыбается,
И первая встреча у нас жива,
И все хорошее продолжается.
Ну, вот перекресток и твой поворот.
Снежинки печально летят навстречу…
Конечно, хорошее все живет,
И все-таки это последний вечер…
Небо от снега белым-бело…
Кружится в воздухе канитель…
Что это мимо сейчас прошло:
Детство ли? Юность? Или метель?
Помню проулок с тремя фонарями
И фразу: - Прощай же… пора… пойду… -
Припала дрогнувшими губами
И бросилась в снежную темноту.
Потом задержалась вдруг на минутку,
- Прощай же еще раз. Счастливый путь!
Не зря же имя мое – Незабудка.
Смотри, уедешь – не позабудь!
Все помню: в прощальном жесте рука,
Фигурка твоя, различимая еле,
И два голубых-голубых огонька,
Горящих сквозь белую мглу метели…
И разве беда, что пожар в крови
Не жег нас средь белой, пушистой снежности?
Ведь это не строки о первой любви,
А это строки о первой нежности…
5.
Катится время! Недели, недели…
То снегом, то градом стучат в окно.
Первая встреча… Наши метели…
Когда это было: вчера? Давно?
Тут словно бы настежь раскрыты шторы,
От впечатлений гудит голова:
Новые встречи, друзья и споры,
Вечерняя в пестрых огнях Москва.
Но разве же первая нежность сгорает?
Недаром же сердце иглой кольнет,
Коль где-то в метро или в давке трамвая
Вдруг глаз голубой огонек мелькнет…
Я что я как память привез оттуда?
Запас сувениров не сверхбольшой:
Пара записок, оставшихся чудом,
Да фото, любительский опыт мой.
Записки… Быть может, смешно немножко,
Но мне, будто люди, они близки.
Даже вон та, уродец на ножках
И подпись: «Вот это ты у доски!»
Где ты сейчас? Велики расстоянья,
Три тысячи верст между мной и тобой.
И все же не знал я при расставанье,
Что снова встретимся мы с тобой!
Но так и случилось, сбылись чудеса,
Хоть времени было – всего ничего…
Проездом на сутки. На сутки всего!
А впрочем, и сутки не полчаса!
И вот я иду по местам знакомым:
Улица Ленина, мединститут.
Здравствуй, мой город, я снова дома!
Пускай хоть на сутки, а снова тут!
Сегодня я вновь по-мальчишьи нежный!
Все то же, все так же, как той зимой.
И только вместо метели снежной –
Снег тополей да июльский зной.
Трамвай, прозвенев, завернул полукругом,
А вон у подъезда, худа, как лоза,
Твоя закадычнейшая подруга
Стоит, изумленно раскрыв глаза.
- Приехал?
- Приехал.
- Постой, когда?
Ну рад, конечно?
- Само собой.
- Вот это встреча! А ты куда?
А впрочем, знаю… И я с тобой!
Пойми, дружище, по-человечьи:
Ну как этот миг без меня пройдет?
Такая встреча, такая встреча!
Да тут рассказов на целый год!
Постой-ка, постой-ка, а как это было?
Что-то мурлыча перед окном,
Ты мыла не стекла, а солнце мыла,
В ситцевом платье и босиком.
А я, прикрывая смущенье шуткой,
С порога басом проговорил:
- Здравствуй, садовая Незабудка!
Вот видишь, приехал, не позабыл!
Ты обернулась… на миг застыла,
Радостной синью плеснув из глаз,
Застенчиво ворот рукой прикрыла
И кинулась в дверь: - Я сейчас, сейчас!
И вот, нарядная, чуть загорелая,
Стоишь ты, смешинки тая в глазах,
В цветистой юбочке, кофте белой
И в белых туфельках на каблучках…
- Ты знаешь, - сказал я, - когда-то в школе…
Ах, нет.. даже, видишь, слова растерял…
Такой повзрослевшей, красивой, что ли,
Тебя я ну просто не представлял…
Ты просто опасная! Я серьезно…
Честное слово, искры из глаз!
- Ну что ж, - рассмеялась ты,
- в добрый час!
Тогда влюбляйся, пока не поздно…
Внизу, за бульваром, в трамвайном звоне
Знойного марева сизый дым.
А мы стоим на твоем балконе
И все друг на друга глядим… глядим…
Кто знает, возможно, что ты или я
Решились бы что-то поведать вдруг,
Но тут подруга вошла твоя.
Зачем только бог создает подруг?
Как часто бывает, что двое порой
Вот-вот что-то скажут сейчас друг другу.
Но тут будто черт принесет подругу –
И все! И конец! Хоть ступай домой!
А, впрочем, я, кажется, не про то.
Как странно: мы взрослые, нам по семнадцать!
Теперь мы, наверное, ни за что,
Как встарь, не решились бы целоваться.
Пух тополиный летит за плечи…
Темнеет. Бежит в огоньках трамвай.
Вот она, наша вторая встреча…
А будет ли третья? Поди узнай…
Не то чтоб друзья и не то чтоб влюбленные.
Так кто же по сути-то мы с тобой?
Глаза твои снова почти зеленые
С какою-то новою глубиной…
Глаза эти смотрят чуть-чуть пытливо
С веселою нежностью на меня.
Ты вправду ужасно сейчас красива
В багровых, тающих бликах дня…
А где-то о рельсы колеса стучатся,
Гудят беспокойные поезда…
Ну вот и настало время прощаться…
Кто знает, увидимся ли когда?
Знакомая милая остановка!
Давно ли все сложности были – пустяк!
А тут вот вздыхаю, смотрю неловко:
Прощаться за руку или как?
Неужто вот эти светлые волосы,
И та вон мигнувшая нам звезда,
И мягкие нотки грудного голоса
Уйдут и забудутся навсегда?
Помню, как были глаза грустны,
Хоть губы приветливо улыбались.
Ах, как бы те губы поцеловались,
Не будь их хозяева так умны!..
Споют ли когда-нибудь нам соловьи?
Не знаю. Не ставлю заранее точек.
Без нежности нет на земле любви,
Как нет и листвы без весенних почек.
Пусть все будет мериться новой мерой,
Новые встречи, любовь, друзья…
Но радости этой, наивной, первой,
Не встретим уж больше ни ты, ни я…
- Прощай! – И вот уже ты далека,
Фигурка твоя различима еле,
И только два голубых огонька
В густой тополиной ночной метели…
Они все дальше, во мраке тая…
Эх, знать бы тогда о твоей судьбе!
Я, верно бы, выпрыгнул из трамвая,
Я б кинулся снова назад, к тебе!..
Но старый вагон поскрипывал тяжко,
Мирно позванивал и бежал.
А я все стоял и махал фуражкой
И ничего, ничего не знал…
6.
Сколько уже пробежало лет,
Что, право же, даже считать не хочется.
Больше побед или больше бед?
Пусть лучше другими итог подводится.
Юность. Какою была она?
Ей мало, признаться, беспечно пелось.
Военным громом опалена,
Она, переплавясь, шагнула в зрелость.
Не ведаю, так ли, не так я жил,
Где худо, где правильно поступая?
Н то, что билет комсомольский носил
Недаром, вот это я твердо знаю!
Так и не встретились мы с тобой!
Я знал: ты шагаешь с наукой в ногу,
С любовью, друзьями, иной судьбой.
А я, возвратившись с войны домой,
Едва начинал лишь свою дорогу.
Но нет за тобой никакой вины.
И сам ведь когда-то не все приметил:
Письмо от тебя получил до войны,
Собрался ответить и… не ответил…
Успею! Мелькали тысячи дел,
Потом сирены надрыв протяжный!
И не успел, ничего не успел.
А впрочем, теперь уже все не важно!
Рассвет надо мной полыхал огнем,
И мне улыбались глаза иные,
Совсем не похожие, не такие…
Но песня сейчас о детстве моем!
Не знаю, найдутся ли в мире средства,
Чтоб выразить бьющий из сердца свет,
Когда ты идешь по улицам детства,
Где не жил и не был ты столько лет!
Под солнцем витрины новые щурятся,
Мой город, ну кто бы тебя узнал?
Новые площади, новые улицы,
Новый, горящий стеклом вокзал!
Душа – как шумливая именинница,
Ей тесно сегодня в груди моей!
Сейчас только лоск наведу в гостинице
И буду обзванивать всех друзей!
А впрочем, не надо, не так… не сразу…
Сначала – к тебе. Это первый путь.
Вот только придумать какую-то фразу,
Чтоб скованность разом как ветром сдуть.
Но вести, видно, летят стрелой.
И вот уже в полдень, почти без стука,
Врывается радостно в номер мой
Твоя закадычнейшая подруга.
- Приехал?
- Приехал.
- Постой, когда? –
Вопросы сыплются вперебой.
Но не спросила: - Сейчас куда? –
И не добавила: - Я с тобой!
Сколько же, сколько промчалось лет!
Я слушаю, слушаю напряженно:
Тот – техник, а этот уже ученый,
Кто ранен, кого уж и вовсе нет…
Голос звучит то светло, то печально.
Но отчего, отчего, отчего
В этом рассказе, таком пространном,
Нету имени твоего?!
Случайность ли? Женское ли предательство?
Иль попросту ссора меж двух подруг?
Я так напрямик и спросил. И вдруг
Какое-то странное замешательство…
Сунулась в сумочку за платком,
Спрятала снова и снова вынула…
- Эх, знаешь, беда-то какая! – и всхлипнула.
- Постой, ты про что это? Ты о ком?!
Фразы то рвутся, то бьют, как копыта:
- Сначала шутила все сгоряча…
Нелепо! От глупого аппендицита…
Сама ведь доктор… и дочь врача…
Слетая с деревьев, остатки лета
Кружатся, кружатся в безутешности.
Ну вот и закончилась повесть эта
О детстве моем и о первой нежности…
Все будет: и песня, и новые люди,
И солнце, и мартовская вода.
Но третьей встречи уже не будет,
Ни нынче, ни завтра и никогда…
Дома, как гигантские корабли,
Плывут за окошком, горя неярко,
Да ветер чуть слышно из дальней дали
Доносит оркестр из летнего парка…
Промчалось детство, ручьем прозвенев…
Но из ручьев рождаются реки.
И первая нежность – это запев
Всего хорошего в человеке.
И памятью долго еще сберегаются:
Улыбки, обрывки наивных фраз.
Ведь если песня не продолжается –
Она все равно остается в нас!
Нет, не гремели для нас соловьи.
Никто не познал и уколов ревности.
Ведь это не строки о первой любви,
А строки о первой и робкой нежности.
Лишь где-то плывут, различимые еле:
В далеком, прощальном жесте рука
Да два голубых-голубых огонька
В белесой, клубящейся мгле метели…
1.
Когда мне имя твое назвали,
Я даже подумал, что это шутка.
Но вскоре мы все уже в классе знали,
Что имя твое и впрямь – Незабудка.
Войдя в наш бурный, хохочущий класс,
Ты даже застыла в дверях удивленно.
Такой я тебя и увидел в тот раз:
Светлою, тоненькой и смущенной.
Была ль ты красивою? Я не знаю.
Глаза – голубых цветов голубей…
Теперь я, кажется, понимаю
Причину фантазии мамы твоей!
О, время – далекий розовый дым!
Когда ты мечтаешь, дерзишь, смеешься!
И что там по жилам течет твоим –
Детство ли, юность? Не разберешься!
Ну много ль, пятнадцать-шестнадцать лет?
Прилично и все же ужасно мало:
У сердца уже комсомольский билет,
А сердце взрослым еще не стало!
И нету бури еще в крови,
А есть только жест напускной небрежности.
И это не строки о первой любви.
А это строки о первой нежности.
Мне вспоминаются снова и снова
Записки – голуби первых тревог.
Сначала в них нет ничего «такого»,
Просто рисунок, просто смешок.
На физике шарик летит от окошка,
В записке – согнувшийся от тоски
Какой-то уродец на тонких ножках.
И подпись: «Вот это ты у доски!».
Потом другие, коротких короче,
Но глубже глубоких. И я не шучу!
К примеру, такая: «Конфету хочешь?» -
«Спасибо. Не маленький. Не хочу!»
А вот и «те самые»… Рано иль поздно,
Но радость должна же плеснуть через край!
«Ты хочешь дружить? Но подумай серьезно!» -
«Сто раз уже думал. Хочу. Давай!»
Ах, как все вдруг вспыхнуло, засверкало!
Ты так хороша с прямотою своей!
Ведь если бы ты мне не написала,
То я б не отважился, хоть убей!
Мальчишки намного девчат озорнее,
Так почему ж они тут робки?
Девчонки, наверное, чуть-чуть взрослее
И, может быть, капельку посмелее,
Чем мы – герои и смельчаки!
И все же, наверное, гордился по праву я,
Ведь лишь для меня, для меня зажжены
Твои, по-польски чуть-чуть лукавые,
Глаза редчайшей голубизны!
2.
Был вечер. Большой новогодний вечер.
В толпе не пройти! Никого не найти!
Музыка, хохот, взрывы картечи,
Серпантина и конфетти!
И мы кружились, как опьяненные,
Всех жарче, всех радостней, всех быстрей!
Глаза твои были почти зеленые
От елки, от смеха ли, от огней?
Когда же, оттертые в угол зала,
На миг мы остались с тобой вдвоем,
Ты вдруг, посмотрев озорно, сказала:
- Давай удерем?
- Давай удерем!
На улице ветер, буран, темно…
Гремит позади новогодний вечер…
И пусть мы знакомы с тобой давно,
Вот она, первая наша встреча!
От вальса морозные стекла гудели,
Били снежинки в щеки и лоб,
А мы закружились под свист метели
И с хохотом бухнулись вдруг в сугроб.
Потом мы дурачились. А потом
Ты подошла ко мне, замолчала
И вдруг, зажмурясь, поцеловала!
Как будто на миг обожгла огнем!
Метель пораженно остановилась.
Смущенной волной залилась душа.
Школьное здание закружилось
И встало на место, едва дыша.
Ни в чем мы друг другу не признавались,
Да мы бы и слов-то таких не нашли.
Мы просто стояли и целовались,
Как умели и как могли!
Химичка прошла! Хорошо, не видала!
Не то бы, сощурившись сквозь очки,
Она б раздельно и сухо сказала:
- Давайте немедленно дневники!
Она скрывается в дальней улице,
И ей даже мысль не придет о том,
Что два старшеклассника за углом
Стоят и крамольно вовсю целуются…
А так все и было: твоя рука,
Фигурка, во тьме различимая еле,
И два голубых-голубых огонька
В клубящейся, белой стене метели…
Что нас поссорило? И почему?
Какая глупая ерунда?
Сейчас я и сам не пойму. А тогда?..
Тогда мне были почти ненавистны
Сомненья старших, страданья от бед,
Молодость в чувствах бескомпромиссна:
«За» или «против» - среднего нет!
И для меня тоже среднего не было!
Обида горела, терзала, жгла:
Куда-то на вечер с ребятами бегала,
Меня же, видишь ли, не нашла!
Простить? Никогда! Я не пал так низко!
И я тебе это сейчас докажу!
И вот на уроке летит записка:
«Запомни! Больше я не дружу!»
И все. И уже ни шагу навстречу!
Бессмысленны всякие оправданья.
Тогда была первая наша встреча,
И вот наше первое расставанье…
3.
Дворец переполнен. Куда б провалиться?
Да я же и рта не сумею разжать!
И как только мог я, несчастный, решиться
В спектакле заглавную роль играть?!
Смотрю на ребят, чтоб набраться мужества.
Увы, ненамного-то легче им:
Физиономии, полные ужаса,
Да пот, проступающий через грим…
Но мы играла. И как играли!
И вдруг, на радость иль на беду,
В антракте сквозь щелку в гудящем зале
Увидел тебя я в шестом ряду.
Холодными стали на миг ладони,
И я словно как-то теряться стал.
И тут вдруг обиду свою припомнил
И обозлился… и заиграл!
Конечно, хвалиться не очень пристало,
Играл я не то чтобы там ничего,
Не так, как Мочалов, не так, как Качалов,
Но, думаю, что-нибудь вроде того…
Пускай это шутка. А все же
Такой был в спектакле у нас накал,
Что, честное слово же, целый зал
До боли отбил на ладонях кожу!
А после, среди веселого гула
В густой и радостной толкотне,
Ты пробралась, подошла ко мне:
- Ну, здравствуй! – И руку мне протянула.
И были глаза твои просветленные,
Словно бы горных озер вода:
Чуть голубые и чуть зеленые,
Такие красивые, как никогда!
Как славно, забыв обо всем о прочем,
Смеяться и чувствовать без конца,
Как что-то хорошее, нежное очень
Морозцем покалывает сердца.
Вот так бы идти нам, вот так улыбаться,
Шагать сквозь февральскую звездную тьму
И к ссоре той глупой не возвращаться,
А мы возвратились. Зачем, не пойму?
Я сам точно рану себе бередил,
Как будто размолвки нам было мало.
Я снова о вечере том спросил,
Я сам же спросил. И ты рассказала.
- Я там танцевала всего только раз,
Хотя абсолютно никак не хотела… -
А сердце мое уже снова горело,
Горело, кипело до боли из глаз!
И вот ты сказала, почти с укоризной:
- Пустяк ведь. Ты больше нее сердишься? Да? –
И мне бы ответить, что все ерунда.
Но юность страдает бескомпромиссно!
И, пряча дрожащие губы от света,
Я в переулке сурово сказал:
- Прости. Мне до этого дела нету.
Я занят. Мне некогда! – И удрал…
Но сердце есть сердце. Пусть время проходит,
Но кто и когда его мог обмануть?
И как там рассудок не колобродит,
Сердце вернется на главный путь!
Ты здесь. Хоть дотронься рукой! Так близко…
Обида? Ведь это и впрямь смешно!
И вот «примирительная» записка:
«Давай, если хочешь, пойдем в кино?»
Ответ прилетает без промедленья.
Слова будто гвоздики. Вот они:
«Безумно растрогана приглашеньем.
Но очень некогда. Извини!»
4.
Бьет ветер дорожный в лицо и ворот.
Иная судьба. Иные края.
Прощай, мой красивый уральский город,
Детство мое и песня моя!
Снежинки, как в медленном танце, кружатся,
Горит светофора зеленый глаз.
И вот мы идем по знакомой улице
Уже, вероятно, в последний раз…
Сегодня не надо бездумных слов,
Сегодня каждая фраза значительна.
С гранита чугунный товарищ Свердлов
Глядит на нас строго, но одобрительно.
Сегодня хочется нам с тобой
Сказать что-то главное, нужное самое!
Но как-то выходит само собой,
Как будто назло не про то, не про главное…
А, впрочем, зачем нам сейчас слова?!
Ты видишь, как город нам улыбается,
И первая встреча у нас жива,
И все хорошее продолжается.
Ну, вот перекресток и твой поворот.
Снежинки печально летят навстречу…
Конечно, хорошее все живет,
И все-таки это последний вечер…
Небо от снега белым-бело…
Кружится в воздухе канитель…
Что это мимо сейчас прошло:
Детство ли? Юность? Или метель?
Помню проулок с тремя фонарями
И фразу: - Прощай же… пора… пойду… -
Припала дрогнувшими губами
И бросилась в снежную темноту.
Потом задержалась вдруг на минутку,
- Прощай же еще раз. Счастливый путь!
Не зря же имя мое – Незабудка.
Смотри, уедешь – не позабудь!
Все помню: в прощальном жесте рука,
Фигурка твоя, различимая еле,
И два голубых-голубых огонька,
Горящих сквозь белую мглу метели…
И разве беда, что пожар в крови
Не жег нас средь белой, пушистой снежности?
Ведь это не строки о первой любви,
А это строки о первой нежности…
5.
Катится время! Недели, недели…
То снегом, то градом стучат в окно.
Первая встреча… Наши метели…
Когда это было: вчера? Давно?
Тут словно бы настежь раскрыты шторы,
От впечатлений гудит голова:
Новые встречи, друзья и споры,
Вечерняя в пестрых огнях Москва.
Но разве же первая нежность сгорает?
Недаром же сердце иглой кольнет,
Коль где-то в метро или в давке трамвая
Вдруг глаз голубой огонек мелькнет…
Я что я как память привез оттуда?
Запас сувениров не сверхбольшой:
Пара записок, оставшихся чудом,
Да фото, любительский опыт мой.
Записки… Быть может, смешно немножко,
Но мне, будто люди, они близки.
Даже вон та, уродец на ножках
И подпись: «Вот это ты у доски!»
Где ты сейчас? Велики расстоянья,
Три тысячи верст между мной и тобой.
И все же не знал я при расставанье,
Что снова встретимся мы с тобой!
Но так и случилось, сбылись чудеса,
Хоть времени было – всего ничего…
Проездом на сутки. На сутки всего!
А впрочем, и сутки не полчаса!
И вот я иду по местам знакомым:
Улица Ленина, мединститут.
Здравствуй, мой город, я снова дома!
Пускай хоть на сутки, а снова тут!
Сегодня я вновь по-мальчишьи нежный!
Все то же, все так же, как той зимой.
И только вместо метели снежной –
Снег тополей да июльский зной.
Трамвай, прозвенев, завернул полукругом,
А вон у подъезда, худа, как лоза,
Твоя закадычнейшая подруга
Стоит, изумленно раскрыв глаза.
- Приехал?
- Приехал.
- Постой, когда?
Ну рад, конечно?
- Само собой.
- Вот это встреча! А ты куда?
А впрочем, знаю… И я с тобой!
Пойми, дружище, по-человечьи:
Ну как этот миг без меня пройдет?
Такая встреча, такая встреча!
Да тут рассказов на целый год!
Постой-ка, постой-ка, а как это было?
Что-то мурлыча перед окном,
Ты мыла не стекла, а солнце мыла,
В ситцевом платье и босиком.
А я, прикрывая смущенье шуткой,
С порога басом проговорил:
- Здравствуй, садовая Незабудка!
Вот видишь, приехал, не позабыл!
Ты обернулась… на миг застыла,
Радостной синью плеснув из глаз,
Застенчиво ворот рукой прикрыла
И кинулась в дверь: - Я сейчас, сейчас!
И вот, нарядная, чуть загорелая,
Стоишь ты, смешинки тая в глазах,
В цветистой юбочке, кофте белой
И в белых туфельках на каблучках…
- Ты знаешь, - сказал я, - когда-то в школе…
Ах, нет.. даже, видишь, слова растерял…
Такой повзрослевшей, красивой, что ли,
Тебя я ну просто не представлял…
Ты просто опасная! Я серьезно…
Честное слово, искры из глаз!
- Ну что ж, - рассмеялась ты,
- в добрый час!
Тогда влюбляйся, пока не поздно…
Внизу, за бульваром, в трамвайном звоне
Знойного марева сизый дым.
А мы стоим на твоем балконе
И все друг на друга глядим… глядим…
Кто знает, возможно, что ты или я
Решились бы что-то поведать вдруг,
Но тут подруга вошла твоя.
Зачем только бог создает подруг?
Как часто бывает, что двое порой
Вот-вот что-то скажут сейчас друг другу.
Но тут будто черт принесет подругу –
И все! И конец! Хоть ступай домой!
А, впрочем, я, кажется, не про то.
Как странно: мы взрослые, нам по семнадцать!
Теперь мы, наверное, ни за что,
Как встарь, не решились бы целоваться.
Пух тополиный летит за плечи…
Темнеет. Бежит в огоньках трамвай.
Вот она, наша вторая встреча…
А будет ли третья? Поди узнай…
Не то чтоб друзья и не то чтоб влюбленные.
Так кто же по сути-то мы с тобой?
Глаза твои снова почти зеленые
С какою-то новою глубиной…
Глаза эти смотрят чуть-чуть пытливо
С веселою нежностью на меня.
Ты вправду ужасно сейчас красива
В багровых, тающих бликах дня…
А где-то о рельсы колеса стучатся,
Гудят беспокойные поезда…
Ну вот и настало время прощаться…
Кто знает, увидимся ли когда?
Знакомая милая остановка!
Давно ли все сложности были – пустяк!
А тут вот вздыхаю, смотрю неловко:
Прощаться за руку или как?
Неужто вот эти светлые волосы,
И та вон мигнувшая нам звезда,
И мягкие нотки грудного голоса
Уйдут и забудутся навсегда?
Помню, как были глаза грустны,
Хоть губы приветливо улыбались.
Ах, как бы те губы поцеловались,
Не будь их хозяева так умны!..
Споют ли когда-нибудь нам соловьи?
Не знаю. Не ставлю заранее точек.
Без нежности нет на земле любви,
Как нет и листвы без весенних почек.
Пусть все будет мериться новой мерой,
Новые встречи, любовь, друзья…
Но радости этой, наивной, первой,
Не встретим уж больше ни ты, ни я…
- Прощай! – И вот уже ты далека,
Фигурка твоя различима еле,
И только два голубых огонька
В густой тополиной ночной метели…
Они все дальше, во мраке тая…
Эх, знать бы тогда о твоей судьбе!
Я, верно бы, выпрыгнул из трамвая,
Я б кинулся снова назад, к тебе!..
Но старый вагон поскрипывал тяжко,
Мирно позванивал и бежал.
А я все стоял и махал фуражкой
И ничего, ничего не знал…
6.
Сколько уже пробежало лет,
Что, право же, даже считать не хочется.
Больше побед или больше бед?
Пусть лучше другими итог подводится.
Юность. Какою была она?
Ей мало, признаться, беспечно пелось.
Военным громом опалена,
Она, переплавясь, шагнула в зрелость.
Не ведаю, так ли, не так я жил,
Где худо, где правильно поступая?
Н то, что билет комсомольский носил
Недаром, вот это я твердо знаю!
Так и не встретились мы с тобой!
Я знал: ты шагаешь с наукой в ногу,
С любовью, друзьями, иной судьбой.
А я, возвратившись с войны домой,
Едва начинал лишь свою дорогу.
Но нет за тобой никакой вины.
И сам ведь когда-то не все приметил:
Письмо от тебя получил до войны,
Собрался ответить и… не ответил…
Успею! Мелькали тысячи дел,
Потом сирены надрыв протяжный!
И не успел, ничего не успел.
А впрочем, теперь уже все не важно!
Рассвет надо мной полыхал огнем,
И мне улыбались глаза иные,
Совсем не похожие, не такие…
Но песня сейчас о детстве моем!
Не знаю, найдутся ли в мире средства,
Чтоб выразить бьющий из сердца свет,
Когда ты идешь по улицам детства,
Где не жил и не был ты столько лет!
Под солнцем витрины новые щурятся,
Мой город, ну кто бы тебя узнал?
Новые площади, новые улицы,
Новый, горящий стеклом вокзал!
Душа – как шумливая именинница,
Ей тесно сегодня в груди моей!
Сейчас только лоск наведу в гостинице
И буду обзванивать всех друзей!
А впрочем, не надо, не так… не сразу…
Сначала – к тебе. Это первый путь.
Вот только придумать какую-то фразу,
Чтоб скованность разом как ветром сдуть.
Но вести, видно, летят стрелой.
И вот уже в полдень, почти без стука,
Врывается радостно в номер мой
Твоя закадычнейшая подруга.
- Приехал?
- Приехал.
- Постой, когда? –
Вопросы сыплются вперебой.
Но не спросила: - Сейчас куда? –
И не добавила: - Я с тобой!
Сколько же, сколько промчалось лет!
Я слушаю, слушаю напряженно:
Тот – техник, а этот уже ученый,
Кто ранен, кого уж и вовсе нет…
Голос звучит то светло, то печально.
Но отчего, отчего, отчего
В этом рассказе, таком пространном,
Нету имени твоего?!
Случайность ли? Женское ли предательство?
Иль попросту ссора меж двух подруг?
Я так напрямик и спросил. И вдруг
Какое-то странное замешательство…
Сунулась в сумочку за платком,
Спрятала снова и снова вынула…
- Эх, знаешь, беда-то какая! – и всхлипнула.
- Постой, ты про что это? Ты о ком?!
Фразы то рвутся, то бьют, как копыта:
- Сначала шутила все сгоряча…
Нелепо! От глупого аппендицита…
Сама ведь доктор… и дочь врача…
Слетая с деревьев, остатки лета
Кружатся, кружатся в безутешности.
Ну вот и закончилась повесть эта
О детстве моем и о первой нежности…
Все будет: и песня, и новые люди,
И солнце, и мартовская вода.
Но третьей встречи уже не будет,
Ни нынче, ни завтра и никогда…
Дома, как гигантские корабли,
Плывут за окошком, горя неярко,
Да ветер чуть слышно из дальней дали
Доносит оркестр из летнего парка…
Промчалось детство, ручьем прозвенев…
Но из ручьев рождаются реки.
И первая нежность – это запев
Всего хорошего в человеке.
И памятью долго еще сберегаются:
Улыбки, обрывки наивных фраз.
Ведь если песня не продолжается –
Она все равно остается в нас!
Нет, не гремели для нас соловьи.
Никто не познал и уколов ревности.
Ведь это не строки о первой любви,
А строки о первой и робкой нежности.
Лишь где-то плывут, различимые еле:
В далеком, прощальном жесте рука
Да два голубых-голубых огонька
В белесой, клубящейся мгле метели…
Леонсия
Жюри КВМ
Новая порция миниатюр:
До сердца твоего не достучишься.
И лишь когда ты в зеркало глядишься,
Твои глаза теплеют от любви.
Однако жизнь, и это не секрет,
Такой преподнесет порой "ответ",
Что пострашней пятидесяти бед!
***
Ты холодна. Хоть мучься, хоть зови,До сердца твоего не достучишься.
И лишь когда ты в зеркало глядишься,
Твои глаза теплеют от любви.
***
Твердят порой; "Семь бед - один ответ".Однако жизнь, и это не секрет,
Такой преподнесет порой "ответ",
Что пострашней пятидесяти бед!
