Legacy Challenge: Династия Эйберхарт

[Хранитель кошачей мяты]

Он быстро, радостно подружился с нервным Йозефом, несмотря на активное сопротивление последнего.

фотография шикарная) хороший ракурс

 

[Chaplin]

Только что прочла все скопом - очень интересно! И скрины красивые.
С нетерпением жду продолжения

 

[Мэриан]

И снова - Остапа несет...
-------

Единственное в доме зеркало, не завешенное сейчас траурным крепом, отражало молодую девушку с холодными светлыми волосами. Утянутая в старомодный китовый ус талия и пена бантов и рюшей, кремовыми волнами спускающаяся к полу, определенно не оставляли простора для маневров, однако девушка ни секунды не сидела спокойно – она хмурилась, улыбалась, поправляла витой локон, взмахивала затянутой в перчатку рукой, прислушиваясь к звону браслета – единственного украшения, позволенного ей, дебютантке.
Лицо ее было печально и обеспокоено. В памяти вспыхивали, один за другим, удивительно схожие эпизоды – споры, уговоры, новые и новые доводы. Разговоры в тусклых отсветах пламени домашнего камина. Удивительно неподвижное, красивое, как лик мраморной статуи, лицо Маргариты. С какой пламенной страстью Рената убеждала ее позволить ей посетить хотя бы один-единственный несчастный вечер! Неужели для нее так трудно добиться разрешения? Она же родственница, в конце концов. И довольно близкая. Ну, она может дать подписку о неразглашении, или что там нужно… может даже кровью расписаться, если это понадобится!
Маргарита долго допытывалась о цели странного и рискованного замысла девушки. Услышав ответ – Рената мечтала раздобыть материал для эксклюзивного, блестящего репортажа – сохранившая часть искристого живого веселья Гретхен хохотала до слез. Успокоившись, она улыбнулась нежной родственной улыбкой и в красках расписала внучатой племяннице участь всех недальновидных исследователей, за века пытавшихся открыть сородичам существование вампиров. К концу рассказа Ренату колотило.
Люди быстро жили, рано умирали. Азартно убивали друг друга, недолго и жадно любили. Подписывали Женевские конвенции и спорили о мораториях на смертную казнь. А где-то совсем рядом, за тонкой гранью – не плотнее тени – царила, подобно вечной мерзлоте, черная, обыденная и холодная жестокость средневековья. Строгие красавицы в елизаветинских платьях вели изящные беседы со снисходительными господами, а улицы шумных городов окрашивались в алый цвет «охотничьих угодий»…
Рената поклялась, что не расскажет о том, что увидит этим вечером, ни одной живой душе, однако Гретхен лишь покачала головой и сказала, что подумает.
В следующий раз она постучалась в парадную дверь особняка Эйберхартов почти год спустя, огорошив своим визитом семью и сбив с толку Ренату, уже начавшую подзабывать свою авантюрную мечту, увлекшись новыми замыслами. Сбросив черную газовую накидку, Маргарита со свойственной ей непосредственностью объявила, что фрау Мастер милостиво согласилась принять девушку на будущем балу в честь годовщины заключения Австро-Венгерского соглашения. Несмотря на видимую неромантичность повода, эту дату Мастер всегда чтила с особенной нежностью. «Все будет как обычно. Музыка, танцы, карточные игры и шахматы в разных комнатах» - Гретхен слегка раздраженно передернула плечами – «На самом деле это интересно только тем, кто знаком хотя бы с половиной приглашенных… или любит вальсовые котильоны».
Сама Маргарита изнывала без чарльстона или хотя бы танго. Весьма немногочисленные собратья, обращенные после Первой Мировой где-то на гранях перекраивающихся границ и низвергнутых империй, полностью ее в этом поддерживали.
Она предупредила Ренату, что исключительным приглашением та обязана своему статусу родственницы, репутации девушки неглупой, а также положением, которое занимала в обществе сама Маргарита. В последние годы она стала при меланхоличной госпоже вампиров Австрии кем-то вроде доверенной фрейлины, и тоскливыми осенними вечерами нередко читала той вслух ее любимого Гейне. Доверием патронессы Гретхен злоупотреблять не хотела, и потому напомнила внучатой племяннице, что исключение для нее сделали в первый и последний раз.
Однако теперь, сидя среди траурных зеркал и холодных стен, чувствуя, как тяжело дается каждый вздох закованной в корсет груди, Рената ощущала, как уверенность в успехе тает, позорно отступая, вытекая из ее беспокойной души, как уходит вода сквозь тонкие трещины. Но отступать теперь в любом случае было поздно…
… - Не отходи от меня ни на шаг. – с непривычной серьезностью шепнула Гретхен. Она прекрасно понимала, что провести рядом с родственницей весь вечер в любом случае не получится – беседы со старыми знакомыми, любимая ею игра в пикет, которая наверняка завяжется в одной из отдельных комнат, в конце концов, танцы не оставляли для этого ни малейшей возможности. Но она надеялась на благоразумие Ренаты.
- Своим знакомым я доверяю, - сообщила Маргарита, помогая девушке застегнуть пуговицы на перчатках – Но в последние годы на эти вечера стало возможным проникнуть практически любому, лишь бы был прилично одет. Поэтому… будь осторожна и постарайся не забредать одна в дальние комнаты. Даже если кто-то позовет.
Зал, освещенный и расцвеченный, украшенный и золотистый, напоминал французскую музыкальную шкатулку. Рената вертела головой, заставляя шелестеть завитые локоны, с любопытством разглядывая гостей.
Фрау Мастер оказалась хрупкой дамой с пышной темной прической, в которой блистала торжественная диадема. Ее белое платье - сверкающее, пышное – казалось одновременно невесомым, точно оно не было сотворено уставшей портнихой, а оказалось неким чудесным образом отлито из искристого морозного инея. Тонкий газовый шлейф, должно быть, создавал обладательнице немало неудобств во время танцев, потому двигалась она несколько скованно. Человеку, склонному к изящным фантазиям, могло на миг показаться, что дама плывет в сиянии белоснежного облака.
Хозяйка вечера любила стихи и музыку, с равной легкостью рассуждала о Гейне и Вагнере, была нежна и обаятельна. Свое окружение она когда-то устроила по образцу пышного императорского двора прошлого века. Некоторые не могли поверить рассказам о баталиях, развернувшихся за переговорным столом между ней и Мастером Германии, когда человеческие распри захлестнули даже мир немертвых, заставив перекраивать карты и пересматривать границы «охотничьих угодий». Хаос и растерянность, бессилие хрупкого свода законов, опьяневшие от безнаказанности «питомцы», почувствовавшие запах крови – в самом прямом смысле… Незаконные новообращенные, объявляющиеся то тут, то там, и все – претендующие на что-то. Несмелые предложения едва ли не впервые вмешаться в дела смертных – Европа пылает, мир катится в неведомую бездну! – встречены бурным негодованием – еще бы, кто же откажется от такой редкой возможности половить рыбку в мутной воде!
Можно было сказать, что хозяйка сегодняшнего бала вышла из той ситуации с наименьшими потерями и даже почти без ущерба репутации – собственной и своих подопечных. Несмотря на любовь к удовольствиям и некоторое легкомыслие, проявляемое в личных симпатиях, к своим обязанностям она относилась более чем серьезно.
Рената не обладала яркой внешностью, и вполне отдавала себе в том отчет. Но на фоне застывших восковых лиц дам, сохранивших в вечном холоде свою увядающую молодость, она сияла неизбывной румяной свежестью, огненным очарованием юности. Ее руки были возмутительно теплы, а щеки горели смущенным предвкушением.
Разлитое в воздухе благоухание срезанных пышных цветов и тяжелые вечерние ароматы из искусных золотых флаконов не могли заглушить тонкого, едва уловимого запаха тлена. Ренате пришло в голову, что, несмотря на блестящий покров, на шелест подолов и хруст напудренных париков, манерные поклоны и монументальные наряды, в нравах этого общества царит какая-то первобытная жестокость, изначальная монолитная тьма.
Девушка пожалела о том, что здесь нет Георга с его жаждой исследований – после окончания университета брат заявил, непривычно краснея, что собирается остаться в столице, так как ему предложили стажировку в фармацевтической компании некого мистера Венленда… под чутким руководством дочери последнего – Роксаны.
… Рената с неизбывным чувством безысходности листала страницы карне, подаренного сердобольной Маргаритой. Маленький грифельный карандаш и переплет из слоновой кости выглядели необыкновенно изящно, однако страницы пока пустовали. Половина танцев – таких, как, к примеру, качуча – были вовсе незнакомы девушке, о менуэте она знала только само название и тот факт, что его популярность сошла на нет еще при жизни Джейн Остин. Гости в большинстве своем не жаждали завязать с Ренатой беседу, и, решив взять дело в свои руки, она нарочито плавной, скучающей походкой направилась в один из уголков зала, где, кажется, кипел оживленный диспут.
Толпа (впрочем, на поверку оказалось, что она состоит лишь из четырех гостей) сосредоточилась вокруг мужчины лет сорока, ведущего некое захватывающее повествование. Окружающие смотрели на него с жадным интересом; особенно любопытные персоны едва дожидались конца фразы, чтобы задать свой вопрос.
- Герр доктор, профессор… герр профессор доктор… - неслось со всех сторон.
Герр Хайден Кройц, он же доктор и профессор, был человеком (впрочем, едва ли человеком) достаточно небольшого роста, с гладкими черными волосами, аккуратно зачесанными назад. На его бледном лице горели и жили темные глаза; узкие скулы и худощавость выглядели даже слегка гротескно, напоминая Франца Кафку, но мягкая, обаятельная улыбка доктора (интересно, каких наук?) возмещала все. Его речь была на удивление складной и плавно лилась, точно сотни раз повторенный приятный рассказ – ни одна из выверенных тирад с кафедры на памяти Ренаты не звучала так точно, ни одну настолько не хотелось… просто слушать.
Взмахивая тонкими руками, точно дирижируя самому себе, он говорил о любви к Кёльну и работе в Боннском университете, о великолепной библиотеке последнего и о том, как ухитряется ездить со студентами на практику, укрываясь от раздражающего, ослепляющего дневного света и смертельных отсветов рассвета и заката. Улыбнувшись Ренате так, словно весь вечер он ждал только ее, герр доктор рассказал о забавных случаях на склочной кафедре, об удивительных верованиях, до сих пор существующих в Уэльсе и северной Ирландии (изучению которых он и был, на самом деле, обязан своей степенью), об экспедициях к далеким землям… Рената и сама не заметила, как заиграло вступление к живой мазурке и они остались практически наедине.

Она боялась показаться назойливой и глупой такому образованному человеку; он, в свою очередь, страшился утомить молодую девушку такими, должно быть, неинтересными для нее вещами. Однако, несмотря на следующую за этим скованность в их словах и улыбках, они прекрасно провели друг с другом время. Увлекшись беседой с гостьей, начитанной и жарко интересующейся всем, Кройц предложил ей покинуть шумный зал и без помех продолжить беседу в тенистом саду. Рената желала согласиться, но, памятуя о предупреждении, отказалась под благовидным предлогом. На самом деле он даже не был полностью надуман – во втором отделении бала обещали несколько вальсов за авторством ее любимого Штрауса. Вернее, довольно много мелодий за авторством Штрауса. Практически бесконечного Штрауса, на самом деле – хозяйка вечера определенно питала к нему большое расположение. Учитывая, что вальс был едва ли не единственным танцем, который новоявленная дебютантка умела танцевать хорошо, Рената смертельно боялась его пропустить.
Едва слуха девушки коснулись звуки «Сказок Венского леса», она вопросительно взглянула на собеседника, улыбаясь одними уголками губ и ожидая приглашения. Чувствуя, как утекают драгоценные секунды искристой мелодии, она произнесла – кажется, несколько более выразительно, чем следовало:
- Знаете, это один из любимых моих вальсов.
Герр Кройц не отреагировал никак. Если, конечно, не считать реакцией убийственно вежливое пожелание приятного тура.
Без партнера Рената все же не осталась – флегматичный и долговязый граф, все так же не расстававшийся со своим кавалерийским орденом, не без намеков со стороны молодой жены согласился составить растерянной гостье компанию. Девушка едва улыбалась в ответ на его слова – в сердце засела занозой смутная обида.
Будучи немного уязвленной, а также не желая демонстрировать излишнюю навязчивость, встречи с профессором она больше не искала – тем более, что юная и живая Рената немало заинтересовала скучающих молодых гостей, и свободные строчки в ее карне заполнялись удивительно быстро – только успевай выходить на все обещанные танцы!
В следующий раз случай столкнул собеседников в одной из боковых комнат, где уставшая Рената пыталась приобщиться к карточному искусству пикета. Герр доктор оказался довольно терпеливым наставником – тасуя колоды, он с какой-то горькой иронией говорил о своей юношеской любви к Вагнеру и похороненными мечтами написать монументальное произведение в подражание «Лоэнгрину».
- Жаль, что вы не задержитесь в Вене надолго, - сообщил он, глядя в глаза Ренате – Я мог бы познакомить вас со всеми интересными постановками и музыкальными кафе, в которых бываю сам…
Девушка, видевшая издали исключительно Венскую оперу и знавшая о ней только то, что билеты туда лучше заказывать за месяц, застенчиво и нервно покачала ногой и перевела разговор на другую тему.
Ее собеседник был одет в современный, даже какой-то скучноватый серый костюм. Его тонкие, немного женственные длинные пальцы то и дело дергались, норовя по старой привычке нырнуть в карман за отсутствующими сигаретами. «Он совсем не похож на вампира» - думала Рената, не имея понятия о том, как же должны выглядеть «настоящие» вампиры. Она пожалела о том, что поблизости нет зеркала, чтобы проверить ее смутную догадку. Впрочем, вопреки известному поверью, зеркала не собирались нарушать законы физики ради детей ночи и отражали их… во всей красе. Мягкие сияющие чары, покров неодолимого обаяния, без которого любой из присутствующих здесь гостей попросту умер бы от голода пару столетий назад, оказывались бессильны перед холодным стеклом, высвечивающим резкие и безжалостные линии настоящего лица всякого немертвого.
К концу вечера в прохладную ладонь Хайдена Кройца перекочевала страничка с несколькими цифрами, безжалостно вырванная из кокетливого карне.
Не должен же он бояться международных звонков, верно?
Уже в гостинице, глядя заспанными красными глазами на занимающийся за окном мутный рассвет, Рената, одоленная усталостью, рассказала о неприятном инциденте родственнице.
- Разве ты не поняла? – Маргарита удивленно подняла голову, оторвавшись от растрепанной прически девушки.
- Что?
- Он же хром от рождения. Даже ходит медленно и печально. Но, как ты заметила, без трости. Скрывает этот недостаток по возможности, не желает чувствовать себя инвалидом… хотя я считаю, что существуют гораздо более достойные замалчивания пороки.
- Ты уверена? – похолодела Рената. – Ты… ты давно с ним знакома? – господи, а что, если Гретхен права? А она-то еще забрасывала его жгучими, обиженными намеками… винила в неучтивости… какие уж тут сказки венского леса!
- Нет, я, как и ты, впервые увидела его на сегодняшнем вечере. Но годы, проведенные в этом террариуме, научили меня внимательности. – сообщила Гретхен, вытаскивая из волос внучатой племянницы очередную коварную шпильку – А если бы это было приобретенным увечьем, то оно бы, скорее всего, изгладилось после обращения… впрочем, разумеется, бывают и исключения.
… Изможденная, немного голодная Гретхен удалилась вместе с супругом в предоставленную им комнату, и Рената не хотела думать о том, как они будут утолять свою жажду несколько позже и кто заплатит за гладкие розовые щеки и блеск в глазах Маргариты.
Сама девушка – босая, в старомодной нижней юбке и расшнурованном корсете – сидела перед зеркалом, закрыв лицо руками.
***
Мицци была счастлива. При этом она сидела, как на иголках; говорила, как лихорадочная; бегала, как ошпаренная; листала бесконечные журналы, каталоги и зачем-то тома по домоводству со скоростью, недоступной даже Ренате, с детства проводившей часы за книгами.

Мицци была счастлива, и, чем ближе становился «час икс» - день венчания – тем более обеспокоенной и взбудораженной она становилась, не зная, чем еще занять себя, мечась по дому в слепом страхе, что что-то может пойти не так, что долгожданное счастье может в последний момент выскользнуть у нее из рук. Когда Курт попытался настоять на скромной, тихой церемонии со свидетелями из числа семьи – и, может быть, парой его друзей из училища – с невестой чуть не случилась полномасштабная истерика. «Это самый главный день в жизни каждой девушки!» - слышала она с детства – на все лады, елейным, торжественным, благоговейным голосом. «Это же самый главный день в моей жизни!» - повторяла она, пугая будущую золовку фанатичным блеском светлых глаз.
Мария чувствовала себя неуверенно в новом доме – доме, хозяйкой которого она когда-нибудь станет! – несмотря на то, что будущая свекровь, не говоря уже о мягкосердечном свекре, не спешили изводить ее колкими замечаниями и жестокими придирками.

Вместо этого Матильда то и дело поила ее успокаивающим отваром из хрустального флакона – когда фантазия девушки особенно разыгрывалась, она могла поклясться, что замечает исходящее от раствора мягкое голубоватое свечение.
Мария поначалу выбирала платье из глянцевого каталога так, как разве что осужденный выбирает способ казни, а потом и вовсе решила заказать его у портнихи. Белый атлас стелился на пол кремовыми волнами, тугие пластины корсета плотно обхватывали грудь, стягивая и без того тонкую, полудетскую фигуру, кружево фаты тонкой дымкой плыло за невестой. Светлые перчатки скрывали руки. Наряд был чертовски неудобным, но Мицци восприняла это как неотделимую черту всякого успешного торжественного выхода. «И потом, кто сказал тебе, что быть женщиной – легко?» - с особым вкусом повторяла она перед зеркалом, опуская вуаль.
Пышностью церемонии она, кажется, решила превзойти свадьбу австрийской императрицы, сыгранную нежной Роми Шнайдер.
Курт не без удовольствия отверг все старомодные сюртуки и, сверкая начищенными сапогами, заявился на свадьбу в парадной униформе.

Улыбка на губах Мицци дрожала. Вот оно-вот оно-вот оно! Это же благостный, прекрасный союз, который, казалось, может быть только в романах. Белокурая девственница в кружевах и блестящий молодой офицер… да, пока еще только младший лейтенант, и то благодаря окончанию хорошего училища, но все же офицер! О, как они будут счастливы! Она все-все-все для него сделает!
Рената заявилась на свадьбу в весьма откровенном голубом платье, о чем сама немного пожалела – некоторые гости обнаружили дурную привычку разговаривать с ее декольте.

С гладкой прической в духе Грейс Келли, не расставаясь с хрустальным бокалом шампанского, который удивительно шел ее островатым тонким пальцам, Рената жалела только об одном – что ее сейчас не видит один ее знакомый. Она уже воображала, что бы он сказал по тому или иному поводу и какими именно словами поздравил бы жениха и невесту.
Отвергнув традиционные бледно-палевые наряды, предназначенные для отцветающих дам – матерей новобрачных – Матильда напоминала яркий цветок в своем пышном лиловом платье, расшитом узорами.

Ощущая адскую боль в ступнях, дурноту от шампанского и бесконечную усталость, Мицци улизнула наверх как можно раньше, надеясь, что в угаре разгульного праздника никто и не заметит ее отсутствия. С наслаждением скинув туфли, она вытянула горящие ноги и легла поперек пышной двуспальной кровати, не откидывая фаты. Прикрыв глаза, девушка раскинулась на постели в белых атласных, шелковых волнах наряда, в переплетении кружев и пене рюшей.
Она очень, очень устала.
… На следующее утро молодожены спустились к завтраку довольно поздно. Немного заспанный и взъерошенный Курт в привезенном с востока красном халате ничем не напоминал вчерашнего невозмутимого хозяина вечера, обладателя строгой униформы. Он не сводил глаз с молодой жены, норовя то пододвинуть ей стул, то передать вовсе не нужное ей в этот момент масло. Сама Мария была бледна и немного рассеянна.
Рената в это время нервно стучала каблуками, меряя шагами соседнюю комнату. К ее уху была прижата телефонная трубка, из которой раздавался знакомый голос.
- В ближайшие полгода я собираюсь читать лекции в Остинском университете. Насколько я знаю, это не так далеко от того городка у бухты, о котором вы мне так много рассказывали. Поэтому я хотел бы спросить, не будет ли для вас совершенно непосильной поездка в это воскресенье? Я был бы очень рад, если бы вы нанесли мне небольшой визит…

​

 

[Alanna2202]

Пусть в предверии Hового года
Hовой радостью светятся дни.
И в глазах, словно в пору восхода,
Зоревые сияют огни.
Чтоб вовек не грустилось напрасно
И душевно дружилось с людьми
Пусть он будет счастливым и ясным,
И нам всем улыбается мир!

 

[Tauc]

Мэриан! Поздравляю с Новым Годом!

 

[Мэриан]

"Вы не ждали меня? Я принес вам оперу!"(с) На сей раз - снова сюжет и претензия на как-бы-историчность перманентных шестидесятых

Рената поправила черную шляпу-аэродром, сжала сладковатые от помады губы. Название следующей станции побежало по электронной строке над дверью вагона.
Катаясь в первом классе не так уж редко, она всякий раз, как ребенок, попавший в магазин сладостей, радовалась мягким креслам, маленьким фарфоровым чашечкам, печенью к кофе и светлым занавескам на окнах. Голова не гудела от усталости, покидать уютный вагон даже не хотелось. Образы пробегавших за окном сонных полей, выжженных солнцем пустошей и редких деревушек мгновенно переплавлялись в ее сознании в черно-белые строки метких описаний.
Остин встретил девушку сухой летней жарой, и, садясь на пахнущее кожей сиденье такси, Рената не раз успела мысленно возблагодарить изобретателей кондиционеров.
Адрес, торопливо записанный на вырванной из блокнота странице, обрел краски, вытянувшись в кирпичный колониальный домик, ныне практично приспособленный для съемщиков квартир. Там, на втором этаже, в двух отмеченных следами прежних хозяев комнатах с застекленной мансардой и обитал «герр доктор профессор» Хайден Кройц.

Дверь гостье он открыл сам – в простой рубашке и домашних брюках, в тусклом свете квартирных лампочек он мало напоминал блестящего гостя, которому с интересом внимали неотразимые пресыщенные дамы.
- У моей домработницы сегодня выходной. – каким-то извиняющимся тоном пояснил Хайден, лязгая засовом и помогая Ренате закрыть за собой дверь. – Но я мог бы сам сварить вам кофе. Ведь вы любите кофе? Я провожу вас в гостиную. Нет, это не туда – там моя спальня и кабинет… дальше по коридору…
Сидя в кресле возле журнального столика, Рената с интересом обводила глазами гостиную. Двери, ведущие на мансарду, были плотно заперты, и, судя по всему, использовалась она скорее для хранения «ненужных, но могущих пригодиться» вещей, чем для чаепитий теплыми летними вечерами. На журнальном столике высились плотной стопкой три тома, венчал их сложенный вчетверо выпуск вечерней газеты. На одной из полок книжного шкафа едва умещалась шахматная доска. Окна, помимо ситцевых занавесок – наследие предыдущих жильцов или хозяев – были украшены сложными гирляндами из цветов шиповника и чеснока.
С глухим звяканьем Хайден Кройц поставил блюдце с чашкой на журнальный столик, отодвинув от греха подальше книги. К тонкому запаху пыли и трав примешался жаркий и сладкий аромат кофе.
Из-за открытых створок прямо на его белые руки лился прозрачный полуденный солнечный свет. Профессор слегка кивнул, заметив взгляд Ренаты, задержавшийся на странных гирляндах.
- Я не чувствую себя в безопасности ни минуты с тех пор, как доподлинно узнал о существовании… - он на миг запнулся, точно боялся, что его слова может услышать кто-то, очнувшийся от ледяного сна в гробу за много миль отсюда – …этих существ. На самом деле эти травы могут защитить разве что от голодных одиночек – пожелай кто-то из них моей смерти по-настоящему, перед массированной атакой это скромное жилище не устоит. Более того, я могу и сам выйти к ним, не помня себя. Поэтому с тех пор, как я занялся их изучением вплотную, ни один торговец тяжелыми серебряными безделушками не избежал моих регулярных визитов…
Рената слушала внимательно, не выпуская нагретую белую чашку из цепких рук.
- Неужели для того, чтобы выдать себя за одного из них, вам было достаточно грима? Там, на балу?
- Разумеется, нет. Грим и несколько стаканов бычьей крови, выпитых непосредственно перед вечером. – спокойно сообщил Хайден. Девушка едва не поперхнулась – Кстати, вы зря вздрагиваете - еще в прошлом веке подобным «оздоровительным средством» не гнушались и благородные дамы…Все пять чувств, включая почти звериное обоняние, у… удивительных созданий необыкновенно обострены. Не слишком подозрительные наблюдатели могли принять меня за недавно отобедавшего собрата.
- Могли и не принять. – напомнила Рената, вспоминая блестящую, медленно раскачивающуюся, как грозная волна, толпу гостей.
- Верно. Но, как вы знаете, мне повезло… правда, с пресс-папье с серебряным основанием я на всякий случай теперь почти не расстаюсь. Мир казался мне гораздо лучше, пока я не начал его изучать…
- А как же ваша «легенда»? Я помню, вы ни разу не сбились… столько деталей…и никто ни в чем не усомнился. Во всяком случае, я такого не слышала.
- Верно, все верно. Чтобы в ложь поверили, она должна быть невероятной, и ее следует повторять как можно чаще... Еще кофе?
- Да, благодарю вас. Где вы такой раздобыли? Я ни за что не поверю, что его можно достать в местных супермаркетах.
- На одном из рынков Стамбула. Я был там прошлой осенью...по делам.
***
- ... Еще до войны я ездил вместе с дядей в археологическую экспедицию в Индию. Правда, теперь я понимаю, что скорее мешался у него под ногами, чем оказывал обещанную помощь. - Хайден с улыбкой взглянул на гостью, с аппетитом поедающую разогретую жареную курицу. Ужину в гостиничном ресторане - томительно долгое ожидание, маленькие порции деликатесов, хрустальный звон бокалов и тонкие белые свечи - она предпочла трапезу в бестолковой съемной квартире и курицу, поданную на чайном блюдце... и это странным образом радовало. - А под конец я ухитрился еще и свалиться с лихорадкой.
- Короче говоря, вы весело провели время. - подытожила Рената, с аппетитом отделяя куриную ножку от крылышка и примериваясь к последнему с ножом, как если бы это был хирургический скальпель.
- Более чем. На самом деле я довольно быстро потерял интерес к найденным черепкам - фантазия рисовала мне затерянные храмы, которые отчего-то никак не желали нам открываться - но с удовольствием выслушивал от местных проводников легенды о джиннах и духах, якобы дышавших и смотревших на нас из-за каждой листвы. Вернувшись домой, я загорелся интересом к восточным сказаниям, а потом и к восточным языкам, знать которые мне стало совершенно необходимо.
Рената немного смутилась - ее знакомство с чудесами Востока пока ограничивалось коротким отдыхом в японской провинции.
- А когда вы поняли, что легенды о сверхъестественных существах - это... ну... не только легенды?
- Всего несколько лет назад. И лишь благодаря случайности.
- Должно быть, вам было страшно.
- Нет, страшно мне стало потом - как только прошел шок, а потом и схлынула эйфория. Мне казалось, что передо мной открываются невероятные перспективы, а об опасности я сперва не думал вовсе. Такое легкомыслие чуть не погубило меня - причем не раз - прежде чем я начал скрупулезно учиться на ошибках. Я настолько не привык иметь дело с... иными существами! На самом деле теперь я даже жалею о том, что перевел свои исследования в иную плоскость. Конечно, ко всему можно привыкнуть... к гирляндам из шиповника и чесноку, высаженному перед входом, к серебряным цепочкам и необходимости возвращаться домой до ранней темноты. Единственное, к чему я привыкнуть не могу - это к страху. К страху перед путешествиями в большие города, которые кишат хищниками; к страху перед сумерками, перед тенями. К постоянному чувству уязвимости. Даже родная Вена стала для меня чужой и опасной. Вы понимаете меня, фройлейн... Рената?
Рената, не моргая, медленно кивнула. Она вспомнила восковые лица и скованные движения, выцветшие светлые глаза и сытые улыбки гостей на балу.
***
Старенький шкаф, практично примостившийся возле дивана в гостиной, буквально разбух от книг. Тонкие брошюры втискивали сбоку в и без того тесную, спаянную стопку, энциклопедии задвигали в темную глубину полок или использовали как подпорки для новых изданий. Недавно купленные книги чаще всего оказывались бездомными, сиротливо таясь по прикроватным тумбочкам и диванным спинкам. Поэтому предложение надстроить третий этаж и оборудовать просторную комнату под библиотеку было встречено всеобщим одобрением, несмотря на внушительные расходы и временные неудобства.

Сначала комната, отстроенная с размахом - широкие диваны, высокие шкафы со стремянками, красное дерево и зачем-то солидный антикварный глобус - казалась домочадцам неуютной, и Рената бормотала что-то под нос, проклиная необходимость тащиться на третий этаж. Однако со временем они привыкли к новой библиотеке.
Оставшиеся еще со времен прежних жильцов пособия по домоводству в ветхих обложках привлекли внимание Марии - каждодневная готовка на поверку оказалась невероятно скучной, а вот еженедельная замысловатая выпечка девушке необыкновенно нравилась и помогала каждый раз чувствовать себя радушной хозяйкой. Впрочем, от дегустации собственных творений Мицци никогда не отказывалась - вопреки романтическому образу и неизменным длинным платьям, аппетит у нее был здоровый... даже более чем.
Попытка встать в шесть утра к плите и поразить Курта своей самоотверженностью закончилась сгоревшей яичницей и головной болью, а вот к вечерним пирогам Мицци относилась замечательно. Согнать всю семью на такое веселое дело, как приготовление теста, у нее никогда не получалось, и Мария сердито думала, слушая отговорки свекра: "Вот когда у меня будут дети... девочка и мальчик, как на картинке... мы непременно будем готовить торт все вместе!"

Отношения в семье кошачьих были напряжены, как ток в переплетенных проводах. Бойкая Хельга то и дело скандалила с властной Магдалиной, и домочадцам порой казалось, что они слышат отчаянное мяуканье: «Мама, я уже взрослая! Я могу самостоятельно гулять в саду и ходить на танцы на крышу!».

***
Курт обладал весьма неудобным для всех окружающих качеством - он мог долго, упорно, с какой-то естественной детской скрытностью обдумывать некую единственную цель, а потом огорошить родных громкой новостью, с искренним удивлением отвечая недоуменным взглядам и вопросам "Но почему ты молчал?".
Так, к примеру, о своем намерении помочь стране в борьбе за свободу Южного Вьетнама он сообщил за ужином, аккурат между супом и горячим.
Салли глядел на сына, так, словно он внезапно повредился в уме. Рената, кажется, считала примерно так же, о чем и сообщала в крайне экспрессивных выражениях. Матильда тихим, спокойным голосом пыталась выяснить причины столь странного заявления. Обращенные к супругу глаза Мицци блестели растерянным, пламенным восторгом.
Курт быстро устал от объяснений. Все беспокойство родных, все их логические доводы разбивались о гранитную стену безаппеляционной уверенности. Как, как втолковать им, что это - не сам по себе Южный Вьетнам, конечно, к нему Курт был, по правде говоря, равнодушен - именно то, к чему он стремился с детства? Рената, конечно, может говорить, что логичнее и легче тогда было бы стремиться к мылу и веревке, но она просто не понимает, не поймет... никто из них не поймет. Блестящая, как черный обелиск, острая цель, которую он выбрал и путь к которой прокладывал с ранних лет - вот что имеет значение! Кем он может стать здесь? Чего сможет достичь? Водить пассажирские самолеты, набитые сонными туристами? Заниматься со старшеклассниками в аэроклубе? Очень заманчиво! Отъесться на ягодных пирогах Мицци, которые она прилежно пытается готовить по воскресеньям, облениться и зачахнуть в сонной болотной тоске зеленого пригорода! Нет, уж лучше выполнить свой долг и, если не повезет, погибнуть в железе и пламени... А если повезет - вернуться домой в сверкании и блеске заслуженной славы! Вот ради чего стоит жить!
И все доводы родителей, все вопросы Ренаты:
- Долг? Да кому ты задолжать-то успел? Мы с Георгом же говорили тебе - не садись за карты!
...растворились во влюбленном шепоте Мицци:
- Курт, ты просто герой...ты лучше их всех... у тебя все получится, я верю...
***
- Представляете?
Рената сидела на софе в гостиной Хайдена Кройца, закинув ногу на ногу, и, сняв дорожные перчатки, едва не грызла костяшки пальцев. Пресловутая шляпа-аэродром лежала рядом.
- Прекрасно представляю. - кивнул герр доктор, по привычке сцепив тонкие пальцы за спиной - Я знаю этот возраст и эти настроения. У меня самого голова когда-то была забита таким же...идеализмом. Я даже пытался сбежать на фронт, оставив матери прочувствованную записку.
- Ужасно.
- Согласен. К счастью, мои приключения закончились на призывном пункте. И это единственный раз в жизни, когда я благодарю свой недостаток.
- Хромоту?
- Вовсе не обязательно было называть его вслух. Но - да, хромоту.
- Кстати, почему вы не носите трости? Это же удобно.
- Потому что я не старик и не немощный инвалид. Кажется, мы говорили о вашем брате?
- Да! Что нам с ним делать? Вот что? Не запирать же его в комнате. Здоровый лоб...
- Вы говорили с ним? - он вопросительно взглянул на собеседницу.
- Не раз.
- А ваша мать? Насколько я понял, она может быть довольно... убедительной.
- Безрезультатно. - вздохнула Рената, сумрачно опустив голову - Единственное, чего она смогла добиться - Курт согласился принимать ее помощь...иногда. Так, конечно, меньше шансов, что он однажды загнется от местной лихорадки, но... И знаете, чего я никак не могу понять? Он ведь, кажется, и сам не верит всем блестящим глазкам всех этих...агитаторов. Но все равно упорно твердит, что должен поехать. Это какая-то одержимость...
Хайден немного помолчал, аккуратно отодвинул от нее столовый нож и тихо произнес:
- Я считаю, что вы должны его отпустить.
- Что?! - девушка рывком встала - И вы туда же!
- Рената, выслушайте меня. - он осторожно взял ее руки в свои. Его пальцы оказались нежны и прохладны - Я понимаю вас, но я понимаю и его. Я понимаю его, как вы говорите, одержимость. Я сам ею страдал. Она сжигала меня изнутри. Получив тот отказ, я рыдал, как ребенок. Проклинал все и вся. Перечитывал "Страдания юного Вертера" и мечтал о самоубийстве. Собственно, я его едва не совершил. Единственное, что мне помогло - это другая моя одержимость, которой я страдаю и по сей день.
- Сказки? - всхлипнула собеседница.
- Наука. - со значением поправил ее Хайден и продолжил - Ваш брат, кажется, недавно женился?
- А, понимаю, куда вы клоните. Нет, это не поможет. - безнадежно махнула рукой Рената - У нее самой голова забита романтическими бреднями. Она уже видит Курта в красивой форме и со сверкающими орденами на груди. Сам он видит себя примерно так же... короче говоря, тут у них полное взаимопонимание. Но ведь должен же быть какой-то способ!
- Послушайте, ваш брат - взрослый человек. Вы, конечно, можете сломать ему ногу или приковать наручниками к батарее...
- А это мысль! - оживилась Рената.
- ... но благодарен он вам за это точно не будет. Я повторяю - он взрослый человек. По вашим законам он уже имеет право пить, голосовать и совершать глупости. Вы не можете управлять им так же, как героями ваших рассказов... хоть это иногда и бывает прискорбно.
Рената сидела, опустив голову, и тяжело дышала. Мысли ее гудели, как растревоженные пчелы, ноги казались больными и ватными. В ее глазах плескалась растерянность человека, у которого выскользнула из-под ног размытая почва. Доктор филологии, профессор Хайден Кройц гладил ее пальцы, с вечным интересом и неожиданным беспокойством чувствуя, как в груди просыпается и разворачивается что-то теплое, терпкое, обжигающее горло, точно пряное вино.

Где-то за много миль от домика с мансардой Курт осматривал погруженный в пыльный мрак ангар летного клуба, думая, что делает это в последний раз. С горькой иронией и некоторым высокомерием он глядел на подержаные самолеты, считавшиеся, должно быть, гордостью своей нации... примерно во время Первой мировой. Как он восхищался ими, будучи еще старшеклассником с острыми коленками, как боялся к ним подойти! Имена людей, управлявших когда-то подобными агрегатами, теснились и сплетались цветным потоком в его голове. "Эрих Хартманн, Манфред фон Рихтгофен... и я буду не хуже!" - думал он тогда.

А детские мечты надо исполнять, не так ли?
За окном отцветала осень, суля людям бесконечность серых дождей.
***
Гулкие шаги Марии странно тихо прозвучали в опустевшей спальне. Прошелестев по мягкому ковру ("очень, очень мягкому!" - ехидно подсказала бесстыдная память) длинным подолом и домашними туфельками с беличьим мехом, девушка села за аккуратный письменный стол. Выдвинула ящик, в котором лежала стопка почтовой бумаги - Мицци закупила ее заранее - и бессильно уронила голову на руки.
Она ничего не говорила Курту, но, едва эйфория от неожиданной новости прошла, на ее сердце начала давить все сильнее жгучая тяжесть, к которой примешивалась смутная обида за то, что ее, словно несмышленую девочку, попросту поставили перед фактом. Потому день окончательных проводов Мария встретила совершенно изможденной и обескровленной, сонно поднявшись еще на туманном рассвете.
"Почему?" - слезно вопросила она, едва удержавшись от того, чтобы воздеть руки, как и полагалось трагической героине.
Еще со школы она не раз воображала себя верной и любимой молодой женой или невестой храброго солдата, а лучше - офицера. Смакуя тягостные детали, Мицци с болезненным удовольствем представляла, как преданно ждет его с неведомого фронта (даже не важно, с какого), как перечитывает его письма, лежащие в верхнем ящике и перевязанные фиолетовой ленточкой, как вздыхает над его фотокарточкой, как вышивает подвенечное платье, как родные сочувствуют и удивляются ее бледности, худобе и тому, как скромно и стойко она переносит лишения...
Теперь, когда фантазия стала внезапной реальностью, Марии не хотелось глядеть за окно задумчивым туманным взором или заниматься вышивкой. Ей хотелось выть, кататься по кровати и кусать подушку.
"Второе октября. Первый день без Курта." - с какой-то горестной механической точностью отметила она, мысленно пообещав себе купить толстый календарь.​

 

[Arisu Kitsune]

Очень с душой написано и контент красивый! Приятно читать и рассматривать иллюстрации.

 

[Tauc]

Мэриан! Поздравляю с нашим весенним праздником 8 МАРТА!

 

[Alanna2202]

 

[Мэриан]

Я люблю твои руки и речи
С твоих ног я усталость разую
В море общем сливаются реки...​

Когда они гуляли вместе, порой трудно было понять, кто кого ведет под руку. Сложившуюся за годы привычку герра доктора отказываться от трости было не сломить, однако его рука то и дело как бы невзначай рассеянно сжимала плечо Ренаты. Полы его непрактичного белого пальто в уличной темноте казались бледными крыльями. Стук каблуков спутницы звонко отдавался стуком по асфальтовой мостовой. В окнах домов дрожал и мелькал желтый электрический свет. Изредка раздавался смех легкомысленных парочек; на обвитых плющом террасах кафе все еще допивали свой кофе седоволосые завсегдатаи, которым, кажется, потребовались бы непомерные усилия, чтобы только подняться со стула. Откуда-то издалека доносились звуки уличной скрипки.
Голос Хайдена - теперь уже просто Хайдена - обволакивал Ренату прохладными тенетами. Его узкое бледное лицо, словно бы четко высеченное на фоне темных стен, теперь казалось ей невероятно красивым.
- Я не хочу уезжать завтра! - выпалила она однажды, стоя с ним под тусклым электрическим фонарем.
- Тогда оставайтесь. - просто ответил Хайден, слегка и как бы невзначай касаясь ее лица.
- А что скажут родители? - Рената имела в виду, что не хочет волновать их неожиданной задержкой, но, кажется, понята была неправильно.
- Есть прекрасный способ для нас и дальше наслаждаться обществом друг друга без ущерба вашей репутации.
- И какой?
- Выходите за меня.
На колени он вставать не стал. Вялую, косолапившую левую ногу было порой трудно заставить слушаться, и к тому же асфальт был грязный, а совсем рядом кто-то бросил недопитую банку пива.
Рената представляла себе это совсем не так. Однако отсутствие свечей, приватного столика в ресторане, цветов, шампанского и загадочных улыбок никак не повлияло на ее согласие.
- Ты годишься мне в отцы. - скорее для порядка, чем в качестве возражения заметила она уже в полумраке прихожей.
- Но все же хорошо, что я не твой отец. - ответил герр доктор, вытаскивая шпильки из ее волос.
***
Свадебная церемония обошлась без излишней пышности – что, впрочем, не помешало Ренате в полной мере удовлетворить свою детскую страсть к воздушным шарикам. Разноцветные шарики с неизменными пожеланиями согласия и счастья стелились под ноги, срываясь с праздничных арок, взмывали к небесам, теряясь в полуденной синеве и вызывая восторг всех приглашенных детей. Невеста осталась равнодушной к тяжелой классике белых кружев и появилась на свадьбе в платье из зеленого муслина, мягко облегавшим ее худощавую фигуру.

Мать новобрачной, как и в прошлый раз, цвела среди гостей в своем пышном фиолетовом платье. Мицци, которая обычно, что называется, на каждой свадьбе хотела быть невестой, на каждых крестинах – ребенком, а на каждых поминках – покойницей, на сей раз провела праздник тихо, затянутая в свой наряд, запакованная в узкие балетки. Она была погружена в собственные думы и кусала губы в немых воспоминаниях.
Половину приглашенных составляли новые сослуживцы Хайдена – жилистые, убеленные сединами профессора и немногочисленные молодые специалисты с энтузиазмом пожимали ручку молодой невесты. В толпу гостей ухитрилась затесаться также не знакомая новобрачным дама в белом плаще, которая, однако, запросто общалась с Матильдой. Никто также не заметил, куда она отбыла после праздника...

Рената догадывалась, что поступает стратегически верно, выставляя на видное и легкодоступное место бутылки с шампанским. Но она и подумать не могла, что гости набросятся на выпивку с таким жаром! В конце концов, не бедные же студенты здесь собрались, не голодные родственники…

Медовый месяц новоиспеченная чета провела у берегов Эгейского моря. Отвергнув пышные особняки с каминами и частным пляжем, пара сняла маленький коттедж, где при всей скудности обстановки было все, что могло им потребоваться – неплохая кухня, удобная ванная, широкий балкон и… весьма располагающая к отдыху спальня.
Первоначально молодожены хотели отдохнуть от рабочих будней и шума большой семьи в безмятежном курортном раю. Однако уже на третий день, одуревшие от вялости, они схватились за путеводители и карты, с той поры не пропуская ни одной экскурсии. Увлеченная красочными словами из проспектов, Рената сперва попробовала составить упорядоченный план грядущих поездок по острову, но план этот она меняла на ходу, всякий раз находя что-то более увлекательное. Правда, морским прогулкам на белоснежных яхтах или подъему по скользким черным камням к очередному акрополю всегда приходилось посвящать либо утро, либо вечер, так как после полудня остров неизменно заковывала железная, непреклонная жара. Тогда пара укрывалась от пекла в упоительной прохладе дома или на тенистом балконе. Рената быстро поняла, что совершенно зря взяла с собой модные, не по возрасту элегантные брючные костюмы – даже вечером, когда воздух становился похож на теплый кисель, а не на раскаленный металл, они были совершенно неуместны.
Она сидела на мягкой балконной кушетке, откинув голову, и освобожденные от пышной лаковой прически локоны были влажны, а светлая греческая туника – пропитана солью. Хайден был рядом, прижимая к груди нежную белую ладонь молодой жены, и его тонкая, длинная рука была чем-то похожа на ломкую и жесткую птичью лапку.

С неизменной мягкой, какой-то неуловимо ироничной улыбкой он выслушивал рассказы проводника-гида о местных легендах (разумеется, в достаточной степени отшлифованных и припудренных для туристов).

Устав от изнуряющей островной жары, новоиспеченная чета в конце концов отправилась догуливать медовый месяц на зеленые задворки Европы - в прохладный Зальцбург. Еще недавно вышли нашумевшие "Звуки музыки", еще улыбалась с афиш обаятельная Джули Эндрюс, и интерес зарубежной публики к австрийской провинции только начал расцветать. Впрочем, в киосках уже продавались открытки с кадрами из фильма и календари с видами Альп, а в сувенирных магазинах уже тихонько тренькала мелодия "Эдельвейса".
Две мировые войны, казалось, прогремели над этим тихим местом, точно далекие грозы, оставив его мирно покоиться во временах правления Франца-Йозефа и его прекрасной жены.
Новобрачные часто гуляли по площади старого рынка, надолго задерживались в маленьких кафе на Гетрайде-гассе, изредка забредали на бесконечные камерные концерты Моцарта и кормили птиц в Садах Мирабель. Завтракали они на террасе семейного пансиона, где снимали комнату, и, попивая кофе и разламывая жестковатый круассан, смотрели через витую ограду на просыпающийся пригород.
Медовый месяц они провели плодотворно во всех смыслах, и вскоре по возвращении домой Рената начала потихоньку оказываться от обтягивающих нарядов и отдавать предпочтение свободным блузкам.

***
Мария растворялась в супруге подобно тому, как забитый, а затем обласканный ребенок жмется к единственному родителю. С болезненной страстью она возводила свою амфорность и голодную зависимость от его одобрения в ранг высоких чувств и украшала их опереточными розами великой любви. Теперь, оставшись словно бы подвешенной в пустоте, Мицци целыми днями слонялась по дому и саду, не зная, как успокоиться и чем занять себя. Даже простая пресная вода вызывала во рту вкус неизбывной горечи. Осенние дожди, а затем промозглые ранние морозы внесли свою лепту, погружая молодую женщину в туманный полусон.
"Теперь остается только ждать"... ждать! Она ненавидела ждать. Теперь вся жизнь состояла из тягостного ожидания писем Курта, ежедневной лихорадочной беготни на почту, обжигающей радости пухлого белого конверта в руках, нервных мук сочинения ответа и... снова ожидания.
Довольно долго Мицци верила хорошим новостям и глянцевым, отшлифованным газетным репортажам, пока не обнаружила, остыв в своем оптимизме, несколько нестыковок, проглядывающих сквозь бодрые строчки письма.
- Если хочешь, я могу познакомить тебя с одним военным корреспондентом. Он как раз недавно вернулся из этого пекла. - бросила однажды Рената, по долгу службы теперь "бывшая знакомой", "однажды обедавшая" и "пару раз обменявшаяся строчками" с самыми разными людьми. Мицци долго отнекивалась, но любопытство победило. Отказывалась она не из-за лени - слишком велик был страх, трепетавший в глубине сердца, что услышанное опрокинет и опалит украшенный фиакр, в котором она плавно катила по жизни.
Она встретилась в кафе с этим бодрым молодым человеком, ковыряла вилкой кисловатый салат, лихорадочно делала пометки в новеньком блокноте и краснела от каждого собственного вопроса - как ей казалось, невероятно глупого. Из обстоятельных объяснений корреспондента Мицци поняла едва ли половину, и попытки разобраться в хитросплетениях диспозиций и сложностях заключения перемирий привели ее на третий этаж, в обширную библиотеку...
Прилежная ученица во всем, она засиделась за мемуарами, трудами и собственными наспех купленными академическими тетрадями за полночь и едва не пропустила очередное письмо от Курта. За ним слетала на почту Матильда - цокая маленькими каблуками по паркету и не снимая белого пальто, она не поленилась пройти в библиотеку и собственноручно вручить заветный конвертик невестке. Конечно, уже утомленная в переплетениях тяжелых терминов Мария забыла об усталости и с горящими глазами нырнула в чтение.
Теперь она оставила мягкое утешение спокойных романов прошлого века и все с большей уверенностью и страстью вгрызалась как в газетные строчки, так и в сухие страницы энциклопедий. С робостью, откладывая ручку после каждого слова, Мария задала несколько вопросов в письме тому самому корреспонденту, побоявшись вновь встречаться с ним лично, устыдившись не то собственной назойливости, не то собственного невежества.

Ее тревога за Курта не растаяла, но вытянулась, выступив из тумана, вместо размытой дымки облачившись в огонь и черное железо. Однако, как ни странно, бояться конкретных опасностей оказалось легче, чем смутных ужасов.
Рената всегда немного прохладно относилась к жене брата, но даже ей было больно смотреть, как молодая женщина постепенно истаивает, точно тонкая белая свечка в забытой церкви. Вспомнив об искусствоведческом образовании Марии, которое она получала, кажется, даже не без удовольствия, Рената небрежно сообщила об известной ей небольшой вакансии в отделе рецензий. Мицци было вскинула голову, вспомнила любимый колледж, похвалы преподавателей, наперебой расточавших лесть «кружевному слогу» ее докладов и рефератов… но тут же поникла, вздохнув. Уголок ее губ чуть дернулся.
- Послушай, - изящная, суховатая ладонь Матильды накрыла ее руку – Неужели ты считаешь, что Курту было бы приятней видеть тебя похоронившей себя заживо? Ты думаешь, ему будет от этого легче?
- Ну… - девушка спрятала взгляд, не зная, что ответить. В последнее время она немного увлеклась дешевой мистикой и «кухонными» эзотерическими теориями, и у нее в голове уже сложилась не одна ломкая и пышная теория, которая могла бы ответить на этот вопрос. Однако, облекшись в слова, каждая из них звучала до обидного глупо, затихала и развеивалась, как дым.
С внезапной ясностью, как при блеске молнии, Мария вдруг увидела тот страшный, изувеченный мир, в котором заковала себя, как в невидимой Железной Деве. Мир, где убивать себя – возвышенно, а получать удовольствие от жизни – преступно.
Но последние месяцы сама фраза «получать удовольствие от жизни» звучала для нее даже как-то кощунственно…
«Количество народного и не очень творчества на тему «Ты меня ждешь, а сама с интендантом живешь» заставляет чувствовать себя неуютно даже тех, то не живет с интендантами» - подумала Рената, по привычке покачивая ногой.
… Спустя пару недель она предоставила придирчивому редактору первые рецензии авторства Мицци. Ею, привыкшей к витиеватой классике, популярные романы прочитывались быстро.

***
К необходимости сидеть дома Рената отнеслась едва ли не более нервозно, чем к своему положению. «Можно подумать, я репортажи из горячих точек обычно веду» - бормотала она, спускаясь к обеду – «Наши курорты и танцплощадки так могут назвать разве что фанаты…». Впрочем, терялась она недолго, и скоро коршуном кинулась на все увлечения и мелкие хобби, которым хотела когда-то уделить внимание. Подопытной испытательницей некоторых из них – вроде техники восточного массажа, который при неосторожности мог привести и к смещению позвонков – неизменно выступала кроткая Мицци.

Она проявляла по поводу положения Ренаты едва ли не больше энтузиазма, чем сама будущая мать – во всяком случае, все обстоятельные пособия по уходу за новорожденным или сборники имен та получала, развязывая подарочные ленточки, именно из рук Марии. Однажды, забывшись, последняя мечтательно протянула – «А если будет девочка, мы назовем ее Лизелоттой…» . Ренате не хватило духу поправить ее и сказать, что, должно быть, это все же будут решать они с Хайденом.

Последний взял привычку произносить за ужином множество помпезных, торжественных фраз о великой святости материнства и важности грядущего события. С тревогой он наблюдал за молодой женой, напряженно ожидая обещанных истерик, беспочвенных капризов, приступов ревности и проявления саморазрушительных наклонностей. Пока они проявлялись только в нежелании сползать по утрам с кровати и жалобам на отекающие ноги (Рената не раз жалела о том, что не может сделать массаж самой себе).

Кота Йозефа, сильно болевшего в последнее время, пришлось отдать в лучшие руки одной из загадочных подруг Матильды.

Осиротевшие Хельга и Харольд теперь бесцельно слонялись по дому, часами лежа на царских подстилках. Рыжая Магда, избрала иную стратегию и теперь не слезала с крыши, оглашая окрестности оглушительным горестным мявом. Мягкосердечная мать семейства вскоре сжалилась над ней и отправила к нервному возлюбленному.
… Выяснилось, что с гипотетической Лизелоттой придется как минимум подождать, так как Рената в нужный срок произвела на свет кареглазого и белокожего мальчика Генриха.

***
Спать. Курт даже не представлял, что человек - живой человек - может до такой степени хотеть спать. Когда-то - точная дата прозвучала бы совершенно невероятно - в далекие студенческие утра он обхватывал голову руками и стонал, слезно моля сестру о чашке кофе. Теперь та сонливость казалась ему почти желанной. Теперь собственное тело было деревянным, омертвевшим, мир словно заволокло прозрачным горьким дымом, а в ушах отдавался колокольный звон.
Белые таблетки, которыми, как Курт подозревал, их снабжали не вполне официально, заставляли кровь в жилах искриться и бежать и проясняли голову. Но после окончания их действия - странно внезапного - мысли вновь заволакивал грязный серый туман, голова неумолимо тяжелела, а на душе воцарялся непроницаемый сумрак. Снадобья - как же по-детски это звучит! Пусть будут "декокты" - приготовления матери действовали не так резко, не придавали его движениям и мыслям болезненную одержимость и не оставляли его разбитым и пригвожденным к земле, однако принимать их часто было строго запрещено самой Матильдой - некоторые составляющие для непривычного и слабого человеческого тела могли быть попросту опасными. Тонкая Матильда от своих зелий уже едва не светилась, но она-то привыкла давно...
Спать... спать... койка - как благословенное избавление. Когда-то - опять это "когда-то"! - Курт долго не мог заснуть, ворочаясь на жестких матрасах в весьма неплохом общежитии. Теперь он приучился спать сладко и крепко не только с худым матрасом или вовсе без матраса, но и в самых невообразимых положениях, сидя ли или прислонившись к стене, или же, словно лошадь, стоя.
Уже как начало некого долгого сновидения, блеснуло в памяти шитье на парадном мундире, солнечный свет в инкрустации праздничного бокала, восхищенный взгляд молодой жены... молодой жены...
"Что бы она сказала, увидев меня сейчас... грязь, вши и красные глаза плохо сочетаются с образом сияющего Зигфрида..."
Напряжение, пронзавшее его тело несколько дней, подобно жесткой белой молнии, не желало таять. Пальцы шевельнулись, нащупав под подушкой тонкий, скомканный листок бумаги. Отозвались болью в висках, запульсировали в памяти кривоватые недописанные строчки, отчего-то похожие на черных грачей. Что-то он мог написать... что-то, что ей бы понравилось...
"Дорогая Мицци! Сейчас, когда ты так далеко от меня...". Ты всегда была далеко от меня...
"Дорогая Мицци! Я надеюсь, что ты хорошо проводишь зимние праздники. Когда я вернусь..."
Только я не вернусь.
Я был глупцом, Мицци. Я провалился в ад, и двери захлопнулись. Я никогда не выберусь отсюда. Помнишь Тетское наступление? Да, чудесное Рождество. Прошлый год. Знаешь, не верь слухам. Я не выбрался тогда из многодневной мясорубки. Я теперь буду вечно лететь в беспамятстве над горящим городом. Была туманная ночь.
Дорогая Мицци! Не жди меня. Я уже не тот молодой человек, с которым ты так самозабвенно танцевала на студенческом празднике. Иногда мне кажется, что я уже вообще не человек...
И я все лучше понимаю тех, кто бросается здесь в объятия местного опиума или старого доброго морфия в медицинских ампулах.
На миг Курту показалось, что серые стены качнулись и сдвинулись к нему, и темные воды сна наконец сомкнулись над ним. Под обожженными веками ходили тени, угрожающе раскачиваясь, вырастая и меняя очертания. Одна тень была удивительно знакомой - она бродила в вечернему саду, и легкая ткань ее длинной юбки взметала траву. Он попытался окликнуть ее, но губы не слушались, и хрупкая тень скоро растворилась в угрожающем гуле, наползающем из-за горизонта. В реальности комната была погружена в душное безмолвие, но Курт, ворочавшийся во сне, смутно ощущал, что гул и крики скоро станут реальностью, прорвавшись из сновидений, что скоро неопределенное серое ожидание закончится и будет то, ради чего он, собственно, и рванулся сюда вопреки уговорам - огненный, стремительный полет кометой сквозь ночной воздух и холодный туман...
И отметки на карте, вырастающие в тусклые чужие города внизу.
​

 

[Мэриан]

Вторая беременность далась Ренате на удивление легко. Цветы Матильды, пышно белеющие во всех уголках дома, укрывали ее волнами сладостного аромата, вознося в кристальной эйфории. Она много пела, гуляла, интереса ради пробовала шить по выкройкам воздушную детскую одежду, но вскоре бросила это дело.
Мицци, помня о хорошем влиянии классической музыки, упорно час за часом наигрывала на пианино легкие мелодии Штрауса. Будущая мать, едва слушая ее, предавалась восторгам в компании недавно приобретенного караоке.

Долгожданная Лизелотта появилась на свет, когда ее братику уже исполнялось три года. Усидчивый, спокойный Генрих (Хайни, как его ласково прозвала мать) проявил удивительно мало интереса к новорожденной сестренке и не предпринимал попыток потаскать ее за волосы, даже когда они выросли.

Несмотря на любовь к «своей красавице» (а в будущей красоте дочери, равно как и в ее гениальности, он ни минуты не сомневался), Хайден по-прежнему души не чаял в сыне – тем более, что кареглазый и удивительно маленький Генрих был его точной копией.

Пухленькая Лизелотта тоже не доставляла особых проблем, однако ее любопытство определенно родилось прежде ее самой, а интерес девочки к окружающему миру быстро выплеснулся за пределы детской. Не имея пока возможности читать, нетвердо стоя на ногах, она путешествовала по огромному и таинственному дому на руках матери…

***
Рождество подступило к маленькому городку незаметно, не принеся с собой хрустального снега, трескучих морозов, огней пышных и веселых праздничных рынков, раскинувшихся сейчас по столичным площадям. Витрины лавок, сжавшихся на центральной площади, загорелись хилыми огоньками. Заранее напевая панихиду своим сапожкам, туда спешили, меся каблуками грязь, каждая из Эйберхартов (Салли поступил проще всех и заказал будущие подарки по каталогу).
Наступало "пятое Рождество без Курта" по летоисчислению Мицци.
Промозглая сырость и слякотные дожди воцарились в душе каждого члена семьи задолго до наступления зимы - еще в октябре, когда прогремела тревожная новость о срыве мирных переговоров. Письма от Курта теперь приходили часто, но были исполнены непониманием и тревогой. Одни и те же фразы повторялись по много раз, но, кажется, ему просто не хотелось оставлять послание домой слишком коротким...
- Мой брат - это просто какое-то ходячее невезение. Чудо природы. - своим намеренно раздраженным юмором Рената искренне пыталась разрядить обстановку и придать хоть какую-то живость вялому, вечно затихающему разговору в сумрачной гостиной. За окном тек бледный дневной свет, едва проходя сквозь влажные туманы и мерзлые дожди. - Был сбит дважды, один раз попал в плен, чуть не загнулся от сепсиса, потому что у хирурга руки не из того места росли... - она вспомнила несвязное письмо, написанное дрожащим женским почерком, принадлежавшим, должно быть, какой-нибудь сердобольной медсестре - А теперь, когда остальные части уже несколько месяцев как вернулись домой, он застрял в подвешенном состоянии где-то на границе южного Вьетнама. И на кой ляд ему понадобилось идти в летчики? Стал бы пехотинцем - уже сидел бы с нами за столом... - говоря это, Рената нервно комкала край льняной скатерти своими островатыми пальцами. Красное вино в бокале, тонкую ножку которого она крутила другой своей рукой, беспокойно бурлило и пенилось, точно волна в бурю.
Мицци вошла в комнату степенной, траурной походкой. Легкие юбки ее прошелестели по коврам. В дрожащих длинных пальцах молодая женщина сжимала снежный лист бумаги. Лицо ее было озарено серьезностью. "А вы умеете хранить тайны?" - спрашивали ее глаза.
- Кажется, мирные переговоры собираюсь возобновить, - начала она и замолчала, кажется, скорее подыскивая достаточно аккуратные слова, чем нагнетая острое любопытство.
- Так это же здорово! - Рената вскочила с места, едва не отшвырнув бокал.
- Да, но... - Мария присела на подлокотник кресла, опустила голову, помялась - Меня немного смущают... средства убеждения. Ты ведь знаешь, что Северный Вьетнам - казалось, это сочетание тяжело и непривычно для ее губ - не горит желанием вернуться за стол переговоров?
- Да, конечно, знаю. И что это за средства? - улыбка женщины медленно погасла.
Мицци на миг прикрыла глаза и скороговоркой выпалила, точно словарное определение:
- Атака-на-важные-промышленные-объекты-и-военные-аэродромы-противника!
Рената немного помолчала.
- То есть, они собираются доказать серьезность своих мирных намерений с помощью ковровых бомбардировок?
Мицци неуверенно кивнула. Ее собеседница опустилась обратно в кресло.
- Вот это я понимаю - творческий подход... - вновь обхватив ладонью бокал, Рената немного покачалась взад-вперед, словно над чем-то раздумывая, а затем выпила остатки вина залпом, как водку или шнапс.
Мария испуганно рванулась к ней. Журналистка резко провела ладонью в воздухе - как отрезала:
- Со мной все в порядке!
Вечер того же дня она встретила в библиотеке, в обнимку с бутылкой крепкого итальянского вина и отчего-то перевязанных бечевкой газет тридцать девятого года (из какой пыли она их извлекла и как смогла проделать это в столь взвинченном состоянии, осталось загадкой по сей день). Когда к вину присоединилось розовое шампанское, словно созданное для выпускных балов и совершеннолетия юных девиц, Рената уже начала воображать себя лидером антивоенного движения. Ей грезились яркие транспаранты и сметающий кордоны марш по улицам Нью-Йорка. К полуночи она отмела ненужную шелуху и, подойдя к делу со всей вдумчивостью и основательностью, села писать ультиматум президенту Никсону. Часа через два, завалив письменный стол клочками неудачных черновиков с расплывшимися чернилами, она с трудом, встречая на своем пути множество препятствий, добралась до дивана, на котором и заснула.
Вестей от Курта ждали долго. Прогремели двадцать девятого декабря бравурные фанфары, возвестившие о блестящем окончании масштабной операции. Радостно тренькнула весть о возобновлении переговоров. Долгожданное письмо пришло едва ли не в тот же день, когда мировые газеты исполосовала новость о заключении Парижского мирного соглашения - в самом конце января...
... Столпотворение на перроне было таким, что и родители, и Рената сильно сомневались, что вообще смогут разглядеть здесь Курта. Черные волны - разлетающиеся пальто, зимние свитера, шерстяные накидки и вороньи шляпы - хлынули на платформу, захлестывая ее, как девятый вал захлестывает каменный утес. Посреди этого бурлящего моря Мицци стояла, волнуясь, сжав руку золовки, покачиваясь, как непрочный белый цветок. Ей так хотелось быть красивой сегодня! Сливочное платье с хрустким подъюбником определенно не было подходящей одеждой для середины февраля, а белые митенки ничуть не грели мерзлые руки...
Рената не сразу опомнилась, когда та, вырвав свою ладонь из ее руки, что-то взвизгнув, бросилась вперед, прорезая толпу, как тонкое лезвие. Вся компания устремилась за ней - благо, светлое платье блистало ярко в сумрачной зимней толпе.
- Курт, милый, милый, милый... - горячо шептала Мария, плача и целуя его, обвив его шею руками и беспокойно глядя в распахнутый ворот на начинающийся след какого-то старого ожога.
Ей столько нужно было ему рассказать! Только, конечно, не здесь. Мицци внезапно страстно захотелось остаться с ним наедине, и радостные родственники, непременно предстоящие ему расспросы в гостиной и праздничный ужин показались ей раздражающей, ничего не значащей суетой.
...Курт ожидал, напряженно оглядываясь вокруг, проводя рукой по теплой спине супруги, что его душа вот-вот взорвется радостью, что взлетят в небо невидимые салюты, что все станет так, как было...
Однако секунды текли, и вот уже переполненный, волнующийся вокзал сменился убаюкивающе мягким сиденьем автомобиля, вот уже хрустнула под сапогами подмерзшая трава родного сада, а усталое, привычное уже окоченение никуда не спешило уходить. Как если бы заледенела и посинела рука, отзываясь болью на всякую попытку ее растереть.
Конечно, было бы по меньшей мере наивно со стороны Курта ожидать, что жизнь здесь покорно остановится, едва он ступит за порог, но все же какую-то надежду найти родной дом в первозданном состоянии он лелеял. А теперь...
Боже, как же постарел отец! А мать, кажется, стала еще более голубовато-прозрачной...
Этот австрияк, сидящий по правую руку от Ренаты - тот самый Хайден, о котором ему писали? Интересно, как они познакомились? Выглядит он довольно подозрительно. Да что там "познакомились"... он ведь даже на их свадьбе не побывал - было не до того. Как все прошло? Зная Ренату - должно быть, довольно весело...
А вот его племянница. Боги, у него уже есть племянница! Вот, сидит в детском стульчике, сердито машет руками и испуганно смотрит в глаза. Прелесть какая! "Ну что ты, малышка, неужели я такой страшный? Ведь я мог бы вернуться без глаз или без ног... А растекшиеся линии ожогов и несколько шрамов - это ерунда!". Надо будет дать ей поиграться с его наградами - малышки, как сороки, любят блестящие вещи... кажется. Теперь он уже ни в чем не был уверен.

Как странно - он никак не мог представить Ренату матерью! Впрочем, Матильду тоже мало кто мог бы представить матерью...
Сестра, кстати, как раз почти не изменилась. Разве что ее голос стал немного тише и уверенней, а холеные прозрачно-белые пальцы ничем не напоминали те девичьи руки с искусанными ногтями.
А Мария, Мицци, смотревшая теперь в его глаза голодным взглядом... она уже мало чем походила на мечтательно-отстраненную, немного холодную нимфу с заплетенными волосами. Даже черты ее лица стали резче и четче, словно кто-то провел грифелем по воздушному карандашному наброску. Или это уже сам Курт плохо помнил, какой она была раньше? Может быть, за все эти годы живые воспоминания попросту совершенно истаяли, подмененные ангельским фарфоровым образом из писем?
В блистании столового хрусталя и успокаивающем запахе цветов Матильды (хоть что-то осталось неизменным!) таяли отблески взрывного огня и сухой ветер горящих пустошей. Прежде желая лишь отдыха, теперь Курт мечтал, чтобы этот вечер никогда не заканчивался.
- Я могла бы дать тебе снотворное. - заметила Матильда, внимательно вглядевшись в его усталые глаза.
- Спасибо, не сегодня.
Курт улыбнулся и сжал под столом руку Мицци.

***
Рената действительно изменилась за годы. Утратив искрометное и всепобеждающее очарование юности, золотистое обаяние растрепанных волос, она приобрела взамен нечто другое – холеную, гладкую ухоженность, неброскую и тонкую элегантность. Перспективные молодые люди на коктейлях целовали ее руки, нежные до прозрачности благодаря норвежским кремам, глядели на ее губы, цветущие от медовых бальзамов, делали комплименты ее взбитым лаковым локонам, а потом рассуждали о том, что красота женщины должна быть исключительно естественна.
Род занятий Ренаты затруднялась точно определить даже она сама. Она присылала статьи в три журнала, работала над двумя романами, подвизалась на курсах дизайнеров, помогала знакомым с организацией праздников и коктейлей… Едва ли она могла бы заработать таким образом на жизнь, но семейное состояние позволяло Ренате заниматься всеми этими увлекательными вещами без тревожной оглядки на строгий бюджет.

Генрих – старательный, бледный и вялый, простужающийся от малейшего ветерка и потому не снимающий свитер до мая – был довольно близорук, и после множества походов по врачам, томительных и тихих объяснений, едких капель и упражнений родителям пришлось, скрепя сердце, приобрести ему очки.

Само собой, это не добавило ему популярности в новой школе, и, приходя домой, он хмуро глядел на всеобщую любимицу – кудрявую, легконогую Лизелотту, уже наловчившуюся бегать по просторным комнатам и жадно выгребать красочные тома с нижних библиотечных полок.
Рыхлый и бледный, противостоять обидчикам Генрих не мог, а мать в ответ на жалобы неуверенно предлагала ему угощать одноклассников пирогом и побольше общаться. После, ненавидя саму себя за эти беспомощные советы, Рената со свойственной ей непоследовательностью пришла в школу и закатила флегматичному педагогическому коллективу, равно как и родителям чересчур «веселых и находчивых» мальчиков грандиозный скандал. В выражениях она не стеснялась, обиды, причиненные ее Хайни, перечисляла бодро и мстительно. Ее каблуки, казалось, едва не пропороли вытертый школьный паркет, как боевые штыки. Молоденькая учительница литературы, робко доказывавшая ей, что «детки просто так играют», смотрела на Ренату полными ужаса голубыми глазами, точно ожидая, что она сейчас вытащит из обманчиво маленькой сумочки «шмассер» и зловеще передернет затвор.
Поле битвы Рената покидала с высоко поднятой головой.
- Больше мы в эту школу не пойдем. – как всегда категорично объявила она, переступая порог дома.
Хайден взглянул в окно, будто ожидая увидеть там ядерный гриб.
- Ты уверена, что это обдуманное решение? Все же там хорошие преподаватели точных наук, сильный математический класс… И потом, все может выправиться со временем. В конце концов, мне тоже порой доставалось от некоторых ребят из-за моей ноги, однако, как видишь, я выжил.
- Люди и в лагерях смерти иногда выживали. – ехидно сообщила Рената, краем глаза обеспокоенно замечая затяжку на чулках.
Всем известно, что если Рената Эйберхарт хочет совершить благородный поступок, то она его совершит. И никакие жертвы и разрушения ее не остановят!
В сентябре Генрих, вместе с только поступившей в первый класс младшей сестренкой, шагнул под торжественные своды частной школы святого Триниана. На переменах он по привычке ревностно оберегал от окружающих свои вещи, настороженно пробирался к классам пустыми коридорами и избегал шумных компаний. Странного новенького немного сторонились, однако, во всяком случае, не травили – этого ему было более чем достаточно.

Младшая сестра – маленькая принцесса Лизелотта – тоже преимущественно проводила время в одиночестве, однако ничуть от этого не страдала, кажется, даже не вполне замечая своей отверженности. Она проводила часы в домашней библиотеке, то и дело просила мать завезти ее по дороге в кафе-мороженое в книжный магазин и мерила школьные коридоры беспрестанным, задумчивым стуком своих маленьких башмачков. На лице ее блуждала мечтательная сомнамбулическая улыбка ребенка, живущего в волнующем мире собственных удивительных тайн.

 

[Tauc]

Мэриан, поздравляю с Днем Рождения!

 

[Tauc]

Мэриан, поздравляю с Новым Годом!