Симс-сериал: "Что было, что будет, чем сердце успокоится"

[Оладушка]

Автор сценария, режиссёр и оператор — Оладушка
Монтаж, обработка фотографий и спецэффекты Змея, за что ему огромное-преогромное спасибо!
Жанр — остросюжетная мистическая мелодрама.

Посвящаю этот сериал светлой памяти моих детских обид и комплексов

Серия 1.
Часть 1. "Мой костёр в тумане светит..."
Часть 2. "Осень, мне бы прочь от земли..."
Серия 2.
Часть 1. "А конокрад - не вор..."
Часть 2. "Дом с привидениями"
Серия 3.
Часть 1. "Не плачь, дитя, не плачь напрасно..."
Часть 2. "Призрачно всё в этом мире бушующем..."

Устраивайтесь поудобнее, дорогие читатели-зрители! Представление начинается...

 

[Оладушка]

Серия 1.
Часть 1.
Мой костёр в тумане светит...
— А кто такие цыгане? — спрашиваю я у мадемуазель Дениз.
Как всегда в хорошую погоду, после ужина мы с ней отправились на прогулку. Но не пошли, как обычно, к реке, а остались в саду и сели на скамейку в липовой аллее. На берег Протвы сегодня нельзя — там встал цыганский табор — и я от скуки развлекаюсь тем, что дразню свою гувернантку.
— Мими, вечно вы задаёте неудобные вопросы! — мадемуазель Дениз кривит гримаску.
На самом-то деле я сама отлично знаю то, о чём спрашиваю, но мне страсть как любопытно послушать, что она ответит.
— Ну, мадемуазель Дениз, расскажите! Пожалуйста, ma belle!
Это действует — когда я называю гувернантку красавицей, она не может устоять. И нехотя объясняет:
— Цыгане — шумный и грязный народ. Они живут воровством и попрошайничеством. Они неряхи, грубияны и безбожники. И у них нет своих домов, они постоянно ездят с места на место в телегах и ночуют прямо под открытым небом. Votre pére настолько добрый человек, что позволил им остановиться на вашей земле.
Выражение её лица не оставляет никаких сомнений в том, что поступок моего отца она не одобряет.
Ничего нового она не сказала, всё это мне отлично известно из книг, рассказов няни и разговоров в девичьей... Но после её слов почему-то ещё больше хочется оказаться на берегу и своими глазами увидеть табор, шатры и телеги, шумных чумазых цыганят и красавиц-цыганок в ярких широких юбках, цветных платках с бахромой и звенящих монистах...

— Ну вот и готова кроватка, барышня! — горничная девушка Марфуша взбивает последнюю подушку. — Пора почивать ложиться.

Я ныряю в мягкую перину. Марфуша поправляет одеяло, подтыкая его со всех сторон.
— Доброй ночи, барышня, приятных снов!
Я удерживаю её за руку:
— Тс-с! Марфуша, слышишь?
— Чегой-то?
На миг мы обе замираем, прислушиваясь. Откуда-то издалека, еле-еле слышно, до нас доносятся звуки гитарного перебора и высокий мужской голос, поющий что-то протяжное, печальное и невыразимо прекрасное. Марфуша улыбается:
— Ах, это! Это, барышня, цыгане поют. У реки.
Быстро оглядывается на дверь и сообщает торопливым шёпотом:
— А я вечор бегала к ним в табор. Погадать. Есть там одна, Раддой кличут...
— Да что ты! — меня аж подбрасывает на постели. — Ну-ка, расскажи!
Марфуша смущается, пунцовый румянец заливает всё её милое веснушчатое лицо, шею и даже грудь.
— На жениха гадала... — признаётся она, наконец. — Так эта Радда — вот вам крест святой, не вру! — даже имя его мне сказала. Так и говорит: не печалься, мол, недолго тебе ждать осталось. Посватается твой Петруша к зиме. Он, говорит, оттого медлит, что боится — а ну как господа ему жениться на тебе не велят. А после Покрова, как снег ляжет, беспременно смелости наберётся, да и пойдёт у барина дозволения просить — чтобы, значит, меня под венец повести...
— Но, Марфуша, как же?! Марфуша! — от возбуждения я выскакиваю из постели и принимаюсь скакать по комнате. — Как же она узнала? И про Петрушу-кучера, и про то, что ты ждёшь его?
— На то она и цыганка, барышня, — резонно отвечает горничная. — У них это в крови. Глаз чёрный — как посмотрят в душу, так и увидят её всю, до донышка. И чаво было, и чаво будет...

— Я тоже хочу погадать у цыганки! — заявляю я.
Марфуша испуганно крестит меня:
— Господь с вами, барышня! Маменька узнает — заругается. Да и молоды вы ещё, годочков вам мало. Опять же — грех это... Ложитесь-ка лучше почивать.
Я позволяю ей уложить меня в постель, но едва Марфуша уходит, потушив все свечи и оставив только лампадку у иконы, я снова вылезаю из-под одеяла и, крадучись, выхожу на балкон. В небе горит месяц, ночь тёплая и светлая. Вдали блестит река, и сквозь листву на её берегу можно разглядеть костёр и будто бы даже фигуры... А чудная песня вновь звучит, и волшебный голос зовёт и манит меня. Кажется, так бы и полетела сейчас к нему...

Перед завтраком я захожу к маменьке в будуар пожелать доброго утра.
— И тебе доброго утра, мой ангел! — говорит она, целуя меня в лоб. — Что это ты ещё не причёсана в такой час? Нехорошо. Иди кликни Марфушу, да приведи себя в порядок, я скоро прикажу на стол накрывать.
Опускаю глаза, стараясь принять должный вид, и тихо прошу:
— Маменька, позвольте нам с мадемуазель сегодня погулять у реки!
Маман хмурит тонкие, точно нарисованные, соболиные брови:
— Мими, что за глупости! Разве ты не знаешь, что на берегу цыгане, и тебе туда нельзя! Сейчас же марш причёсываться!

Послушно выхожу из её комнаты, но иду не к себе, а спускаюсь вниз в библиотеку. Папá, конечно же, там — сидит в своём любимом кресле у окна и читает.
— А вот и Мушка! — говорит он, поднимаясь мне навстречу.

— Как тебе спалось, дитя моё? Ты что-то бледненькая — не захворала ли?
— Нет, ничего. Тебе почудилось, я здорова! — спешу заверить в ответ и добавляю:
— Папенька, а можно мы с мадемуазель Дениз пойдём к реке?
— К цыганам-то? — смеётся отец. — Нет уж, голубушка, уволь, нечего тебе там делать!
Ну вот, и он не разрешил! А я так надеялась...
К счастью, я знаю, кто может мне помочь. Уж он-то точно не откажет! Есть у меня верный друг, Васятка, мой молочный брат и сын моей кормилицы Фотиньи. Вот уж кто готов за меня и в огонь и в воду! Осталось только его найти... А, вот и он, выходит из столовой. Вася уже третий год служит у нас в доме в казачках, и маменьке очень нравится придумывать ему новые наряды. То оденет его средневековым пажом, то юным спартанцем, то турчонком. Сейчас на нём камзол и всё прочее, что носили во времена императрицы Екатерины.
— Вася, мне надо с тобой поговорить! — шепчу я. — Приходи сейчас на наше место.
— Как прикажете, Марья Григорьевна! — отвечает он.

Мы чинно расходимся в разные стороны, после чего я опрометью бегу на задний двор и там, в условном месте, за амбаром, с нетерпением дожидаюсь Васю. Он прибегает через пару минут, весь запыхавшийся.
— Манечка, на тебе лица нет! Что с тобой?
Когда мы одни, я позволяю Васе называть меня на «ты» и просто по имени, без отчества. Это одна из наших с ним тайн. Как и то, что он частенько делает за меня уроки из географии и из математики — папенька позволил, чтобы мадемуазель Дениз вместе со мной учила и его. А ещё он, по моей просьбе, потихоньку носит мне книги из папиной библиотеки. Мне не разрешают читать почти ничего из взрослого, а я так люблю романы!
— Васятка, нынче мы с тобой пойдём в табор! — тоном, не терпящим возражений, заявляю я.
Мой друг хмурится:
— А на кой?
— Я хочу погадать у цыганки. Охота знать, что со мной будет.
Вася с досадой сплёвывает на землю.
— Мань, это всё глупости, бабкины сказки. Наврёт тебе цыганка семь вёрст до небес, да всё летом. А после ещё и денег за то попросит.
Меня это не смущает:
— Нешто! Деньги у меня есть — крёстная на день ангела золотой подарила.
— Ещё чего! — возмущается Вася. — Будет с них и семишника, много — алтына. У тебя медные деньги есть?
— Есть, — вспоминаю я. — Пятак есть, тот, что на счастье.
— Много будет, — недоволен Вася, но мне не жаль никаких денег.
— Когда пойдём? — тороплю его я. — Как убежим? Придумай что-нибудь!
Видно, что Васе совсем не по душе моя затея, но он со мной не спорит.
— Засветло никак нельзя, — говорит он после паузы. — И мне попадёт, что ушёл, и тебя могут хватиться.
— А вечор у нас гости. Этот Клепещинов противный, фу!
— Так это и хорошо! Тебя спать отправят пораньше, а ты потихоньку спустись вниз, да и подожди меня.
— Васька! — раздаётся тут на весь двор зычный голос ключницы Пантелеевны. — Ты где ж девался, оголец? Барыня тебя кличет.
— Беги, — подталкиваю я Васю. И только после его ухода вдруг понимаю, что без помощи Марфуши мне никак не обойтись. Придётся, посвятить в наши планы и её.

 

[Оладушка]

К вечеру действительно приезжают гости, точнее, один гость — наш ближайший сосед и папенькин приятель месье Платон Клепещинов. Терпеть его не могу! Глаза у него злые, сам вечно всем недоволен, со всеми постоянно ссорится… Единственное живое существо, которым он дорожит — это его вороной конь Абрек. Вот уж о ком наш сосед готов говорить часами!
Разговоры о конюшне начинаются сразу после его приезда, и мне невыносимо скучно. Обычно я люблю гостей, но нынче еле-еле хватает терпения высидеть ужин, после которого меня сразу же отправляют спать. Мне это только на руку, и я даже совсем не капризничаю. Маменька садится за рояль, а я тороплюсь наверх, в свою комнату.

— Ох, барышня, и попадёт же вам! — причитает Марфуша, помогая мне переодеться в платье попроще и переменить причёску. — А заодно и мне! А ну, как узнают… Достанется нам с вами на орехи!
— А будь, что будет! — храбро отвечаю я. — Семи смертям не бывать, а одной всё равно не минуешь!
Тихонько выбираюсь из комнаты — и бегом вниз, где уже ждёт тоже переодевшийся Вася.

Идти оказывается не так уж, долго, да и Васятка уже откуда-то знает дорогу. Не проходит и четверти часа, как мы оказываемся на берегу реки, где по всей большой поляне вольно раскинулся цыганский табор. Повсюду горят костры, бродят пасущиеся лошади, туда-сюда снуют весело галдящие люди в яркой одежде и бегают с громкими криками чумазые ребятишки.
— Вась, ты не боишься? — волнуясь, спрашиваю я, глядя на эту живописную картину.
— Ещё чего! Что я малец — цыган бояться! Но, если хочешь, можем вернуться домой.
— Ну уж нет! Раз пришли — пойдём! — я выступаю из темноты и храбро подхожу к ближайшему костру.
Все сидящие вокруг него, точно по команде, оборачиваются к нам.
— Ромалэ, гляньте, какие гости к нам пожаловали! Сама помещичья дочка! — раздаётся вдруг звонкий, отчего-то знакомый голос. Я поднимаю взгляд... и немею, едва не лишившись чувств. Передо мной стоит молодой цыган, высокий, статный и столь пригожий собой, что я не верю своим глазам. Все слова, придуманные за день, застревают в горле.

На моё счастье, со мной рядом Вася. Он тоже немного оробел, но не показывает виду, и спрашивает нарочно дерзко:
— Эй вы, кто тут у вас Радда?
Цыгане переглядываются, смеются, что-то быстро лопочут по-своему. Красавец улыбается, да так, что у меня всё сжимается внутри, а откуда-то из темноты отвечает женский голос:
— А на что тебе Радда, яхонтовый мой?
— Мне-то её даром не надо, а вот барышне понадобилась. Погадать хочет.
У костра, задорно звеня монистами, появляется цыганка. Совсем молодая и тоже очень красивая.

— А чем платить-то будешь, цветочек мой лазоревый? — с усмешкой спрашивает она.
— Ты что ли Радда? — грубовато интересуется Вася.
— А хоть бы и я?
— Коли ты, погадай барышне. А деньги у нас есть, заплатим, не бойся.
Цыганка окидывает меня взглядом и тихонько подталкивает поближе к костру.
— А ну-ка, дай мне ручку, золотая моя... Да не ту, левую. Нашей-то сестре по левой руке гадают, видно, оттого, что мы сердцем живём, а не думами.
Её сухие горячие пальцы сжимают мою ладонь, быстрые глаза рассматривают её в свете костра.
— Вижу, вижу! Вижу, что звать тебя, как Богородицу. А под Пасху тебе минуло тринадцать годов.
Я готова разинуть рот от удивления, но Вася, этот Фома неверующий, тут же заявляет насмешливо:
— Ха! Провести нас думаешь? Не на тех напала! Вы тут уж другой день стоите, небось давно уж узнали у людей и как барышню звать, и сколько ей лет.
Радда вскидывает длинные ресницы, в свете костра зубчатая тень от них закрывает половину щеки.

— Узнала, говоришь? А про книжки, что ты барышне своей тайком носишь, я тоже от людей узнала?
Это заставляет замолчать даже Васю. Он застывает на месте и тоже в изумлении смотрит на цыганку.
А Радда тем временем продолжает рассматривать мою руку.
— Вижу, вижу! Вижу, что как минет тебе семнадцать годов, пойдёшь ты, алмазная моя, под венец. Да только не мужа будешь любить, а совсем другого... Тот будет красавец, ах какой красавец, вроде нашего Лари! — она быстро переглядывается с молодым цыганом.
«Вот, значит, как его зовут… Лари…»
— И ещё вижу… Постой-постой!..
Что случилось с Раддой? Цыганка вдруг хмурится, точно на её лицо опускается чёрная грозовая туча. Брови насуплены, глаза мечут молнии. Она вдруг с силой отталкивает мою руку и отворачивается.
— Не стану я тебе больше гадать! Уходи! Уходи сейчас же!

Я растерянно смотрю на неё.
— Но, Радда?.. Как же?..
— Уходи, я сказала!
Мы с Васей переглядываемся. Он неуверенно произносит:
— Вот тебе пятак, возьми…
Но цыганка и слушать не хочет:
— Не надо мне твоих денег! Уходи с глаз долой!
Вася хватает меня за руку и тащит прочь от костра. Мне ничего не остаётся, как последовать за ним.
Конец первой части.

 

[Оладушка]

Серия 1, часть 2.
Осень, мне бы прочь от земли...
По старой привычке я проснулась ровно в четверть девятого, минута в минуту. Села на кровати, встряхнула головой, чтобы разогнать остатки сна, потянулась... И вдруг сообразила, что вставать и спешить на работу сегодня не нужно. И завтра будет ненужно. И послезавтра... Оставалось только решить — радоваться такому вот стечению обстоятельств или огорчаться. Наверно, скорее радоваться: появилась теоретическая возможность начать новую жизнь. Что в данный момент мне ну просто необходимо.

Судя по виду за окном, в Москве всё-таки настала осень. Серое небо, мелкий противный дождь... Мне всегда грустно, когда уходит лето. Хотя, с другой стороны, может, туда ему и дорога? Очень уж нелёгкими были для меня последние три месяца.
Всё началось с того, что в июле я рассталась с мужчиной, которого четыре с половиной года любила и ждала. Причём, «ждала» — это не поэтическая метафора, я действительно провела всё это время в мечтах и ожиданиях, что Виталий вот-вот разведётся с опостылевшей — по его словам! — женой, и мы наконец-то будем вместе...

Но дни шли за днями, месяцы за месяцами, а мы всё также встречались изредка и урывками, его благоверная всё также звонила ему в самый неподходящий момент, а он сам всё также постоянно поглядывал на часы и вечно спешил, стараясь вернуться домой не позже одиннадцати. Я провожала его и врубала на всю мощь диск с любимой песней «Метро»: «Явки, пароли, чужие дачи, и дома надо быть в десять...» Однажды я не выдержала и сказала ему: «Прости, не могу так больше!» И услышала в ответ: «Ну, что же, раз на то пошло — давай расстанемся». Больше он не звонил. А я выбросила диск группы «Високосный год» в мусоропровод.
Следующим номером летней программы выступила Дашка, дочь.

Как-то вечером вдруг огорошила неожиданным сообщением.
— Мам, мы с Никитосом решили жить вместе! — заявила она без всякой подготовки.

— Дашка! — только ахнула я, хотя вроде бы и была готова к такому известию. Не то чтобы я против Никиты, совсем нет, он славный парень, умный и самостоятельный, любит Дашку и заботится о ней. Они встречаются уже несколько лет, и она действительно счастлива с ним, но...
— Может, не будешь так торопиться? — озвучила я свои сомнения. — Куда спешить, тебе ведь только-только девятнадцать исполнилось?..
— Ой-вей, кто бы говорил! — ответила дочь цитатой из моего любимого анекдота. — Сама-то в это возрасте уже не только замужем была, но даже произвела на свет очаровательного младенца по имени Дарья Сергеевна.
— Потому-то и говорю...
— Да ладно тебе, мам! Я ж пока ни в ЗАГС, ни в роддом не тороплюсь, — успокоила дочь. — Поживём, посмотрим, что к чему.
Честно говоря, я была уверена, что эта парочка раза три в неделю будет столоваться у меня, потому что "у них дома в холодильнике мышь с тоски удавилась". Но, похоже, экспериментальная молодая семья вполне справлялась с бытом. Во всяком случае, так утверждала Дашка, с которой мы последнее время общались преимущественно по телефону. А в нашей малогабаритной однокомнатной квартире стало вдруг так просторно и так одиноко, что я начала разговаривать вслух сама с собой...
Чтобы хоть как-то развеяться, я с головой погрузилась в работу — последние три года я была менеджером по СМИ в небольшом рекламном агентстве. Но и сюда тоже незаметно подкрался хищный зверёк с ценным мехом... В минувшую пятницу мы насмерть разругались с моей непосредственной начальницей, жуткой стервой и самоуверенной дурой. И хотя генеральный очень просил меня не горячиться и подумать, я всё-таки хлопнула ему на стол заявление об уходе и вынудила подписать. И теперь вот осталась полной принцессой на бобах. Ни работы, ни семьи, ни любимого...

Когда зазвонил телефон, реветь я уже почти перестала. И даже сумела алёкнуть в трубку абсолютно весёлым голосом, так, чтобы собеседник, кто бы это ни был, ни о чём бы не догадался. Впрочем, ему, точнее ей — лучшей подруге Соньке — в тот момент было не до тонкостей моего душевного состояния. Хотя вообще-то человеческая душа — это её профессиональная область.
— Слушай, Сонечка, как хорошо, что ты позвонила! — заорала я. — Мне просто необходимо поговорить с тобой, как с психологом. Во-первых, я опять в депрессии, но дело даже не в этом, а в том, что мне сегодня но...
Но Соня перебила, не дав договорить:
— Любань, прости, но у меня ни секунды свободной! Вечером ещё раз перезвоню, и обо всём поболтаем. А сейчас мне от тебя нужно только одно слово — да или нет?
— Гм... Это ты о чём? — осторожно поинтересовалась я.
— Хочу предложить тебе работу. По специальности. Ты, ведь, если я не ошибаюсь, филологический в педе закончила?
— Сонь, ну это когда было-то... И уже давно отошло в область древней истории. Ты бы ещё крестовые походы вспомнила. Или восстание Спартака.
— Любка, не отвлекай меня! — хихикнула подруга. — Я ж тебе говорю: мне некогда! Главное, что ты и филолог и педагог одновременно — мадам это очень понравилось.
— Слушай, ты можешь говорить более конкретно?
— Могла бы, да ты ж мне не даёшь... Короче так. Одна бабулька задумала написать мемуары. При этом бабулька не простая, а вдова поэта Виктора Батракова. Ты ещё такого помнишь?
— А как же! Нам в школе, по-моему, это имя гвоздями в головы вбили. Певец советской страны, лауреат всяких ленинских-сталинских премий...
— Именно. Сам пиит уже, слава тебе Господи, давно на том свете, а жена, она намного его моложе, ей сейчас что-то за восемьдесят, ещё вполне жива и здорова. И даже надумала осчастливить мир своими мемуарами.
— Сонь, я тут только одного не понимаю — при чём тут я со своим образованием?
— Блин, Любка, ну ты дашь мне сегодня досказать или нет? Дело в том, что сама писать эпохалку вдова уже не в силах. Нужен человек, который будет слушать её рассказы, конспектировать и превращать этот бред в более или менее связный текст. Возьмёшься?
— Право не знаю... Я уже сто лет ничего не писала, кроме рекламных статей о стальных дверях и портативных стиральных машинках.
— Ой, Любань, не прибедняйся! Пишешь ты отлично, я это уже довела до сведения мадам. Платить наша бизнес-леди вроде собирается неплохо...
— Сонь, подожди, я что-то ничего не понимаю!.. Вдова поэта в восемьдесят с гаком лет занимается бизнесом?
— О Господи, да какая ж ты непонятливая! Платить будет не вдова, а её дочь Зоя. И вообще, перестань пудрить мне мозги! Записывай лучше телефон.
— Зои?
— Нет, блин, Джонни Деппа! Зои, конечно, кого же ещё. И позвони прямо сейчас, слышишь!

С «самой» мне поговорить не удалось. Зоя Викторовна была занята, но через секретаря передала, что мне надо приехать к ней в офис, и лучше сделать это сегодня же, в четыре часа. Ну что ж, мне всё равно особенно нечем было заняться дома. После великого переселения Дашки хозяйственных хлопот как-то резко поубавилось — стирки стало намного меньше, убирать тоже особо было не за кем, а уж готовить я и вовсе перестала: что за удовольствие стоять у плиты ради одной себя? Вот и питаюсь всухомятку, бутербродами, йогуртами да печеньем. Вредно, конечно, а самое ужасное - "толсто", как выражается Сонька, но мне уже наплевать. Мою фигуру уже никакой диетой не испортишь...

Опять влезать в опостылевшие деловые костюмы не хотелось, и после минуты-другой размышлений, я остановилась на любимой одежде — джинсах. Выбрала свитер поприличнее, надела сапожки на каблуках, пару раз провела расчёской по волосам — и готово. Ну не из тех я женщин, кто проводит лучшие годы в заботах о своей внешности... Мне и так есть чем заняться в этой жизни.

 

[Оладушка]

Офис у мадам оказался шикарным — судя по обстановке, её бюро переводов процветало.
— Чем могу вам помочь? — строго спросила рыжеволосая красотка за стойкой ресепшн.
— У меня назначена встреча с Зоей Викторовной на шестнадцать ноль-ноль.
— Вы от Софьи Новгородовой, да? У меня записано: Люба Варенцова. Это вы?
— Да.
— Простите, а как ваше отчество? Любовь?..
— Вообще-то, моё полное имя Любава. Любава Дмитриевна.
Красотка кивнула, её тонкие пальцы быстро пробежали по компьютерной клавиатуре, а затем по кнопкам офисной мини-АТС.
— К вам Варенцова... Хорошо, поняла, — и уже мне:
— Пройдите прямо по коридору, вторая дверь справа. Зоя Викторовна вас ждёт.

После разговора с Сонькой я почему-то представила себе этакую сушёную воблу в очках, одетую и причёсанную в стиле «а-ля завуч по учебно-воспитательной работе». Тем сильнее было удивление, когда, войдя в красиво оформленный кабинет, увидела стильную и очень ухоженную женщину с модной стрижкой и безукоризненным макияжем.
«А ведь ей уже за пятьдесят! — тут же пронеслось в голове. — Вот молодец баба! Эх, как говорят в Одессе, шоб я так жил...»
Зоя Викторовна окинула меня с ног до головы оценивающим взглядом и слегка улыбнулась — очевидно, осталась довольна увиденным.
— Добрый день. Присаживайтесь, — изящная рука с великолепным маникюром показала на кресло.
Я плюхнулась и торопливо прикрыла сумкой свои неухоженные ногти.
— Простите, я забыла ваше отчество. Любава?..
— Дмитриевна. Но можно и без отчества — просто Любава. Или Люба.
— Хорошо, — слегка кивнула собеседница. — Я тоже предпочитаю западную форму обращения. Итак, Люба, у меня мало времени, поэтому перейду прямо к делу. Вы уже знаете, что от вас потребуется?
— Только в общих чертах.
— Моя мать, Тамара Павловна Батракова, решила написать мемуары, — Зоя откинулась в кресле и закурила, не спросив у меня разрешения и не предложив мне сигарету. К счастью, я не курю, но нормально переношу табачный дым. — Человек она уже пожилой и больной, и сама справиться с такой работой не в состоянии. Максимум, на что она способна — это диктовать. Я ищу кого-то, кто будет постоянно находиться рядом и записывать за ней.

— В каком смысле — постоянно? — я не сразу поняла, что она имеет в виду.
— В том смысле, что на время работы над мемуарами вам придётся поселиться у нас дома, — Зоя говорила об этом, как о деле давным-давно решённом. — В Немчиновке. Мама может захотеть работать рано утром или поздно вечером, поэтому очень желательно, чтобы вы всегда были под рукой.
— А... это надолго?
— Месяца на три. Возможно — меньше, возможно — больше, сколько потребуется для работы над книгой.
— М-м-м... Я, право, не знаю...
Однако дочь советского поэта мои сомнения, похоже, мало интересовали.
— Теперь об условиях, — продолжала она, кинув быстрый взгляд на часы. — Я собираюсь платить вам тысячу евро в месяц, плюс ещё столько же, когда книга будет сдана. Это нормальные деньги, при том, что жить вы будете на всём готовом. Я навела о вас справки, через Софью и по своим каналам — ваша кандидатура мне подходит.
«Вот даже как! Оказывается, без меня меня женили. Я ни слухом, ни духом — а мою скромную персону уже проверяют по всем статьям. Ну Сонюшка, ну подруга!..»
— Мне нужно подумать... — пролепетала я. Чёрт, как же ненавижу в себе вот эту вот нерешительность! А поделать с собой ничего не могу. Наверное, горбатого уже только могила исправит.
— Думайте, — милостиво разрешила Зоя. — Только поскорее. Даю вам сроку три дня. Вот вам моя визитка — не позже среды позвоните мне и дайте свой ответ.
Мадам поднялась из кресла, давая понять, что аудиенция закончена. Я поспешно откланялась, и уже подходила к двери, когда меня снова окликнули.
— Да, Люба, и ещё одно требование.
Я обернулась. Зоя пристально поглядела на меня и очень отчётливо проговорила:
— Скорее всего, многое в нашем доме вас удивит или вызовет любопытство. Однако вам придётся держать рот на замке и никуда не совать свой нос. Никаких вопросов, никакого обсуждения нашей семейной жизни с кем бы то ни было. Одно слово — и я расторгну договор. Ни одна из тайн нашего дома не должна выйти за его пределы. Надеюсь, вы меня поняли?

В метро, несмотря на сентябрь, было жарко и душно. Уже начался час пик, и народу была просто тьма. В вагоне я сразу оказалась зажатой между огромным негром, который явно вылил на себя, по меньшей мере, канистру одеколона, и невысоким, но очень волосатым кавказцем — этот просто, очевидно, всё лето забывал помыться. В обстановке вот такой вот душистой дружбы народов в голову тут же полезли мысли, что предложение пожить за городом не так уж и плохо — по крайней мере, не надо будет ездить каждый день в общественном транспорте. Да и названная Зоей цифра казалась более чем соблазнительной. В агентстве, даже учитывая проценты и премиальные, я получала намного меньше. За три месяца, а то и больше, получится вполне себе кругленькая сумма. Можно будет и Дашке дублёнку купить, и небольшой ремонт в квартире сделать, а то на эти выцветшие обои уже смотреть противно... Словом, за время дороги домой я уже почти окончательно решила согласиться на это оригинальное предложение. С риском лишиться какой-либо детали одежды, вылезла на родном «Ленинском проспекте» и помчалась домой звонить Соньке.

Вечер прошёл в телефонных разговорах с Соней и Дашкой. Обе, точно сговорившись, старались развеять мои сомнения. Они только что не в два голоса убеждали меня, что я справлюсь, и вообще предложение Зои Батраковой — это как раз то, что мне сейчас нужно. Разве не здорово — пожить за городом, сменить обстановку, заняться интересным делом, практически начать новую жизнь, да ещё при этом хорошо заработать? Мои робкие беканья и меканья насчёт того, что Зоя мне не слишком понравилась, а жить под одной крышей с таким человеком — удовольствие ниже среднего, девицы в расчёт не брали.
— Мам, я же слышу по твоему голосу — тебе самой очень этого хочется! — заявила дочь. Интересно, в кого она у меня такая умная? Последние годы мне всё чаще кажется, что она и старше меня, и намного мудрее...
Ближе к вечеру позвонила мама, которая уже всё знала от Дашки, и назвала меня авантюристкой и сумасбродкой.
— Я всегда говорила, что ты просто вся в покойного отца! — заявила она. — Я помню, он тоже вечно очертя голову кидался в какие-то мутные истории… Мне очень странно всё это — оставить квартиру без присмотра, поселиться в чужом доме в качестве то ли компаньонки, то ли сиделки… Я хочу тебя спросить: ты уверена, что тебе нужна такая работа?
— Да, мамуль, — твёрдо ответила я. В этот момент мной уже было принято окончательное решение.
За этот первый нерабочий день я устала так, словно с девяти утра до глубокой ночи вкалывала в офисе. Когда я чистила зубы на ночь, глаза у меня уже просто закрывались, хотя на часах ещё не было одиннадцати.

Я уже почти провалилась в сон, когда в сознании на удивление отчётливо возникли последние слова Зои. «Многое в нашем доме вас удивит… Наши тайны... Но никаких вопросов!..» Чёрт, до чего же любопытно! Что же за тайны хранит дом покойного советского поэта?
Конец первой серии.

 

[Оладушка]

Серия 2. Часть 1.
А конокрад — не вор...
Другой уж день я сама не своя — статный красавец цыган с чудесным именем Лари никак не идёт у меня из головы. Я не могу ни есть, ни спать, ни читать, ни готовить уроки, а только и делаю, что думаю о нём, вспоминаю дивный голос, лучистый взгляд, обольстительную улыбку... Сидя за пяльцами и тщетно пытаясь воткнуть иголку в нужное место узора, я жалею, что я не птица, и не могу, подобно ей, подняться в небо и полететь на берег Протвы, к нему... Уколовши не знаю уж в какой раз палец, бросаю вышивание и бегу поскорей разыскать Васю. У меня более нет сил носить в себе свою тайну, она так и просится наружу... А лучшего наперсника, чем Васятка, мне не найти.
А вот и он, чистит каминную решётку в курительной комнате.
— До зарезу надо с тобой поговорить! — шепчу ему на ухо.
— Я мигом! — отвечает он. — Вот только Пантелеевне доложусь и враз на наше место приду!

— Вася, я должна поведать тебе страшную тайну! Только обещай, что будешь нем, как могила!
— Вот тебе Святая Пятница! — крестится казачок. — Никому не скажу, пусть хоть режут! А что стряслось-то, Манечка?
— Вася, я... — от волнения перехватывает дыхание. — Я влюбилась...
— Матерь Пресвятая Богородица, спаси и помилуй! В кого?
— В... В Лари... Помнишь цыгана из табора?
Вася отворачивается и смачно сплёвывает на землю. Молчит какое-то время, а потом вдруг говорит недобро:
— А ты, Манечка, дура. Вот.
Мне становится обидно чуть не до слёз.
— Это ещё с какой стати? Объяснись, сделай милость!
— А я почём знаю? — он смотрит искоса. — Видно, батюшка с матушкой такой уродили...
От злости я его ну просто на куски разорвать готова! Всю душу раскрыла, такую тайну доверила, а он...
— Замолчи! — топаю ногой о землю. — Сам ты дурак! Холоп! Да как ты смеешь! Вот ужо папеньке скажу, он велит Федоту тебя на конюшне высечь!
— Воля ваша, барышня Марья Григорьевна.
— Пошёл прочь! И чтоб глаза мои тебя больше не видели! — отталкиваю его и, подобрав юбки, со всех ног бегу к дому.

Я так разобиделась на Васю, что с досады не ответила урок из французского, и мадемуазель Дениз наказала меня, не пустив на прогулку. Теперь вот брожу по дому, не зная, куда себя деть от скуки. Внезапно с дороги слышится звон колокольцев, и я бросаюсь к окну, чтобы посмотреть, кто приехал. Ах, не интересно, это дрожки месье Клепещинова. Что-то он последнее время зачастил к нам... Постойте, да что это с ним? Лицо перекошено, глаза мечут молнии… Отвесил тумака своему кучеру, выбранил нашего конюха Федота, да ещё и пнул Полкана так, что тот, бедняжка, отлетел с визгом... Похоже, Платон Львович просто вне себя от злости! Интересно, что же такое случилось? Кубарем скатываюсь вниз по лестнице.
Папенька уже на крыльце, тоже поспешил навстречу гостю. Я застаю уже самый разгар ссоры.
— Это вы во всём виноваты, Григорий Андреевич! — захлёбывается месье Клепещинов. — Вы мне за это ответите!

— Платон Львович, любезный мой, угомонитесь, прошу вас! Объясните толком, что случилось!
— Что случилось?! Вы ещё спрашиваете? Так вот, намерен вам доложить, что ваши цыгане украли мою единственную отраду души! Моего Абрека!
— Ну уж, цыгане-то, право, не мои, а государевы… А вот то, что украли вашего дивного арабского жеребца, и впрямь возмутительно. Как же случилось такое?
— Да как, как… Мальчишки, по обыкновению, пасли лошадей в ночном, да и уснули, дармоеды, не иначе!.. Хватились, когда Абрека уже и след простыл. Один, впрочем, клянётся-божится, что видал конокрада. Говорит, молодой, из себя видный, в красной жилетке...
«В красной жилетке!» Мне вдруг делается дурно и приходится схватиться за перила, чтобы не упасть. Той ночью, в таборе, я видела лишь одного красивого и молодого цыгана в красной жилетке...
— А всё вы, Григорий, всё вы со своей филантропией! — бушует Клепещинов. — Зачем позволили цыганам встать табором на вашей земле? Вот они и отплатили за вашу доброту! Ну вот уж я до них доберусь!.. Сей же час пошлю своих мужиков на вашу землю цыгана ловить!
— Погодите немного, Платон Львович! — увещевает папенька. — Успеется. Пойдёмте-ка лучше в дом. Остынете, дух переведёте, выпьем рюмочку-другую рябиновой наливки... Вы ведь не откажетесь от моей наливки? А цыгане, уверяю вас, никуда не денутся.
Клепещинов колеблется, но потом пожимает плечами:
— Ну что ж, извольте... От вашей наливки и впрямь грех отказываться!
Слава тебе Господи! Храните папеньку, Святые угодники, отвёл грозу, пусть и на время! Но что же теперь делать? Беспременно надо как-то предупредить Лари... Ай, как не вовремя мы побранились с Васей!.. Впрочем, нынче не до ссор, нужно спасать моего красавца-цыгана...

— Вася! Васятка...
— Что вам угодно, барышня?
— Да полно тебе дуться! Ну, Васятка, ну миленький!.. Помоги, пропаду ведь без тебя...
Торопливо и сбивчиво пересказываю ему сцену на крыльце. Вася морщит высокий чистый лоб:
— А ты наверное знаешь, что это был Лари?
— Знаю. И чувствую. Вот здесь, — я кладу руку на сердце. Вася хмурится. — Страшно подумать, что будет, если его поймают! Месье Клепещинов недобрый человек, это все говорят... Убьёт он Лари до смерти за своего коня Абрека!.. Ты у нас умный-разумный, смекни, что делать, а?
— А чего тут делать? — пожимает плечами Вася. — Делать нечего, окромя как бежать в табор, да рассказать всё как есть твоему ферту, пока мужики не пришли его ловить. Не скажу, что мне до смерти охота, но коли прикажешь — я мигом!
— И я с тобой!
— А ну как мадам тебя хватится?
— Авось не хватится. Она до обеда отдохнуть прилегла.
— Ну, коли так, может, обойдётся... Тогда бежим!

Обычно я всегда бегаю тише Васи, но в этот раз он никак не может угнаться за мной. Запыхавшиеся и растрёпанные, мы скоро вбегаем на берег реки и почти сейчас же видим Лари — на удивление покойный и безмятежный, он мешает палочкой золу в костре, видно, картошку печёт. На миг в душу даже закрадывается надежда — а ну как не он Абрека украл?
Снова цыгане смотрят на нас, точно на невиданное диво в балагане, но в этот раз мне уже нет до того никакого дела...
Подбегаю к Лари и, едва переведя дух выпаливаю:
— Это ведь ты украл коня у нашего соседа нынче ночью?
Он улыбается, открывая ровные, точно жемчужные, зубы:
— Какого ещё коня, барышня? Ничего не слыхал ни о каком коне.
Значит, и правда не он! От радости я готова запрыгать на месте, но тут в беседу вступает Вася:
— Как же, так он тебе сейчас и признается, держи карман шире!
Оглядываюсь по сторонам, но не замечаю среди пасущихся лошадей ни одной похожей.
— Но Абрека тут нет…
Однако Васятку этот довод не убеждает:
— Спрятал, поди, где-нибудь!.. — предполагает он и торопливо сообщает Лари:
— Тебя мальчишки-пастухи видали. Вот-вот мужики того барина сюда нагрянут, ух, и не вздуют же тебя, а то ещё в железо закуют и уряднику сдадут!

Услышав его слова, цыгане принимаются громко и взволнованно толковать между собой. Потом один из них, высокий и седовласый, подзывает к себе Лари и что-то коротко говорит ему. Лари пытается возражать, но старик одним движением руки заставляет его замолчать. И тогда предмет моих грёз, тряхнув кудрями, ловко вскакивает, без седла и узды, на пасущуюся неподалёку лошадь. Минута — и его уж нет на берегу, только облако пыли из-под копыт.
— Спасибо тебе! — слышу я из-за спины знакомый голос. — Спасла моего жениха. Теперь тому барину его не поймать — легче ветер в поле догнать, чем моего Лари!
И, не дождавшись ответа, Радда отворачивается и спешно уходит. А Вася хватает меня за руку и торопливо шепчет:
— Бежим домой, Манечка, пора, а то не вышло бы чего...
У самого дома мы останавливаемся, чтобы перевести дыхание.
— Вась, а коли нас уже хватились, чего скажем?
— Дай подумать... Наври тогда, что в деревню бегала, медвежонка хотела поглядеть. Третьего дня Прохор, кузнецов сын, медведицу в лесу убил, а двух медвежат домой приволок.
— Да ты что! Вот новость, а мне и невдомёк!

 

[Оладушка]

Но дома, к счастью, всё тихо. Платон Львович уехал, а папенька находится в столь хорошем расположении духа, что после обеда и вправду позволил мне в сопровождении мадемуазель Дениз прогуляться до деревни и посмотреть на медвежат. Полная впечатлений, я возвращаюсь домой и сталкиваюсь в берёзовой аллее с Марфушей.
— Ты куда это ходила?
— К Клепещиновым бегала, барыня посылали к Прасковье Андревне за выкройкой... Ой, барышня, чаво у них деется, чаво деется!..
— А что такое, Марфуша?
— Барин Платон Львович, когда у них коня-то украли, уж так осерчали, так осерчали... От нас как приехамши, враз спосылали мужиков на берег — цЫгана того, стало быть, ловить. А цЫгана-то и нету! Так Платон Львович до того разгневались, что велели его невесту схватить и под замок посадить. «Стану, — говорит, — её без хлеба держать и кнутом кажный день бить, пока жених сам ко мне не придёт, и коня не приведёт!»
— Да что ты говоришь? Ужас какой!
— Истинный Бог, барышня, как есть ужасть! А ведь цыганка та — та самая Радда и есть, что мне венец с Петрушей нагадала...

Вот горе-то! Противный, гадкий Клепещинов! И бедная-бедная Радда… Мне до боли в сердце жаль цыганку, несмотря на то, что она так дерзко вела себя со мной. А что теперь будет с Лари? Вне себя от жалости и досады, иду в дом и в розовой гостиной чуть не сталкиваюсь с папенькой.
— Мушка! Ангел мой, да ты никак плачешь?! Что случилось, кто тебя обидел?
— Ах, папенька! — рыдания мешают мне говорить. Отцу требуется немало времени, чтобы понять то, что я пытаюсь сказать ему сквозь слёзы и всхлипывания.
— Спасите цыганку, папенька! — умоляю я. — Она ведь ни в чём не виновата!
Отец хмурится:
— Доброе у тебя сердце, Мушка… Нелегко тебе жить-то будет среди людей, нынче уж не тот век, доброта-то не в чести.
— Я вас очень прошу! Поезжайте к Клевищинову, упросите его отпустить Радду!
— Да ты, я смотрю, уж и имя её знаешь… Ну, а коли не поеду?
— Тогда… Тогда вот вам крест святой, в Протве утоплюсь!
— Вот даже как? Экая ж ты горячая уродилась, и в кого это? Верно, в тётку свою двоюродную, ту, что с гусаром сбежала. Ну да будь по-твоему. Завтра же с утра поеду к Платону Львовичу, поговорю с ним.
— Нет, папенька! Сегодня же, сейчас же!
— Эк тебе приспичило, право слово! Знаешь ведь, проказница, что любит тебя отец, не может ни в чём отказать… Что ж, велю Федоту сейчас заложить лошадей. Сдаётся мне, придётся простить Клепещинову карточный должок, что за ним с Петрова дня — иначе мне его не уговорить…

— Ты чего так радуешься? — спрашивает Вася.
— Авось, папеньке удастся спасти Радду! А вместе с ней и Лари! — мне хочется прыгать от счастья.

Мне страсть как хочется дождаться возвращения папеньки, но его, как назло, всё нет и нет… Меж тем уже темнеет, и меня отправляют спать. Марфуша по обыкновению помогает мне раздеться, расчёсывает на ночь волосы, тушит свечи и, подоткнув одеяло, на цыпочках выходит из комнаты. Я закрываю глаза, но сон не идёт, в голову лезут разные мысли. Удалось ли папеньке уговорить Платона Львовича? Что с Раддой? И где-то, где-то нынче Лари…

Внезапно в моё окно ударяется камешек, затем другой. На миг сердце радостно замирает в робкой надежде — а ну как это Лари приехал ко мне? Соскакиваю с кровати, путаясь в длинной ночной рубашке, выскакиваю на балкон — и вижу внизу Васю и… Радду! О счастье, она спасена! Или сбежала?

Не думая о том, что меня могут увидеть и наказать, выскальзываю из своей комнаты, как была босиком, спускаюсь по дальней лестнице и выбегаю в сад.
Радда бросается ко мне и целует мне руки.
— Спаси вас Господь, Марья Григорьевна, золотая моя, век вас не забуду! Мне всё добрые люди рассказали… Кабы не вы, да не ваш отец… Не знаю, что бы и было со мной!
— Тебя отпустили, да? — радостно уточняю я.
Радда кивает:
— Отец ваш, дай ему Бог счастья, того барина злого уговорил.
Собравшись с духом, задаю вопрос, который волнует меня более всего:
— Радда, а как же Лари?
Цыганка загадочно улыбается:
— О, Лари меня найдёт…

И снова берёт меня за руку:
— И чем мне только теперь благодарить вас, цветик мой лазоревый?
Мы переглядываемся с Васей и он, сразу поняв мои мысли, говорит:
— Скажи, отчего ты третьего дня не стала гадать барышне? Что такое ты у ней на ладони увидела?
По лицу Радды точно пробегает сумрачное грозовое облако. Она хмурится и качает головой:
— Нет. Не могу, не скажу! И не просите, яхонтовые мои… Я вот что… Я другое сделаю. Иначе вам помогу…
Опустив руку в карман широкой цветной юбки, цыганка вынимает колоду, перебирает карты, выбирает одну из них, рвёт пополам и суёт обрывок мне в ладонь.
— Вот. Храни, не потеряй! Как станет худо — совсем худо! — вынь карту, да вспомни обо мне. И я помогу тебе, только знай — один только раз смогу помочь. Помни об этом, да не потрать напрасно! И ещё одно — никому ни слова ни говори! Скажешь — вся сила потеряется.
Мы с Васей чуть не сталкиваемся лбами, пытаясь рассмотреть карту в неверном свете луны. Что за чудеса? Трефовая дама на ней ну просто на удивление похожа на Радду.
— Это что ж, колдовство? — удивлённо спрашиваю я. Но, подняв голову, вижу, что цыганки уже нет в саду. Она ушла так быстро и бесшумно, что мы с Васей даже не успели этого заметить.

Наутро мадемуазель Дениз говорит мне, что впредь мы снова можем гулять по берегу Протвы — табор ночью уехал. Если бы не истоптанная конями трава, да не головёшки костровища, можно было бы подумать, что их никогда тут и не было…

Конец первой части.

 

[Оладушка]

Серия 2.
Часть 2.
Дом с привидениями
Тем утром нежиться в постели и вспоминать сны, как бы того ни хотелось, было абсолютно некогда. День обещал быть непростым — предстояло ехать в Немчиновку, а до этого надо переделать ещё кучу дел, начиная от захода к соседке с просьбой приглядывать за квартирой и поливать цветы и заканчивая покупкой новых тапок, поскольку в старых даже мусор выходить выносить — и то было неприлично...
А ещё ужасно беспокоил чемодан. Куплен он был давно, ещё до рождения Дашки, и теперь, разумеется, никак не мог похвастаться молодостью и крепостью. Швы кое-где порвались, на боку красовалось несмываемое пятно, да и ручка держалась, как бы это сказать, не очень уверенно. Однако на покупку нового вместилища денег не было, так что за неимением лучшего я покидала в его цветастое нутро все свои многочисленные пожитки и потом ещё долго уминала их при помощи пихания кулаками и стояния коленями на крышке.
Ну вот вроде бы и всё. Последний раз оглядела квартиру, которую, без особого сожаления, покидала неизвестно на какой срок, заперла дверь, подхватила свой нелёгкий багаж и отправилась, как поётся в песне, менять привычное «тут» на не очень понятное «там».
Честно признаюсь, что ощущала я себя как-то странно. С новой работой было связано столько сомнений, столько предполагаемых проблем... что, скорее всего, минусов в ней, при внимательном рассмотрении, оказывалось намного больше, чем плюсов. И тем не менее я летела в эту самую Немчиновку как на крыльях. Неизвестно откуда взявшееся радостное волнение закипало где-то внутри весёлыми пузырьками, вроде тех, что играют в стакане газировки. Но объяснить своё приподнятое настроение с точки зрения здравого смысла я никак не могла. Впрочем, и не пыталась.

Поскольку я уже очень давно не ездила за город в будние дни, то, разумеется, напрочь забыла о такой неприятной вещи как перерыв в движении поездов. На вокзале выяснилось, что ближайшая электричка до Немчиновки будет только через час сорок восемь минут. Похоже, сегодня мне не слишком-то везло... Но, как любит повторять моя подруга Соня, если не можешь изменить ситуацию — измени своё отношение к ней. Легко убедив себя, что всё это ерунда, и есть в жизни вещи куда более неприятные, я приобрела билет и уселась в зале ожидания читать новый детектив Татьяны Степановой.
Не успела я перевернуть вторую страницу, как случилось маленькое происшествие. В зале появилась шумная толпа цыганок, сразу внеся некоторое напряжение в общую обстановку. Пассажиры, на удивление многочисленные для невыходного дня, засуетились, стали прижимать к себе сумки и придвигать вещи поближе, их лица приняли озабоченное, недовольное и часто даже агрессивное выражение — мол, только попробуйте меня обокрасть или обмануть, не на того напали!
Однако цыганки, похоже, не собирались никого обманывать, гадать или вытаскивать кошельки. Они лишь хотели присесть и искали свободные места, что в набитом битком зале оказалось непросто. Несколько женщин в яркой, бросающейся в глаза, одежде направилось в мою сторону, и я, давая им место, убрала свои вещи под скамейку.
—Ай, спасибо тебе, милая! — молодая, очень красивая цыганка, бывшая, судя по фигуре, месяце на пятом беременности, тотчас опустилась на сидение. — Будет тебе награда за твою доброту. Знаешь, старинная примета есть — кто с цыганами посидит, тому счастье улыбнётся.

Почти все пассажиры наблюдали за нами с огромным интересом в ожидании спектакля, в коем мне явно отводилась роль лохушки, которую на их глазах ловко разведут на большую сумму. Но к полнейшему разочарованию почтеннейшей публики ничего подобного не произошло. Цыганки оживлённо разговаривали между собой и больше не обращали на меня никакого внимания. Я дождалась времени своей электрички, убрала книгу и отправилась на платформу.
Поезд запаздывал. Я нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, как вдруг почувствовала, что кто-то тронул меня за плечо. Обернулась — и увидела ту самую цыганку, что сидела рядом в зале ожидания.
«Ну вот... — пронеслось в сознании. — Сейчас начнёт деньги клянчить детишкам на молочишко или с гаданиями приставать, мол, на тебе глаз дурной-завистливый, выдери волос, дунь, плюнь, да позолоти ручку...»
Но ничего похожего цыганка не сказала. Лицо её озаряла улыбка — приятная и, если можно так выразиться, дружеская.
— Не бойся, красавица, — ласково проговорила она. — Никого и ничего не бойся. Ни от человека, ни от духа неупокоенного вреда тебе не будет... Только слушай свои сны. Поняла меня? Слушай свои сны!
Произнеся эти странные слова, она быстро развернулась и пошла по перрону догонять уходящих товарок, а я так и осталась стоять на месте, наверное, даже с разинутым ртом. Что же это такое в самом деле? Что это значит? Какой ещё неупокоенный дух? И откуда она, чёрт возьми, знает?..

Эта самая Немчиновка оказалась на удивление близко к Москве — следующая же остановка после Окружной дороги. Но при этом уже загород — типичный дачный посёлок, утопавший... ну, уже не только в зелени, а ещё и в золоте, всё-таки, хоть и тепло, а конец сентября на дворе. Поскольку я не знала, куда идти, то двинулась наугад, рассматривая дома, среди которых было примерно поровну стареньких избушек в три окна и новорусских, похожих на замки, претенциозных коттеджей.
Покряхтывая от тяжести багажа, я бестолково перемещалась по посёлку и приставала с расспросами к аборигенам. Почему-то никто из встречных не мог сказать, где Полевая улица. В ответ на такой вопрос все только пожимали плечами, и это вскоре начало действовать на нервы. Ну как можно не знать свой посёлок, честное слово! Вы ж тут живёте! Спросите меня — я от Октябрьской до Воробьёвых гор любую улицу назову и расскажу, как пройти.
Наконец, навстречу попалась девочка на роликах. Словосочетание «Полевая улица» тоже ничего ей не сказало, но когда я, отчаявшись, добавила: «дом поэта Батракова», она радостно улыбнулась:
— А-а, «дом с привидениями»! Ну что же вы сразу не сказали! Вот так идите, до конца, потом налево, тоже до конца, а там направо, первый дом от угла.
И умчалась, оставив без ответа мой невысказанный вопрос, отчего это вдруг дом покойного стихотворца называется так странно...

Полевая улица обнаружилась на самом краю посёлка и состояла всего-то из четырёх домов, сразу за которыми начинался лес. Нужный мне номер два был первым от угла. Или предпоследним. Это как посмотреть.
Дом как дом, довольно-таки большой, трёхэтажный, с вместительным гаражом и, кажется, чердаком. Белые кирпичные стены, красная крыша, малоинтересная архитектура — буквой «П», чем-то напоминает школьное здание. Очевидно, тот, кто его строил, обладал не слишком богатой фантазией. Ни тебе эркеров, ни башенок, ни мансардных окон — вообще ничего такого, что хоть как-то потянуло бы на «дом с привидениями». Чёрт возьми, до чего ж любопытно — отчего его так прозвали?..

Я уже подходила к воротам, как вдруг, после неосторожного движения, ручка чемодана дёрнулась и осталась в руке, а сам саквояж со стуком повалился на усыпанную жёлтыми листьями траву. О Господи, этого ещё только не хватало! Что ж мне так не прёт-то сегодня? Хотя, с другой стороны, какое счастье, что ручка оторвалась именно сейчас, а не, скажем, на вокзале...
Почти сразу же после моего звонка калитка, очевидно, снабжённая дистанционным управлением, открылась. Я подхватила свой злосчастный багаж в охапку, точно американская школьница учебники, и двинулась к дому. Тащить нелёгкий и объёмный саквояж вот так было крайне неудобно. Дорожка метров в двадцать и несколько ступеней крыльца показались вечностью — я успела и на собственной шкуре прочувствовать, что значит народное выражение «нести тяжело, а бросить жалко», и лучше понять подружку Соню, которая постоянно именует своего мужа-программиста «чемоданом без ручки».
Лицо пожилой женщины, открывшей мне дверь, осталось совершенно бесстрастным даже после того, как она окинула меня взглядом с ног до головы. Не иначе, в этот дом каждый день являются толпы народа в обнимку со своими вещами.

— Вы Люба, — это было именно утверждение, а не вопрос. Я кивнула, стукнувшись подбородком о ребро чемодана.
— Проходите, — она посторонилась, пропуская меня в современно обставленную прихожую. — Меня зовут Ниной Владимировной, я помощница по хозяйству. Если вам что-то понадобится, спрашивайте у меня.
Я согласно промычала что-то и последовала за ней. Из прихожей мы перешли в просторный и светлый холл и остановились перед красивой широкой лестницей.
— Обед вы сегодня пропустили, — сообщила тем временем домработница. — Ужин будет в половине девятого. Не опаздывайте. Пойдёмте, я покажу вам вашу комнату. Вы будете жить на третьем этаже, в западном крыле.
Я усмехнулась про себя — происходящее удивительно напоминало сцену из английского романа, причём Нина Владимировна выступала в роли классического дворецкого. Интересно, а за полчаса перед едой будет гонг, возвещающий, что пора переодеваться к обеду в вечерние туалеты?
Добравшись до третьего этажа, мы повернули налево и довольно долго шли по коридору.
— Вот ваша комната. А соседняя с ней дверь — ванная, которой вы можете пользоваться.
Комната мне понравилась — светлая, уютная, очевидно, недавно отремонтированная, с немногочисленной, но, по виду, удобной мебелью.
— Располагайтесь, — проговорила пожилая домработница без тени улыбки или теплоты в голосе.
Швырнув, наконец, проклятый чемодан в угол, я почувствовала себя самым счастливым человеком на свете.
Нина Владимировна проводила глазами траекторию движения и перехватила мой взгляд:
— Я должна предупредить вас кое о чём, — строго сказала она. — Постарайтесь не шастать по дому без особой необходимости.
С тем и удалилась.

Если не считать нескольких вешалок, шкаф оказался абсолютно пуст, так же, как и ящики тумбочек, точно в гостинице. Я принялась распаковывать, развешивать и раскладывать своё барахло, одновременно размышляя о том, стоит ли вообще это делать. Не исключено, что я не задержусь в этом доме надолго. Мало ли, что случится? Может, я не понравлюсь вдове, возможно, она не понравится мне... Не успела я закончить с вещами и переодеться, как в дверь постучали. Это вновь оказалась домработница.
— Тамара Павловна хочет на вас посмотреть. Идёмте со мной.
— Да-да, сейчас... Только возьму кое-что.
И вновь путешествие по этажам, на этот раз вниз и по другой, боковой лестнице, а затем по коридорам с отделанными деревянными панелями стенами. Прямо, направо, опять прямо... Ёлки-палки, это ж не дом, а лабиринт какой-то! Боюсь, я никогда не научусь ориентироваться в нём без провожатых!..
На всякий случай я прихватила с собой из своей комнаты кучу полезных вещей — очки, диктофон, ручку, блокнот и даже пластиковую папку с дипломом и ксероксами самых приличных из моих статей. Но ничего из этого мне не понадобилось. Разговор в полутёмной комнате первого этажа занял всего несколько минут. В ответ на моё вежливое «Вы с дочерью очень похожи!» пожилая, но отлично выглядящая для своих лет женщина в стильной домашней одежде, с аккуратной причёской и не слишком приятным выражением лица, лишь кивнула.
— Сегодня я неважно себя чувствую, и у меня нет настроения работать, — объявила она. — Начнём завтра, прямо с утра. После завтрака придёте в кабинет.
—М-м-м... А кабинет — это где?
— Нина вам покажет.
И только что этакий барский жест рукой не сделала, мол, пошла прочь.

Мысли, заполнившие сознание, едва я покинула комнату вдовы, никак нельзя было назвать радужными.
«Слушай, на фиг тебе это надо? — вопрошал внутренний голос. — Жизнь в странном чужом доме, под одной крышей с неприятными людьми, непривычное занятие, про которое ещё неизвестно, справишься ты с ним или нет... Зачем это всё? Ты что — другой работы не найдёшь? Лучшее, что ты сейчас можешь сделать — это собрать манатки и побыстрее вытряхнуться из этого места».
Конечно, я понимала, что внутренний голос прав на сто процентов... Но в то же время что-то мешало мне последовать его мудрому совету. Пожалуй, это самое «что-то» более всего было похоже на предчувствие. Я не просто догадывалась, я твёрдо была уверена, что именно здесь, в этом доме, ждёт меня что-то очень важное, быть может, даже моя судьба. И первый шаг к этому — разгадка тайны, которая мучает меня последние дни, тайны, о которой каким-то неведомым образом узнала цыганка на вокзале...
«Вот чёрт! Я же забыла у Тамары всё своё барахло!»
Выйдя из задумчивости, я обнаружила, что стою в холле у центральной лестницы, а руки мои пусты. Придётся возвращаться в комнату к вдове. Как неудобно получилось!.. И, к тому же, я совершенно не помню, которая дверь — её. Но делать нечего, придётся искать...
Вернулась в коридор, который только что покинула, свернула направо и неожиданно наткнулась за углом на тонкую фигурку подростка лет четырнадцати, который что-то напевал себе под нос и колбасился под собственное исполнение. Или колбасилась, потому что, честно признаюсь, не только с первого взгляда, но и после более долгого рассматривания я так и не смогла понять, парень это или девчонка. Худенькое тело, длинные волосы, розовый джемпер, джинсы, кроссовки. И черты лица такие, что не разберёшь, кто именно перед тобой.

— Привет! — сказала я как можно более дружелюбно. — Я Любава, а ты?
Ответа не последовало, подросток продолжал колбаситься, хотя он или она отлично видел(а) и слышал(а) меня.
— Вежливость — великая вещь, — заметила я как бы в сторону.
Снова никакой реакции. Это уже начало злить. Понимаю ещё, человек был бы в наушниках.
— Ау, есть кто-нибудь дома? — я помахала у него или у неё перед носом ладонью.
Тинейджер, наконец, удостоил(а) меня взглядом, более того, перестал(а) бубнить под нос своё «тыц-тыц-тыц!» и снизошёл(а) до ответа:
— Я Саша.
Час от часу не легче. Имя, и голос — нейтральный, этакого среднего тембра — равновероятно могли принадлежать любому из полов. Ну да Бог с ним. Или с ней.
— Подскажи, пожалуйста, как найти комнату Тамары Павловны, — попросила я, менее всего не ожидая, что за этим последует.
Придвинувшись ко мне вплотную, Саша вдруг зашептало:
— Идите на самый верх, на третий этаж, а потом направо, до конца,...
— Мне туда не нужно, — возразила я, но оно меня не слушало:
— ...в комнату Павлика. Только приходите туда ночью, ровно в полночь. Тогда они набросятся на вас и задушат! У-у-у!
— Кто — они? — не выдержала я.
— Привидения! Жуткие, страшные призраки!
Саша растопырило руки и приблизило их ко мне. Почувствовав на своей шее холодные пальцы, я вскрикнула от неожиданности.
— Дурак ты, боцман, и шутки твои дурацкие! — сказала я, вырываясь. А Саша залилось хохотом и умчалось прочь.

 

[Оладушка]

Выбитая из колеи этим нелепым разговором, я, сама не зная зачем, вернулась в холл, где произошла ещё одна нежданная встреча. Навстречу мне неторопливо шёл интересный мужчина примерно моих лет или чуть старше. При виде меня он остановился и расплылся в улыбке:
— О, так вот вы какая! Вы ведь Любава, если я не ошибаюсь? Писательница?

— Ну что вы, какая я писательница... — мне стало немного неловко.
— Не сомневаюсь, что очень хорошая! — заверил он. — Позвольте представиться: Аркадий Викторович Батраков.
— Вы сын поэта и Тамары Павловны и брат Зои? — уточнила я.
— Да, именно так. А вы давно приехали?
— Часа два назад.
— И как добрались?
— Нормально, на электричке.
— На электричке? Ну, это свинство со стороны Зойки! Могла бы предупредить меня, я встретил бы вас в городе и привёз на машине. Обязательно сделаю втык сестрице, а заодно и Соньке.
— Вы знаете Соню?
— Разве она вам не говорила? Мы вместе учились на психфаке в универе.
— Нет, не сказала...
Этот короткий и ни к чему не обязывающий разговор отчего-то приятно взволновал меня. Аркадий показался мне очень привлекательным, да и я, похоже, ему понравилась... Во всяком случае, смотрел он на меня ну очень выразительно. Хотя, с другой стороны, кто их разберёт, этих психологов. Они ж профессиональные лицедеи, почти как актёры.
Заняться мне до вечера, в общем-то, было нечем, и, поглядев в окно, я решила воспользоваться хорошей погодой и отправиться на прогулку. Прошлась по краю леса, затем сделала небольшой круг по посёлку и сумела за это время более или менее привести в порядок свои чувства и мысли. Когда я уже подходила к дому, меня обогнал мотоцикл. Я плохо разбираюсь в вещах подобного рода, но этот мотоцикл, судя по экстерьеру, явно был дорогим и престижным. Больше всего меня удивило то, что сидящий на нём парень был не в чёрном, как это обычно принято, а в белом, даже белоснежном, кожаном костюме. Интересно, и как ему удаётся оставаться таким чистым, гоняя по пыли и грязи наших дорог?
Подойдя к дому, я с удивлением увидела, что мотоциклист остановился у нашего гаража.

Стало быть, это ещё один обитатель «дома с привидениями»? Сколько ж народу там живёт? Это уже становилось интересным. И кто он таков, этот мотоциклист? Вблизи он выглядит чуть постарше, думаю, ему лет тридцать... И как хорош, чертяка!

Ответ на свой последний вопрос я получила очень скоро. Байкер, не заметив меня, первым прошёл в дом и встретился на крыльце с Зоей, очевидно, тоже недавно приехавшей. Судя по поцелую, которым они приветствовали друг друга — в щёку, но отнюдь не формально, а, скорее, нежно — эти двое были сильно привязаны друг к другу. Ну, всё ясно. Стало быть, красавчик — молодой муж или, скорее, любовник Зои, Сонька ведь говорила, что мадам не замужем...
Поднявшись в свою комнату, я обнаружила, что очки, диктофон и прочие мои вещи, оставленные в комнате вдовы, лежат на тумбочке. Очевидно, Нина принесла в моё отсутствие. Вот чёрт, а я совсем об этом забыла!
Близилась половина девятого — время ужина. Обычно я стараюсь не есть после шести, но сегодня весь мой график сбился, и жрать хотелось неимоверно. Торопливо приведя себя в порядок, я поспешила вниз и в холле вновь встретилась с Аркадием.
— О, добрый вечер! — приветствовал он меня. — Ну и как вы? Уже немного освоились?
— Неа, — призналась я. — Всё время боюсь заблудиться в вашем доме, он такой огромный...
— Да, отец, как и все люди его эпохи, был склонен к гигантомании, — кивнул Аркадий. — Он сам был девятым ребёнком у своих родителей, и потому всегда стремился иметь большую семью, которая непременно должна была жить вся вместе — дети, их мужья и жёны, их дети... Его последней волей было, чтобы мы все оставались под одной крышей. Иначе нам всем придётся несладко.
— А сколько вас всех, если не секрет? — торопливо спросила я, игнорируя его последнюю фразу. Безумно хотелось расспросить, что же такое он имеет в виду, но я хорошо помнила данное Зое обещание не задавать лишних вопросов. — Я что-то запуталась.
— На сегодняшний день шестеро, не считая Нины. У мамы с папой было трое детей — я, Зоя, и ещё Владимир, приёмный. Он давно умер.
Аркадий помолчал.
— А кто же остальные? — спросила я, стараясь отвлечь его от грустных мыслей.
— Ну, мама, естественно, мы с Зоей, как я уже сказал, Янош...
— Янош?..
— Сын покойного Владимира.
— Он случайно не ездит на мотоцикле?
— А-а, так вы уже познакомились? — Аркадий почему-то нахмурился.
— Не совсем. Я его видела, а он меня нет. С кем я уже успела познакомиться — так это с Сашей.
— Вот как? Небось, пали жертвой какого-нибудь дурацкого розыгрыша?
— Ну-у, не то чтобы...
— Тогда вы от души посочувствуете мне. Ведь я отец этого чудовища!
— Вот как? Саша — ваш... ваша... — я замялась в надежде, что Аркадий наконец-то развеет мои сомнения по поводу пола его отпрыска. Но этого не произошло.
— Саша — очень трудный ребёнок, — доверительно поведал он. — У нашего чучела так тяжело протекает пубертатный период... Эта неуправляемость даже меня, дипломированного психолога с двадцатилетним стажем, порой ставит в тупик.
Аркадий выглядел таким расстроенным, что мне сразу же захотелось как-то его поддержать.
— Не стоит так отчаиваться, — я осторожно коснулась его руки. — Будем надеяться, что Саша вырастет и всё закончится.
— Спасибо вам, Любава, — он так выразительно посмотрел на меня, что я даже смутилась.

— Знаете, я очень рад, что вы появились у нас в доме, — продолжал Аркадий. — Вы очень хороший, добрый человек, это видно невооружённым глазом. Не сомневаюсь, что всюду, куда вы приходите, становится как-то теплее и светлее...
Я потупилась, не зная, что ответить — так уж я устроена, что всегда теряюсь от комплиментов. Выручили торопливые шаги по лестнице — уверенные, с задорным стуком высоких каблуков.
Сначала на ступенях показались невероятной длины и красоты ноги, затем великолепная точёная фигурка и наконец, — лицо очень эффектной блондинки.

— Добрый вечер, — проговорила она томным голосом с лёгкой хрипотцой. — А вы что ужинать не идёте?
— Познакомьтесь, это моя супруга Анджела, мать Саши, — мне показалось или в голосе Аркадия прозвучала досада? — Анджела, это Любава, та самая, которая будет помогать маме с книгой.
Блондинка оглядела меня с ног до головы и обратно, поразмыслила о чём-то с минуту и сообщила:
— Знаете, у нас в подвале есть небольшой тренажёрный зал. Советую вам совместить работу над мемуарами и работу над собой.
— Анджела! — ахнул Аркадий.
Я рассмеялась, подумав, что, пожалуй, теперь могу предположить, в кого у Саши такой «замечательный» характер.
— Обязательно воспользуюсь вашим любезным предложением, — я постаралась улыбнуться как можно более обворожительно.
Блондинка повернулась на своих высоченных каблуках и, покачивая бёдрами, поплыла из холла. Я хотела идти за ней, но Аркадий задержал меня:
— Вы о чём-то хотели спросить меня, Любава?
— Гм... Ну, разве только о том, кто такой Павлик. Чья комната на третьем этаже?
Услышав этот вопрос, мой собеседник несколько изменился в лице:
— Вы уже и о Павлике узнали... Откуда?
— От Саши, — нехотя призналась я, уже поняв, что ляпнула что-то не то.
Аркадий закол****ся, выдержал паузу, а потом произнёс:
— Знаете что? Пойдёмте-ка лучше ужинать!
За столом собралась вся семья, и у меня была отличная возможность незаметно понаблюдать за каждым из них. Во главе стола восседала Тамара Павловна, царственная, точно вдовствующая королева. Она мало ела, ещё меньше говорила, но, когда открывала рот, все остальные почтительно замолкали.
Дети расположились по бокам от неё — дочь по правую руку, сын по левую. Зоя, едва кивнувшая мне при встрече, на протяжении всего ужина постоянно переговаривалась о чём-то с красавчиком-байкером, как его, ещё имя такое нерусское... Ах да, Янош. Он лихо расправлялся со своей немалой порцией и почти не принимал участия в общем разговоре, который старательно поддерживал Аркадий. А тот вёл настоящую светскую беседу об осенней погоде, достоинствах местного пейзажа и постоянных пробках на Можайском шоссе. Анджела то и дело вставляла реплики. Саша, сидевшее рядом со мной, вело себя на удивление тихо и сдержанно и даже ни разу не взглянуло в мою сторону. Нина Владимировна курсировала между столовой и кухней, подавала еду, уносила грязные тарелки и вместе с нами так и не присела.

Меня не покидало ощущение, что все эти люди, находящиеся сейчас рядом со мной, в чём-то неискренни, чтобы не сказать — фальшивы. Они собрались вместе за ужином, и изображают передо мной, новым человеком, дружную и любящую семью, но в действительности таковой совсем не являются, каждый что-то скрывает, прячет какой-то секрет... Внезапно меня осенило — я поняла, на что так похоже всё происходящее. Это не классический роман, это детектив! Кажется, такие называются герметичными — несколько человек под одной крышей, и вдруг кого-то убивают, а убийца — один из них.
Эта идея так понравилась мне, что я продолжала обдумывать её до самой ночи, уже поднявшись к себе в комнату. Распределяла роли и перемешивала персонажей, точно карты. Кандидатура жертвы была ясна сразу — это, конечно же, старуха Тамара, после смерти которой должно остаться огромное наследство. А вот кто будет убийцей? Бизнес-леди Зоя? Красавчик Янош? Стервозная блондинка Анджела? Или подросток Саша, пол которого мне так и не удалось установить? Главное, чтобы это был не Аркадий, он оказался единственным из всей семьи, кто был мне симпатичен...
Уже лёжа в постели, я назначила, наконец, убийцей домработницу Нину Владимировну и провалилась в сон, не подозревая о том, что долгий день ещё не закончен. Пройдёт не более часа, и ровно в полночь меня разбудит стук в дверь...
Конец второй серии.

 

[Оладушка]

Серия 3.
Часть 1.
"Не плачь, дитя, не плачь напрасно..."
— Быть может, всё-таки возьмём Мушку с собой в город? Полно тебе сердиться на неё, Лизочек! — увещевает папенька.
Но маменька непреклонна:
— Нет, Гриша, и слышать об том не хочу! Ты разве запамятовал, за какую провинность Мари наказана? Так я тебе напомню, что третьего дня мадемуазель Дениз нашла у неё под подушкой «Опасные связи» Лакло! Сколько раз было говорено, чтобы ты, Мари, не смела читать книги без спросу! Тем более такие, кои приличной девушке и в руки-то стыдно брать!
Я слушаю нотацию, молча опустив голову. Увы, в Боровск меня нынче не возьмут — это ясно как Божий день.
Папенька только вздыхает и разводит руками:
— Ну, раз так, ничего не попишешь. Умела напроказить — умей и отвечать за свои грехи. Прощай покуда, ангел мой, и будь умницей. Пётр, что лошади — готовы? Запряг серых в яблоках?
— Запряг, — отвечает кучер, муж моей горничной Марфуши. — Только, воля ваша, барин, — не дело вы затеяли. Кони-то, что вы давеча купить изволили, молодые ещё, к оглобле не приученные. Да и горячие, особливо Амелька. Как бы чего не вышло...
Но папенька с маменькой только отмахиваются.
— Ты, Петруша, уж в который раз об этом говоришь, надоел! — морщит носик маменька, а папенька улыбается:
— Пустое всё! Поехали!

По полу классной комнаты скользит солнечный луч. Точно весной... И окна раскрыты, потому как тепло, а ведь уж другая неделя сентября на дворе, мужики вот-вот урожай уберут. Ах, право, как же не хочется заниматься в такую погоду!
Украдкой пытаюсь заговорить с сидящим подле меня Васяткой. Но он, вопреки своему потешному костюму казачка и смешной причёске, держит себя строго и серьёзно. Вася вообще любит учиться и всегда прилежен — не то, что я. По мне, нет ничего скучнее всех этих рек, озёр и гор... И этой мадемуазель Дениз с её монотонным, на одной ноте, голосом. Украдкой давлю зевок, прикрываясь хрестоматией по географии. Вот бы сейчас выбежать в сад, да спуститься по уже тронутой желтизной аллее к реке...

Внезапно со двора доносится какой-то шум, беготня и крики. Мне хочется тотчас же вскочить со стула и бежать к окну поглядеть, что там такое, но гувернантка хмурится, и я остаюсь на месте и даже пытаюсь читать книгу, чтобы ответить урок. Меж тем шум усиливается, он, точно морская волна к берегу, приближается, прокатываясь по всему дому, ближе, ближе... Вот уже слышен быстрый топот ног по лестнице. Дверь распахивается, и в классную вбегает Марфуша. Никогда ещё не видала я своей горничной в таком смятении чувств — она бела, как мел, заплакана и будто бы даже растрёпана.
— Ох, барышня! — причитает она сквозь слёзы. — Ох, Марья Григорьевна, горе-то у нас какое! Какое горе!..

— Что такое? — хором спрашиваем мы все. Однако Марфушу душат рыдания, она и хочет что-то сказать, да трудно разобрать слова:
— Ой, лихо-лишенько!.. Барин-то с барыней... Ох... Долго жить приказали...
— Что?!
— Que dites-vous?
— Да прекрати же ты реветь, Марфа! — повышает голос Вася. — Говори толком!
— Ой, барышня, не зря ведь Петруша мой серчал на серых-то в яблоках! Как к городу-то подъезжать — они, стало быть, испугались, да понесли, окаянные!.. Петя-то мигом с козел и упал — не удержал, значит, вожжи... А барин-то с барыней, сердешные, в коляске остались. И прямиком с обрыва, да вниз с кручи!..
— Что с ними? Живы они? Вытащили их? — Васятка, не церемонясь, держит девушку за плечи и трясёт.
— Да какое живы — с такой-то кручи упасть! Убились, голубчики, убились насмерть, родимые, царствие им Небесное! Пётр-то, видно, в рубашке родился — только синяками и отделался. Он и людей позвал, и сам с яру вниз лазил... Да только поздно уж всё было. Бырынина-то душа враз на Небеса отлетела, достали матушку нашу, Лизавету Иванну, уж совсем мёртвую... А барин, Петя сказывает... Ой, лишенько! Барин-то, Григорий Сергеич, свет наш, жив ещё был... Да прямо у Пети на руках и испустил дух. И всё, Петруша сказывает, барышнино имя шептал, всё повторял: «Мушка, ангел мой, как же ты отныне...»
Классная комната вдруг отчего-то плывёт у меня перед глазами. Кажется, чьи-то сильные руки подхватывают меня, но я уже ничего не чувствую...
Придя в себя, вижу, что лежу на кровати в своей комнате. За окном темно. Неподалёку в кресле дремлет Вася, уже одетый по-человечески. Стоит мне пошевелиться, он тут же вздрагивает и открывает глаза:
— Очнулась, Манечка? Слава тебе Господи! Как же ты нас напугала, мы уж все извелись! Как ты? Полегчало ли тебе? Доктора позвать? Или Марфу?

Я прислушиваюсь к себе — вроде бы ничего не болит. Отчего ж я лежу в кровати, точно хвораю? О Боже! Ведь папенька... И маменька... О, Пресвятая Богородица!..
— Поплачь, поплачь, Манечка! — Васины холодные пальцы осторожно прикасаются к моей ладони. — Поплачь, милая, легче станет...
— Васятка... Где они?
— Внизу, в зале. Управляющий всем распорядился, и тётке твоей, бариновой сестре, в Москву сообщить послал. Тебе и впрямь лучше? Тогда я пойду, а то неловко...
— Не надо... Постой!.. Просто посиди со мной.
Он остаётся в кресле и с участием глядит на меня. Мы оба молчим — да и что тут скажешь? Право не знаю, сколько так проходит времени...
— Васятка! — вдруг спрашиваю я, осенённая внезапной мыслью. — Помнишь, три года назад?.. Как на реке цыгане стояли, как мы с тобой к ним в табор бегали? Помнишь цыганку Радду, что отказалась мне гадать? Она тогда сказала, что меня ждёт что-то ужасное... Она ведь это имела в виду, да?
— Кто ж его знает, Манечка...
— Скажи, Вася!.. — я крепко хватаю его за руку. — Помнишь, она дала мне половинку карты? И сказала, что я могу раз в жизни попросить о помощи... Как ты думаешь, если я сейчас попрошу вернуть папеньку с маменькой, у меня получится?..
Но Вася только смотрит на меня ласково и снисходительно, точно на дитя.
— Не глупи, Манечка... Покойных, милая, уж не воротишь. С того света обратной дороги нет, тут никакая Радда не поможет. Воля твоя, не верю я в чудеса, особливо цыганские.
— Твоя правда... — вынуждена признать я.
— Ты бледная какая... Может, опять почивать ляжешь? — спрашивает он, но я мотаю головой:
— Нет, я хочу видеть папеньку и маменьку. Сейчас же. Зови Марфушу, буду одеваться.

Я не видала тётушку Александрин уже, наверное, лет пять, с тех пор, как мы последний раз гостили в Москве. Сдаётся мне, папенька был не слишком дружен со своей старшей сестрой... Но теперь уж нечего об этом говорить.
— Как ты выросла, Машенька! — тётушка всплёскивает руками. — Ну точно невеста, совсем невеста! Который же тебе год?
— Семнадцатый.
— Неужто уже семнадцатый? И то верно, ты ж тремя годами всего моложе Долли, моей меньшой... Чудны дела твои Господи — раньше, когда вы детьми были, казалось, что это так много, она большая, а ты совсем дитё неразумное... А теперь вы точно сверстницы. Вот так и с братцем у нас было, — она горько вздыхает. — Я Гришеньку-то всегда за мальчишку держала, ведь старее его аж на чёртову дюжину лет... Он ещё в колыбельке лежал, а я уж в длинных платьях ходила и об женихах думала. А теперь вот братец в раю, а я, грешная, жива... Ах, беда-то какая, бедная ты моя сиротка!..
Тётушка Александрин обнимает меня и плачет. И я плачу вместе с ней, но при том почему-то не слишком верю в искренность её горя.

Почти сразу после похорон тётушка Александрин запирается в кабинете с управляющим и проводит там несколько дней, разбирая бумаги. Наконец, она велит позвать меня к себе.
— А вы, оказывается, богатая невеста, Мария Григорьевна Верейская, — говорит она, закрывая шкатулку, в которой, как я знаю, папенька всегда хранил деньги и бумаги. — За моими девочками приданое куда как скромнее... У родителей-то твоих, оказывается, семь деревень, одна лучше другой, и хозяйство в полном порядке, ничего не заложено... И всё одной тебе теперь осталось. Да к тому ж, ты ещё и хорошенькая, — продолжает она, подняв мне пальцем подбородок и разглядывая моё лицо. — Ой, боюсь, отобьёшь ты у моих Зизи и Долли всех женихов... Ну да делать нечего. Всё равно придётся брать тебя к себе.
— Как это? — от неожиданности я даже не сразу понимаю, что она говорит.
— Что значит — как? Ну, не думаешь же ты, что останешься здесь, в глуши, совсем одна? Разумеется, поедешь со мной в Москву, в Первопрестольную... Собирайся, милая. И не мешкай, тотчас иди к себе, да скличь ко мне ключницу, как её, Патрикевна, что ли?
— Пантелеевна.
— Ну да всё одно. Скличь, велю ей, чтоб слуги вещи паковали.
— И когда мы едем?
— Да чем скорей, тем лучше. Не люблю я, милая моя, деревни, сыро тут у вас, да и тоскливо...
— Но что ж будет с нашими людьми, ma tante? С имением?
Тётка пожимает плечами.
— За всем приглядит управляющий. Он, как я поняла, мужичок толковый, своё дело знает... А люди — что ж люди? Ты разве не слыхала, что Государь указ издал? Крепостных-то нынче уж нету, все люди свободны.
— Слыхала, конечно. Но наши дворовые не захотели на волю, почти никто! Все при папеньке остались.
— Знаю, управляющий мне говорил... Так он и разберётся сам — кого на хозяйстве оставить, кого отпустить. Ступай, мне ещё тут кой-какие бумаги посмотреть надобно.
— Тётушка, — нерешительно спрашиваю я, — а можно мне будет кое-кого из людей с собой в Москву взять?
Тётка уже листает какую-то пожелтелую тетрадь.
— А на что?— отвечает она, не поднимая головы. — Слуг у меня дома достаточно, а вот денег, чтоб им жалование платить — аккурат наоборот, как ваш управляющий выражается...
— Но... Я к ним так привыкла! Они для меня что родные. И Васятка, и Марфуша, горничная...
— Это которая? Рыжая что ль? Ну, эту, так уж и быть, бери. Девка она вроде старательная, чистюля опять же... Положу ей «красненькую» жалования, авось, не обеднею.
— Тётенька, но Марфуша ведь замужем! За Петей, нашим лучшим кучером.
— Ещё и кучер? Ладно, будь по-твоему, возьмём и кучера. В столицу-то, всяко, на нескольких подводах поедем...
— Тётенька, а Васятка? Наш казачок?
— Вот ещё новости! — она наконец-то отрывается от бумаг и строго глядит на меня. — Казачок-то зачем?
— Но он не просто казачок, он мой молочный брат, и папенькин крестник. Мы вместе учились у мадемуазель Дениз, мы... — мне очень хочется объяснить, как мы дружны с Васей, но не находится подходящих слов.
И тётка качает головой:
— Глупости, Машенька. Казачок мне в доме совсем ни к чему. Ступай, и более не мешай мне.

Сборы проходят на удивление быстро — или мне только так кажется? Не могу описать, как горько расставаться с родным домом, садом, нашими людьми. И более всех — с Васяткой.
Вот уж и настал день отъезда. Все вещи уложены, мужики грузят в тётушкину коляску и наши подводы сундуки, узлы, корзины... Тётя Александрин отдаёт последние указания слугам. Я впервые за эти дни одета не в траур и оттого чувствую себя как-то неловко. Дворовые подходят прощаться ко мне, целуют плечико. Девки, женщины и дети плачут — так же горько, как плакали в день похорон. А я всё ищу глазами Васю, но его что-то не видно... А, вот и он, стоит поодаль, ковыряет носком сапога землю. Со всех ног бегу к нему.
— Васятка! Ну где ж ты запропал?!
— Вот он я, весь тут... — он зачем-то отворачивается. Мы оба молчим.
— И что ж ты теперь делать будешь? — спрашиваю я. Он пожимает плечами:
— Пока рано говорить. Спервоначала матери помогу, надо урожай убрать. Она-то рада-радёшенька, что я теперь дома буду — лишние руки в семье появились...
— Машенька, скоро ли ты? — окликает меня тётка. — Вот-вот поедем.
— Иду, ma tante, иду!.. — не выдержав, я кидаюсь к своему другу на шею:
— Прощай, Васенька, прощай, миленький! Уж не знаю, свидимся ли когда вновь...
— Что ты, Манечка, что ты? Полно, люди смотрят!.. Да не убивайся ты так, родная моя! Всё у тебя будет хорошо... Приедешь в Москву, будешь там по театрам ходить, на балы выезжать. Повеселеешь, да обо всём забудешь.
Но я не могу успокоиться всё плачу и плачу... И оттого даже не могу последний раз толком посмотреть на родимый дом — в глазах всё расплывается от непрерывных слёз.

Едем мы долго, почти два дня, останавливаясь переночевать на каком-то постоялом дворе. Дорога плохая и однообразная, по сторонам всё мелькают леса и поля, крестьянские избы, да изредка церкви и барские дома... А на душе смутно, и разум в полном смятении, в нём всё мешается: и горечь невосполнимой утраты, и тоска от расставания с родным домом, и некоторое волнение, и, стыдно самой себе признаться, даже любопытство — уж очень хочется поскорее увидеть, какая она, Москва?
— Долго ли ещё, ma tante?
— Уж утомилась? Потерпи, голубушка. Или проголодалась? Может, остановимся, пообедаем?
— Ой, нет, ничего не хочу... Когда ж приедем-то?
— Да, коли даст Господь, скоро уже. Вот и Богородское миновали...
Наконец, к середине другого дня, тётушка перестаёт дремать, оглядывается и указывает вперёд:
— Ну, вот и Первопрестольная показалась. Гляди, Машенька, впереди-то — Калужская застава.
Жадно смотрю в ту сторону, но, к глубокому своему разочарованию, не вижу ничего особенного. Дорога идёт чистым полем, направо и налево, доколе хватает взгляда, старый земляной вал. Когда подъезжаем ближе, в валу показывается проём, в нём два полосатых столба, а за ними всё то же, что и раньше — бревенчатые избы, пруды с утками, да огороды. Где ж высокие каменные дома, магазины и театры, где мощёные улицы, дамы и господа, одетые по-журнальному?

— Будет Машенька, — утешает тётушка, поняв мою досаду. — Всё ещё будет впереди, дай только срок.
Конец первой части.

 

[Оладушка]

Серия 3.
Часть 2.
Призрачно всё в этом мире бушующем...
Спросонок я не сразу поняла, что происходит, и откуда взялся этот стук. Понадобилось несколько минут, чтобы с большой неохотой стряхнуть остатки ночных грёз и сообразить, что кто-то методично барабанит в дверь.
— Да-да! — выкрикнула я, озираясь в поисках халата. Интересно, куда я его могла деть? Убейте — не помню! Ладно, уж коли разбудили, то пусть теперь наслаждаются зрелищем моих необъятных форм, облачённых в пижаму. Сами виноваты.
Стук повторился.
— Войдите! — я повысила голос. Но никто не появился.
Чертыхнувшись, я сползла с кровати, босиком дошла до двери и распахнула её. В коридоре оказалось темно и, насколько можно было увидеть, пусто. Вероятно, тот, кто стучал, ушёл, не дождавшись. Но я ведь пригласила войти! Странно как-то...
Не успела я вернуться в постель, как стук повторился.

И снова за дверью никого не было. Может, мне это чудится, и стучат не в дверь? Но звук доносился именно оттуда, это я поняла точно, когда он раздался в третий раз. Снова полюбовавшись на пустой коридор, я уже разозлилась. Присела в кресло у двери и стала дожидаться. Но больше меня никто не тревожил. Да ещё сон как рукой сняло. Потоптавшись по комнате, я решила, раз уж всё равно проснулась, сходить в туалет. Прямо через стену находилась симпатичная ванная комната, которой, как мне показалось, пользовалась только я.
Найти выключатель в коридоре не удалось, пришлось довольствоваться полоской света, падавшего из моей комнаты. Я открыла дверь ванной... и тут же заорала так, что у самой зазвенело в ушах от собственного крика. С потолка свисала, покачиваясь, белая фигура, похожая на удавленника...

Я шарахнулась в сторону и, не переставая кричать, помчалась прочь, не разбирая дороги. У чёрной лестницы с размаху врезалась в кого-то и завопила ещё громче. Никогда не думала, что умею так орать. Боюсь, меня услышали не только в доме, но и в посёлке. Да что там в посёлке — не удивлюсь, если мои вопли долетели до Москвы и разбудили Дашку с Никитосом.
— Да тише вы, Любава! Успокойтесь! — чьи-то сильные руки встряхнули меня и, как ни странно, мне понравилось это ощущение. Во всяком случае, стало не так страшно. Вспыхнул свет, и я обнаружила, что нахожусь практически в объятиях красавчика-байкера.
— Что с вами? Что случилось?
— Там... Там...
— Что? Где?
— В ванной...
В несколько шагов он оказывался у нужной двери, распахнул её, щёлкнул выключателем. И — ничего. Ванная как ванная. Выходит, мне померещилось?..
— Но я же только что видела, своими глазами... — я чувствовала себя полной идиоткой.
Янош пожал обнажёнными плечами — только тогда я увидела, что из одежды на нём только джинсы, и невольно отметила, как хорошо он сложен.
— Наверное, опять Сашура со своими приколами, — пробормотал он. — А, может, вам просто показалось. Наслушались разговоров о нашей семье... Ничего удивительного. В этом доме запросто можно свихнуться. Все эти смерти... Одна комната Павлика чего стОит...
— Поверьте, я даже не знаю...

Договорить нам не дали, вокруг начал собираться народ. Первой явилась Зоя в роскошном пеньюаре. Увидев нас вдвоём, стоящими близко друг к другу, она одарила меня таким взглядом, что по коже побежали мурашки. С другой стороны коридора выплыла Анджела, которая, судя по одежде, ещё не ложилась, следом за ней плелось Саша в длинной футболке, зевающее, трущее глаза и всем своим видом показывающее, как негуманно будить посреди ночи несчастного ребёнка. Последним пришёл Аркадий. Вот уж кому мне сейчас меньше всего хотелось показываться! Даже в халате он выглядел элегантно — а я-то была в пижаме, без косметики, растрёпанная, босая... От стыда я готова была провалиться сквозь землю, но вместо этого пришлось объяснять всему семейству, что я перебудила их, подняв крик ни с того ни с сего.

— Извините, пожалуйста... Всё в порядке. Наверное, мне просто показалось...
— Вы страдаете галлюцинациями? И всегда так бурно на них реагируете? — ледяным тоном поинтересовалась Зоя.
Я не знала, что ответить. Но отвечать и не пришлось. Нежданно-негаданно у меня появился защитник.
— Да никакие это не галлюцинации! — раздался из-за спины голос Яноша. — Опять Сашка дурью мается. А девушка напугалась до полусмерти.
— А чего я-то? Я ничего... — захлопало длинными ресницами Саша. — Сплю себе, никого не трогаю, а тут такой хайхой... Я-то при чём?
— Вот только не надо тут из себя оскорблённую невинность строить! — возмутился байкер. — Можно подумать, мы тебя не знаем! Кто в прошлый раз...

— Не ори на ребёнка! — пылко вступилась за чадо Анджела. — Взяли моду, чуть что случится — во всём обвинять Сашуру! Сами хороши!
— Знаете, милочка, — повернулась к ней Зоя. — Вы бы лучше...
Я совсем растерялась. Казалось, ещё немного — и разыграется семейная сцена в итальянском стиле. А я всегда чувствую себя крайне неловко, когда при мне ссорятся или выясняют отношения. Но тут заговорил Аркадий:
— Тихо, пожалуйста. Прекратите, а то маму разбудите, — его негромкий голос тут же погасил готовые разгореться страсти. — Анджела, Саша, идите спать. Люба, с вами всё в порядке? — он легко дотронулся до моей руки. — Может, выпьете валерьянки?
— Нет, спасибо, — я помотала головой. — Со мной всё нормально.
Зоя фыркнула и, развернувшись, удалилась в сторону чёрной лестницы. За ней последовал Янош, кинув напоследок на Аркадия быстрый взгляд, смысла которого я не поняла. Анджела демонстративно обняла Сашу за плечи и увела по коридору. Мы с Аркадием остались вдвоём.
— Люба... — он всё ещё держал мою руку. — Вы уверены, что вам ничего не нужно?
Тепло его ладони, тихий вкрадчивый голос, взгляд синих, очень выразительных глаз ласкали, обволакивали и даже, пожалуй, гипнотизировали. Во всяком случае, сопротивляться им было очень трудно. Так и хотелось кинуться на шею к обладателю этих глаз и интонаций и признаться, что мне ну просто-таки до зарезу нужно, чтобы мужчина с таким вот взглядом и голосом всегда был бы рядом, разговаривал бы со мной, прикасался... Мне стоило больших усилий взять себя в руки.

— Благодарю вас, Аркадий. Всё хорошо. Спокойной ночи, — я сделала неудачную попытку улыбнуться, торопливо ретировалась в свою комнату и закрыла дверь изнутри.
Когда его шаги стихли, я, наконец, вспомнила, с чего всё началось. Чёрт, я же в туалет шла! А такие дела лучше до утра не откладывать. Пришлось снова выйти из комнаты в пустой коридор. В ванную я заглядывала с большой опаской, но на этот раз там не было ничего страшного. Я решила свою проблему, и уже собираясь уходить, бросила случайный взгляд на зеркало... и замерла. Вместо моей со всех сторон достойной особы там отражалась тоненькая фигурка какой-то бледной девушки. Я обернулась — ванная была пуста. Опять взглянула в зеркало — девушка была там. Странно, но в этот раз мне совершенно не хотелось орать. Страха не было, я чувствовала себя на удивление спокойно, и только одна назойливая мысль стучала в мозгу: «Это не может быть проделками Сашуры. Никак не может».

Девушка виднелась в зеркале ещё некоторое время, а потом исчезла, но не сразу, а медленно, постепенно, точно растворилась. Несколько минут я тупо простояла перед зеркалом. Как-либо реагировать на происходящее уже не было сил. Я вернулась к себе, упала на кровать и тотчас уснула. Странно, но в ту ночь мне больше ничего не снилось. А жаль — я бы с удовольствием посмотрела бы продолжение того сна, который мне прервали...

 

[Оладушка]

Утро было солнечным и безмятежным. Ванная пуста — ни удавленников в белых балахонах, ни бледных девушек в зеркалах. И слава Богу — думать об этом было некогда. Сегодня мне впервые предстояло начать работу с Тамарой и, признаюсь, я здорово волновалась. Мало ли что, вдруг не получится...

Я спустилась в столовую, в гордом одиночестве съела поданную Ниной яичницу (Господи, какое же это счастье, когда тебе кто-то готовит, да ещё убирает за тобой и моет посуду!), поблагодарила за завтрак и получила в ответ указание ровно в десять быть в кабинете — прямо по коридору, вторая дверь налево. Господи, я когда-нибудь научусь ориентироваться в этом доме? О ночном происшествии Нина молчала как партизан, но мне почему-то показалось, что она отлично обо всём знает...

Вдова поэта уже ждала меня в кабинете. Она лишь слегка кивнула в ответ на моё приветствие и тут же указала на стул около большого письменного стола «под старину».
— Давайте побыстрее начнём. Надеюсь, вы готовы? Тогда пишите: «Я родилась 19 января 1928 года в семье рабочих. Мой отец, Павел Егорович Кузнецов...»
Уже через полчаса мне ничего не оставалось, как признать — самые худшие мои опасения подтвердились. Увы и ах, воспоминания Тамары вообще не были хоть мало-мальски интересными. Сухим казённым языком она излагала подробности революционной биографии своих родителей, слишком похожие на идеологическую литературу застойных времён, чтобы быть правдой. А когда я, воспользовавшись паузой, робко предложила слегка разбавить голые факты, добавив каких-нибудь живых деталей — бытовых подробностей, интересных или забавных случаев, которые родители обычно рассказывают детям, Тамара ответила строгим взглядом поверх очков.
— Милочка, я вам диктую мемуары вдовы великого советского поэта, а не бульварный романчик. Всякие забавности и анекдотики тут неуместны.
Я пожала плечами, смирилась со своей судьбой и продолжала конспектировать уже молча.
Временами Тамара задумывалась на некоторое время, и тогда я от нечего делать принималась осматривать кабинет. Тут, очевидно, всё осталось так, как было при хозяине, кроме разве что его большого портрета над столом. Мне это почему-то напомнило отечественные фильмы — у всяких чиновников или доблестных служителей правопорядка всегда висят в кабинетах такие вот парадные портреты политических деятелей. Что удивило в комнате — так это музыкальный центр. Видно было, что им регулярно пользуются и, судя по нескольким разбросанным вокруг дискам, слушают современных рок-исполнителей. Как-то трудно было поверить, что вдова является поклонницей подобной музыки. Выходит, диски слушает кто-то другой? Но почему в кабинете покойного поэта? Вроде бы совсем не подходящее место...

Наш совместный труд над мемуарами продолжался довольно долго. Вдова дорвалась до воспоминаний, точно пьяный до караоке, как выражается моя подруга Сонька. Но при этом всё, что она диктовала, оставалось так же невообразимо скучно... Был уже второй час, когда Тамара откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза.
— Всё, на сегодня хватит, я утомилась. Можете идти.
Последний раз я с такой радостью вылетала в коридор только в школе, после уроков органической химии.

Наконец-то у меня появилась возможность побыть наедине со своими мыслями, ещё раз вспомнить и хорошенько обдумать ночные события. Перед глазами, точно калейдоскоп, вновь пронеслись белая фигура, раскачивающаяся под потолком ванной; обнажённые плечи Яноша, невинное лицо Саши, одурманивающе-синий взгляд Аркадия... И не поддающееся никаким объяснениям отражение девушки в зеркале. Конечно, «удавленник» в ванной с вероятностью 99 и 9 десятых процента был делом рук Сашуры. (Чёрт, как бы всё-таки узнать, какого оно пола?) Наверное, Саша подвесило к потолку куклу из простыни, а пока я бегала по коридору и орала, тихо прокралось в ванную и устранило следы. Что же, такое вполне возможно, и ничего удивительного в этом нет. Странно другое — почему никто из этой семейки даже не поинтересовался, что собственно случилось, что я видела и чего испугалась? Чудеса, да и только. Я бы на их месте обязательно пристала с расспросами... И ещё эта девушка в зеркале...
Задумавшись, я поднялась по главной лестнице, свернула в коридор, в конце которого должна была находиться моя комната. Возникло странное ощущение, будто что-то вокруг не так, но я, занятая размышлениями, не придала этому особого значения. Дошла до конца коридора, открыла дверь...

Это была не моя комната. Стопудово, как выражается Дашка. И по-хорошему, надо было бы поскорее отсюда уйти, но вместо этого я замерла в дверях, озираясь.
Похоже, я вломилась в детскую, что уже само по себе казалось странным — ну для чего в доме, где нет малышей, детская? Однако удивило совсем не это, а обилие фотографий, которые были тут везде — висели по стенам, стояли на столе, занимали весь верх старого пианино... На всех снимках был изображён один и тот же ребёнок, мальчик, в возрасте от нескольких месяцев до примерно восьми лет. Не удержавшись, я подошла поближе и стала рассматривать фотографии. Некоторые из них были датированы концом восьмидесятых или началом девяностых годов, из чего я сделала вывод, что мальчик почти ровесник моей дочке.
Самый большой портрет, изображавший парнишку играющим на том самом пианино, был в простенке между окнами. Перед ним на маленьком столике стояли в красивой вазе живые розы. А у пианино была поднята крышка, и на подставке раскрыта тетрадь с нотами. На столе альбом для рисования и карандаши, везде вокруг игрушки... Полное впечатление, что ребёнок вот только что, мгновение назад, выбежал из комнаты.
— Что вы тут делаете? — раздался строгий голос. Я вздрогнула и обернулась. В дверях стояла Зоя и недовольно смотрела на меня. Мне стало неловко.

— Простите, пожалуйста... Я ошиблась комнатой и увидела тут снимки...
На лице Зои появилось выражение такой глубокой скорби, что я ещё больше устыдилась. А мне-то казалось, что эта женщина вообще не способна на чувства... Она сделала несколько шагов вперёд, опустилась на детское креслице и тихо произнесла то, что, в общем-то, уже и так было ясно:
— Это мой сын.
— Павлик? — зачем-то уточнила я.
Зоя кивнула. Помолчала некоторое время и тихо проговорила:
— Он был феноменально талантлив. Абсолютный слух... В четыре года уже бегло играл на фортепиано. В семь стал лауреатом всероссийского конкурса юных исполнителей. А в девять лет и восемь месяцев умер от лейкемии.
Я ожидала чего-то подобного, но против воли из глубины души вырвался горький вскрик. Несчастная женщина! Не дай Бог никому пережить такое!.. А Зоя продолжала говорить, не поворачиваясь в мою сторону, глядя куда-то перед собой:
— Мы все так ждали его появления на свет... Я долго не выходила замуж, у меня очень высокие требования к мужчинам. А папа был уже совсем старый, ему так хотелось внука! Ваня не в счёт, ведь Володя, Ванин отец, был у моих родителей не родной, да и жил он со своей семьёй тогда далеко, в Закарпатье...
— Ваня? — я не поняла, о ком она говорит.
— Янош.
Ах, ну да. Я совсем забыла, что смазливый байкер, которого она почему-то называет Ваней, приходится ей... минуточку... Его отец был приёмным сыном поэта и вроде как братом Зои. Стало быть, получается, что мадам — тётка, а Янош — племянник. Правда, не кровные.
Зоя тем временем замолчала, очевидно, раздосадованная тем, что её перебили, и я даже испугалась, что сама того не желая, обидела её. Но после некоторой паузы она заговорила вновь:
— Но я всё-таки встретила Петра, мы поженились. И, когда, наконец, родился Павлик, вся семья решила, что Господь услышал наши молитвы. Надышаться не могли на нашего мальчика... Когда его не стало, всё рухнуло.
— Зоя... — я не знала, что можно сказать женщине, пережившей такое горе. Подобная боль не проходит с годами.
Повисла томительная пауза.
Внезапно Зоя резким движением поднялась с кресла:
— Ладно, хватит об этом. Идёмте отсюда. Мне нужно ехать по делам, я и так очень задержалась сегодня.

Зоя уехала, а я вспомнила, что вот-вот наступит обеденное время. И побрела в столовую, не переставая о том, что только что увидела и узнала. Чувства были самыми противоречивыми. С одной стороны — потеря ребёнка действительно несчастье, одна из самых страшных бед, которые только могут быть в этой жизни. С другой стороны, делать из комнаты покойного сына музей, постоянно ходить туда и растравлять себе душу — это уж как-то чересчур. Признаюсь, что в этом я Зою не одобряла. Уж лучше бы она другого ребёнка родила, честное слово!
В дверях столовой мы почти столкнулись с Анджелой. Не скажу, чтобы я жутко обрадовалась этой встрече, однако мама Сашуры сегодня держалась со мной гораздо приветливее, чем вчера.
— Знаешь, а это даже хорошо, что ты сюда приехала, — щебетала она, как-то неожиданно быстро перейдя «на ты» в одностороннем порядке. — Хоть есть с кем поболтать. А то я целыми днями одна и одна. Сашка в школе, остальные на работах — такая тоска зелёная... Прямо хоть сама иди работать, честное слово! Свекровь вечно, как сыч, в своей комнате сидит. Но, как ты понимаешь, это только к лучшему, я совсем не жажду с ней общаться.
— И чем же ты занимаешься? — поддержала разговор я.
— Да так... Когда в Москву съезжу, прошвырнуться по магазинам, когда в Одинцово — там недавно неплохой SPA-салон открыли. Качаюсь у нас тут в подвале на тренажёрах, в сауну хожу — надо же себя в форме держать. Ну и телевизор смотрю, конечно, — сериалы, реалити-шоу... Тебе какое реалити-шоу больше всего нравится?
Я слушала её и недоумевала — что могло привлекать Аркадия, психолога с университетским образованием, в этой недалёкой до примитивности женщине? Конечно, она хорошенькая, стильно одета, следит за собой... Но неужели ему этого достаточно? Хотя не исключено, что любви между ними давно нет, и семья держится только на привычке и на том, что существует общий ребёнок...
Анджела меж тем ждала от меня ответа, и я осторожно заявила:
— Мне больше нравится сауна.
— Правда? Здорово, будем вместе ходить.
— А это далеко?
— Да вон, — она кивнула за окно. — Тут же, на участке. Разве не видела — бревенчатый домик в глубине сада? Там на первом этаже сауна, а на втором — бильярдная.
— Ух ты, у вас и бильярд есть?
— Есть. Янош и мой Аркаша просто больные по этому делу... А ты что, тоже бильярд любишь?
— Да, очень.
Слова «мой Аркаша» и собственнический тон, которым они были произнесены, неожиданно отозвались в сердце болезненным уколом...
— Слушай, Люб... — блондинка понизила голос и быстро оглянулась на дверь. — Скажи, а что тебя так напугало сегодня ночью? Ты увидела кого-то из них, да?
— В смысле?
— Ну... привидение?
— Привидение? Ты хочешь сказать, что в вашем доме водятся привидения?
— Ну, да. Их почти все видели, кроме меня, — подобная несправедливость, судя по тону, сильно её обижала. — Только никто почти ничего не рассказывает. Так кого ты видела? Павлика? Или её?
Ну вот, не прошло и года, как мне наконец-то был задан этот вопрос! Правда, человеком, от которого я его менее всего ожидала. Я помедлила с ответом и, как оказалось, не напрасно. В столовой мгновенно появилась Нина, поглядела на нас строгим взором классной дамы и поинтересовалась, закончили ли мы есть и можно ли уже убирать со стола.

До вечера я усиленно занимала себя разными делами — читала, гуляла, вымыла голову, позвонила Дашке и Соне, узнала, как у них дела, и рассказала о своих. Рассказала, впрочем, только в самых общих чертах. Как бы ни хотелось поделиться с девчонками подробностями, я сочла, что благоразумнее этого не делать, во всяком случае, сейчас и по телефону. Словом, я была занята по уши, и мне некогда было думать о всяких глупостях. Таких, например, что я с нетерпением жду ужина, за которым соберётся вся семья, и я вновь увижу... Стоп, хватит об этом!
В восемь двадцать я, причёсанная и принаряженная спустилась в холл, и, как говорила моя бабушка, на что хотела — на то и налетела. В кресле у окна сидел Аркадий и листал журнал.
— О, Люба, добрый вечер! Рад вас видеть, — от его улыбки я была готова растаять как мороженое и растечься большой лужей по полу. — Как ваши дела? Как прошёл день?
— Спасибо, всё в порядке, — я почувствовала, что против воли к щекам приливает кровь.
— Анджела сказала, что вы любите бильярд. Это правда?
— Похоже, новости в этом доме распространяются мгновенно, — улыбнулась я. — Да, очень люблю.
— И хорошо играете?
— Отвратительно. Но получаю кучу удовольствия, когда смотрю, как это делают другие.
— Вот как? Тогда позвольте доставить вам такое удовольствие. На субботу у нас с Яношем назначен поединок — придёте за меня поболеть?
— Обязательно приду! Если только рабочий график позволит.

В тот вечер я долго не ложилась спать. Сидела в своей комнате, свернувшись калачиком в кресле, и думала об Аркадии. Вспоминала его слова, жесты, взгляды, прикосновение руки, когда я передавала ему соль... Как-то само собой получилось, что за столом мы оказались рядом, и на протяжении ужина он почти всё время говорил только со мной, иногда склоняясь к моему уху, точно давая понять, что его слова не касаются никого, кроме нас двоих. Неужели я ещё могу нравиться мужчине, да ещё такому? От одной подобной мысли сердце сладко замирало, чего не случалось со мной уже несколько лет.
Когда я вернулась с небес на грешную землю, было уже, наверное, за полночь. С неохотой поднявшись из кресла, я двинулась в сторону шкафа... И почти совсем не удивилась, когда в зеркале напротив снова возникла та самая девушка.
В этот раз она была так близко, что я хорошо сумела её рассмотреть. Худенькая, темноволосая, действительно очень бледная, примерно Дашкиных лет или чуть помладше. Девушка почти не двигалась, просто стояла и глядела на меня, и взор её был полон невыразимой печали, даже, пожалуй, боли. Мне стало её жаль, и я невольно дотронулась до прохладного стекла, словно пытаясь протянуть к ней руку. И в ответ на это губы девушки шевельнулись, точно она хотела что-то сказать...

 

[Оладушка]

Серия 4, часть 1.
Москва и москвичи​

Дом тётушки Александрин на улице со смешным названием Калошный переулок совсем маленький, всего-навсего на десять комнат. Здесь только один этаж и крошечный мезонин, в нём спальни кузин Долли и Зизи и угОльная комната с окнами, выходящими в небольшой сад, которая отныне станет моей. С грустью оглядываю её. Тут всё чужое — другие обои, другая мебель, даже кровать стоит не так, как я привыкла...

Посреди всей этой суматохи Марфуша помогает мне кое-как умыться и переодеться с дороги. Затем я, робея от предстоящей встречи с новой роднёй, спускаюсь вниз.

Вся семья уже собралась в столовой, за самоваром. Стоит мне войти, как разговор прерывается, и головы поворачиваются в мою сторону.

— Bon soiree, monsieur et mesdames, — лепечу я, приседая.
— А вот и Машенька! — восклицает ma tante. — Мы уж тебя заждались. Садись, выпей чаю.

По левую руку от тётушки сидит полноватый мужчина годов тридцати — это, очевидно, мой кузен Мишель. Справа расположились сестрицы. У старшей, Зизи, лицо некрасивое и недоброе, она так пристально меня разглядывает, что мне становится ещё более неловко. Зато Долли, младшая, улыбается весьма приветливо. С первого же взгляда я нахожу её прехорошенькой.

— Садись подле меня, кузиночка, — приглашает она. — Давай налью тебе чаю. Ты как любишь, покрепче или пожиже?
— Пожиже. Благодарю вас, достаточно.
— Изволь. Только говори мне, пожалуйста, «ты» — мы же сёстры!
— И непременно возьми калач, — советует тётушка. — У нас нынче очень вкусные калачи, у самого Филиппова на Тверской брали.

Всё ещё не решаясь поднять глаза, я принимаюсь за чай.

— А она миленькая! — отмечает Мишель, вновь заставляя меня сконфузиться.
— Фи, братец! — морщит носик Зизи. — C’est juste des goыts et des discute pa, mais...

Я вспыхиваю до корней волос. Неужели сестрица думает, что я не знаю по-французски и не пойму, как она обидела меня, сказав так многозначительно: «Конечно, о вкусах не спорят, но...» Однако в этот самый миг рука Долли ласково накрывает мою ладонь, и эта неожиданная дружеская поддержка оказывается весьма кстати.

Мишель отодвигает пустую чашку, вынимает из жилетного кармана часы-луковицу, звонко щёлкает их крышечкой и поднимается с места.

— Пожалуй, мне пора.
— Так скоро, Миша?! — сокрушается тётя. — А мне бы так надо поговорить с тобой...
— После, маменька, после. Спешу в клуб. Лечу быстрее ветра, а то партию составят без меня.
— Ох, доведут тебя до греха эти карты, прости Господи...

Едва братец покидает столовую, Зизи заводит разговор по-французски. Излишне громко и не всегда верно произнося слова, она настаивает на том, что необходимо взять ложу в театре на весь сезон, потому что приезжает Раффо.

— О чём ты говоришь, Зинаида! — всплёскивает руками тётушка. — Какой Раффо, какие театры? Ты что, забыла, что мы в трауре, что я родного брата схоронила? Мы теперь год никуда не будем выезжать.

Услышав такой ответ, Зина меняется в лице:

— Да что ты, мама, в своём уме? Как это — год не выезжать?! Ну уж нет! Хватит и того, что, пока ты ездила в эту деревню, мы целый месяц просидели взаперти, точно в остроге! Довольно!

Я так потрясена, что даже решаюсь вступить в разговор старших:

— Зина, вы говорите матери «ты»?! Но как же так возможно? Ведь это столь неучтиво...

Похоже, Зизи ошарашена тем, что я тоже владею французским — мадемуазель Дениз всегда хвалила моё произношение. Во всяком случае, кузине требуется пара-другая минут, чтобы ответить:

— Разумеется! Я ведь не провинциалка какая-нибудь и не купчиха в платочке, чтобы говорить маман «вы». Нынче в высшем свете так принято. Впрочем, откуда вам это знать...

Бросив сердитый взгляд на сестру, Долли поднимается из-за стола:

— Уже поздно. Думаю, Маше нужно отдохнуть с дороги. Идём, кузиночка.

Вместе мы чинно покидаем столовую. Мне о многом хочется спросить Долли, но она прикладывает палец к губам, призывая к молчанию. По узкой скрипучей лестнице мы поднимаемся в мезонин, желаем друг другу доброй ночи и расходимся по своим комнатам.

 

[Оладушка]

Просыпаюсь я по деревенской привычке рано, до свету — ведь нынче уже октябрь, и солнце восходит с каждым днём всё позже. Сладко потягиваюсь и какое-то время сижу на постели в полном смешательстве чувств, не зная, как быть дальше. Дома Марфуша всегда дожидалась моего пробуждения за дверью, и, стоило мне открыть глаза, тотчас входила с кувшинами и тазами, подавала умываться, одевала, причёсывала меня и рассказывала свежие новости. А тут Марфуши нет, она ночует во флигеле для слуг, и кликнуть её я не решаюсь — а ну как перебужу весь дом? Посему сама надеваю капот и спускаюсь вниз. Из гостиной доносятся голоса. Я иду туда, но перед входом останавливаюсь, замешкавшись. Через неплотно прикрытую дверь слышно, что тётушка и братец говорят обо мне.

— ... с тобой о Машеньке, — доносится голос тёти.
— Маман, я устал и спать хочу, — отвечает кузен. — Неужто ваше дело такое спешное, что не подождёт до утра?
— Утро уж настало, мой друг! Ты вечно приезжаешь из клуба, когда у Николы Явленного уже к заутрене звонят! А я по твоей милости, — сердится тётушка — должна сидеть тут всю ночь и дожидаться, пока ты соизволишь вернуться! Эти проклятые карты для тебя важнее, чем дела собственной семьи!
— Прошу вас, не кипятитесь, маман, — в щель между дверьми мне видно, как Мишель усаживается в кресло. — Ну говорите, что у вас там? Только, окажите любезность, покороче.

«Надо же! — проносится у меня в голове. — Дома, в Боровске, тётя Александрин казалась мне такой строгой... А её, оказывается, собственные дети, старшая дочь и сын, вообще ни во что не ставят!»

— Прямо не знаю, как мне и поступить, — продолжает тем временем ma tante, и по тону её ясно, что она действительно растеряна. — Зина требует ложу в театре...
— Так в чём же беда — возьмите. Чай, не разоримся от одного сезона.
— Но, Миша, ведь мы в трауре! Я только что брата с супругой схоронила. Что люди-то скажут?
— Ох, маменька, увольте! Не велик грех — разок-другой в театр съездили.
— Но ведь не только ж в театр, Миша! Сейчас зима начнётся, пойдут балы, вечера, визиты... И как быть-то?
— Да что тут думать? Как ни финти, а Зинку вывозить надо. Девице уж двадцать шестой год пошёл, а замуж никто не берёт. Нынче, когда этот Объедков у неё на примете появился, сам Бог велел выезжать. Вдруг да посватается?

— А с Машенькой-то что делать прикажешь? Ей ведь всего шестнадцать лет. Дома оставлять, пока сестрицы по балам порхать будут — жалко, а вывозить рано. Сочтут невестой, а девушку это старит... В пансион разве отдать? Так поздно уж, а по большому счёту и незачем. Её француженка, что братец нанял, очень хорошо выучила, я у них на уроках бывала, слушала, сама не поняла половины.
— Маменька, ну до чего ж вы горазды заботы себе выдумывать! — Мишель подавляет зевок. — Вы сейчас кого обмануть-то хотите — меня или себя? Так передо мной притворяться не надо. Мне не хуже вашего ясно, что Маша эта свалилась на нас, как снег на голову. Нам с вами своих двух девиц пристроить надобно, а тут ещё и она... И папенька, царствие ему небесное, своей последней волей нам так подкузьмил...
— Фи, Миша, что у тебя за выражения! — выговаривает ему тётушка. — Светский молодой человек, комильфо, а иной раз разговариваешь, точно ломовой извозчик! Если хочешь знать, Машенька-то как раз в девках не засидится.
— Да, она очень мила.
— Верно, мила, но я не об том говорю. Знаешь, какое у неё приданое? Семь деревень — больших, хороших, лесу много, заводик полотняный, да ассигнации, бумаги опять же... Тысяч на сто потянет, а как бы и не на сто пятьдесят. За нашими-то вместе взятыми и половины того нет.
— Да неужто? — в голосе братца слышна заинтересованность. — А нельзя ли нам с вами как-нибудь эдак вот?.. А то мы здорово поиздержались за последние год-два...
— Миша, как тебе не совестно? — возмущается тётушка. — Что ты такое говоришь?
— Да будет вам, маменька, комедию-то ломать! Признайтесь, сами уж всё обдумали. Сказывайте — есть способ запустить руку в эту мошну?
— Перестань, Миша! Не смей даже заикаться об этом!.. Уж во всяком случае, не сейчас. Дай срок. Слишком мало времени после смерти брата прошло... Оборони Господи, кто из его друзей объявится, захочет узнать, как его дочь живёт. Или опекунский совет станет о делах сироты справляться...
— Ну, как знаете, маменька, в таких делах не мне вас учить, — кузен снова зевает. — Всё ли у вас? А то уж очень спать хочется.
— Так как с театром-то прикажешь быть?
— Да поезжайте, сделайте милость. И в театры, и всюду. Сами ведь знаете — нам бы только Зину побыстрее пристроить...

Братец поднимается с кресел, и я, испуганная тем, что меня могут застать, быстро отпрыгиваю от двери и со всех ног бегу к себе наверх.

Я не всё поняла из услышанного разговора, и больше всего меня занимает одно — будем ли мы выезжать? Признаться, всё это настолько заманчиво: свет, театры, балы... Но с другой стороны мне совестно — после смерти маменьки и папеньки едва минуло сорок дней, а я поеду развлекаться! И посоветоваться не с кем, ни одного близкого человека рядом, не у Марфуши же совета просить. Ах, если бы рядом был Васятка...

От огорчения я засыпаю, и мне снится Вася. Будто бы мы встречаемся на нашем тайном месте за амбаром, он берёт меня за руку и спрашивает, ласково так: «Что стряслось-то Манечка?» И будто я ему всё рассказываю, а он будто отвечает: «Знаешь, что я тебе скажу, Манечка? И матушка, и особливо батюшка тебя шибко любили, тятенька — тот и вовсе пуще жизни. Не думаю, что им там, на Небе, охота, чтобы ты только и знала, как сидеть в четырёх стенах, да убиваться по ним. Ты ведь молода, тебе жить да жить! Тем паче, что в Москву приехала! Так выезжай и веселись. А родители пусть смотрят на тебя с Небес и радуются, как тебе хорошо». Гляжу — а за спиной у него матушка с батюшкой стоят, весёлые, улыбаются, кивают, мол, слушай Васятку, он дело говорит.

Просыпаюсь и на душе так легко-легко, впервые легко после смерти родителей...

Тихонько скрипит, приоткрываясь, дверь, в комнату на цыпочках входит Долли.

— Доброе утро, сестрица! Уже проснулась? Как почивала?
— Спасибо, хорошо. Посиди со мной!

Кузина садится в кресла, оглядывается.

— Смотрю, шустрая у тебя горничная девушка, как её, Марфуша? Вон как скоро всё прибрала, расставила... Тебе хорошо, уютно?
— Да... — мне столько хочется обсудить с ней, что я не знаю, с чего начать. — Долли... Расскажи, а как это — выезжать в свет?
— Обыкновенно, — она пожимает плечами.
— Мне так хочется! Только боязно немного...
— Я тоже сперва страсть как боялась, — кивает сестрица. — А нынче уж привыкла.
— А ты давно выезжаешь?
— Третий год будет.
— Неужто? — удивляюсь я. — Ты уже две зимы выезжала и до сих пор не вышла замуж? Ты ведь такая красавица, просто душка! Наверняка у тебя полным-полно женихов! Отчего ж ты не идёшь замуж? Никто не нравится?

Прелестное личико Долли хмурится.

— Не в том дело. Есть у нас один семейный секрет... Так уж и быть, расскажу, ты нам не чужая, — Долли почему-то оглядывается на дверь и продолжает вполголоса:
— Батюшка покойный из всех нас, детей, одну только Зину любил. Не знаю уж почему, верно, потому, что она в его родню пошла. Души в ней не чаял, избаловал совсем... И, умирая, взял с маменьки и Миши слово, что они прежде отдадут замуж Зину и только после — меня.
— Вот так история! Как тебе, думаю, обидно!
— Обидно, твоя правда. Ты видела вчера Зизи, верно, уж поняла, какая она у нас... О её несносном характере вся Москва знает. И никто к ней не сватается, а она ещё пуще злится... Впрочем, скоро, дай Бог, всё переменится, — Долли снова быстро оглядывается на дверь и ещё больше понижает голос:
— Нынче у неё появился кавалер — месье Объедков.
— Какая смешная фамилия! И что же этот Объедков, уже посватался?
— Пока нет, у них ещё только самое начало. Потому Зина так рвётся выезжать, чтобы видеться с ним почаще. Да и все мы — и маменька, и братец, и я — молим Господа, чтобы Зизи Кармина поскорее стала мадам Объедковой.
— Счастливая Зина, она влюблена! — радуюсь я за старшую кузину. — Это такое счастье быть влюблённой! А моё сердце сейчас свободно... Знаешь, Долли, когда мне было тринадцать лет, я тоже влюбилась! Хочешь, расскажу?

Но сестрица качает головой:

— Знаешь, милая, я дам тебе один совет... Будь посдержаннее. Ты слишком живая, непосредственная, точно дитя. А это не принято. Нужно уметь держать себя в руках, иначе в обществе сочтут, что ты дурно воспитана. И не доверяй никому своих секретов. Никто не должен знать, что у тебя на душе.

Её слова очень огорчают меня.

— Даже тебе ничего нельзя рассказывать? — спрашиваю, чуть не плача. — А я-то надеялась, что мы с тобой подружимся...
— Ну что ты, кузиночка, что за слёзы на глазах? — Долли обнимает меня. — Конечно, мы обязательно подружимся! И всё-таки, — она в который уж раз оглядывается на дверь, — дома тоже надо быть очень осторожной. Entre nous, Зина обожает подслушивать... К тому же она отчего-то сразу невзлюбила тебя.

Ложу в театре всё-таки заказали. Зина торжествует, Долли сдержано улыбается, но видно, что она тоже рада.

— Теперь беспременно нужно платьев новых нашить, — говорит Зина. — Белое атласное, бархатное барежевое...
— Будет с тебя и тех, что в шкафу висят, — хмурится тётушка.
— Мама, ну что ты такое говоришь! Мы последнее платье для бала мне к Масленице шили, оно уж из моды вышло!
— А у тебя, Мими, есть в чём в театр съездить? — интересуется Долли. — Покажи!
Я зову Марфушу и отправляюсь к себе, чтобы надеть лучшее из выходных платьев. Мне оно очень нравится, но кузины отнюдь не разделяют моего восторга.
— Фи! — фыркает Зина, оглядывая меня со всех сторон. — Такого фасона уже давно никто не носит. Нынче совсем другой тон, сейчас принято жить в роскоши.
— Да, душа моя, это всё не годится, — признаёт Долли по завершении ревизии, которые она учиняет моим нарядам. — Что ж делать-то будем, маменька?
— Ума не приложу! — отвечает тётушка Александрин. — Опять расходы! Как сезон — так вечно лезь в мошну. Наряды, цветы, веера, кружева... Одни перчатки разорят! Где ж средства-то взять?

И тут мне приходит в голову смелая идея.

— Вы говорили, ma tante, что родители оставили мне достаточно денег? — спрашиваю я. — Стало быть, можно взять оттуда нужную сумму и обновить гардероб мне и сестрицам.
— Полно Машенька, это ж твоё приданое, — неуверенно возражает тётя, но по лицу её видно, что это предложение ей очень на руку. И мне удаётся уговорить её при помощи кузин. Впервые мы с Зизи выступаем заодно.

 

[Оладушка]

Сперва мы едем в «город» — так в Москве почему-то называют двухэтажные деревянные ряды в самом центре Первопрестольной, около Кремля, Красной площади и Собора Покрова Божьей Матери на Рву, красивого, точно пряник в сусальном золоте. В «городе» покупаем отрезы тканей, кружева, ленты и прочую «канитель», то есть крючки, пуговицы, шнурки, золотые и серебряные нити для отделки и так далее.

А на другой день отравляемся на улицу со странным названием Кузнецкий мост, где нет ни моста, ни кузнецов, но зато такое обилие швейных и шляпных мастерских, а также модных магазинов, где торгуют всевозможными предметами роскоши — веерами, духами, зонтиками, обувью, шёлковыми чулками — что просто глаза разбегаются.

Наша коляска останавливается у мастерской лучшей портнихи, madame Sihler. Сёстры говорят, что она берёт очень дорого, оттого те, кто стеснены в средствах, заказывают у неё только бальные наряды, а остальное шьют в мастерских попроще. С нами занимается одна из подручных портнихи, то и дело извиняясь, что сама мадам очень занята.

— Ах, сейчас столько работы, столько работы! — щебечет мастерица, снимая с меня мерку. — Вот-вот начнётся сезон... У князей Барятинских нынче будет бал даже раньше, чем в Дворянском собрании... Повернитесь-ка спинкой, мадемуазель... А ещё, говорят, приедет Раффо... И нам надо со всеми заказами поспеть к премьере! Декольте будем делать вот так или поглубже? Как на ваш вкус? А какие кружева по лифу пустим? Нюшка, принеси-ка образчики кружев!

Всё это так ново, так непривычно для меня! Дома мои платья, да и маменькины тоже, шились в девичьей, пусть и по выкройкам из парижских журналов. Но никто никогда не спрашивал меня, какой я хочу фасон, какое декольте и какие кружева...

В мастерской мы проводим едва не целый день, заказываем целое море нарядов — и бальных, с большим декольте, и для вечеров попроще — с малым, и для дома, и для выхода на улицу. Больше всего у мастериц возни с Зиной. Она всё время капризничает, придирается к малейшему пустяку, ей ничего не нравится и вовсе невозможно угодить.

Но вот, наконец, всё улажено, мы собираемся ехать и уже в самых дверях встречаемся с молодой и очень красивой дамой, одетой, как на картинке.

— Mesdames Karmini! — ахает она. — Quelle charmante surprise!
— Кити! Вот уж действительно приятная неожиданность!

Дама как с картинки целуется с тётенькой и кузинами.

— Кити, позвольте представить вам мою племянницу Мими, — говорит тётушка Александрин. — Машенька, познакомься с княгиней Барятинской.

Я старательно приседаю.

— Рада вас видеть, Мими, — приветливо улыбается дама.
— Ах, Кити, Москва только и говорит, что о вашем бале! — закатывает глаза Зина.
— Полно вам, Зизи, будто Москве другой заботы нет, — смеётся красавица. — Но вы, надеюсь, будете у нас? Обязательно приезжайте и привозите вашу прелестную кузину Мими!

От радости моё сердце так колотится, что, кажется, готово выпрыгнуть из груди. Я звана на настоящий бал! В Москве! Меня пригласила сама княгиня Барятинская!

 

[Оладушка]

После мастерской мы отправляемся в кондитерскую Трамбле, тут же, на Кузнецком мосту. Я никогда в жизни не бывала в подобных местах и не устаю удивляться всему вокруг. Как тут красиво и уютно! Как восхитительно пахнет кофе, горячим шоколадом и свежей сдобой! Как вежлива и предупредительна прислуга! И как невероятно, чудесно, бесподобно вкусны пирожные! Кажется, я могла бы съесть зараз целых две, нет, даже три дюжины!

Я как раз принимаюсь за очередное пирожное, когда дверь кондитерской раскрывается, на пороге появляются два молодых человека и, воскликнув что-то приветливое, тотчас направляются к нам. По улыбкам на лицах тётушки и кузин сразу ясно, что эти господа относятся к числу хороших знакомых семьи. Осторожно рассматриваю обоих. Тот, что идёт сзади, мне совсем не нравится — у него глупое лицо и смешно завитые, точно у барана, волосы. Зато шагающий впереди выглядит куда привлекательнее. Он очень хорош собой, а открытая улыбка делает его ещё краше.

— Вот так встреча! — восклицает он. — Настоящий подарок судьбы. Александра Сергеевна! Зинаида Николаевна! Дарья Николаевна! Как я рад вас видеть!
— Машенька, это наши добрые друзья, — представляет тётушка. — Вот это — она показывает на первого, — Георгий Андреевич Корсаков, сын моей лучшей подруги Натали, царствие ей Небесное... А это его приятель, месье Евгений Петрович Объедков.

«Так вот он каков, предмет Зининых воздыханий! — усмехаюсь я про себя. — Что ж, такого барана ей и надо. Однако Корсаков... Ах, как же он хорош!..»

При виде Объедкова Зина расцветает. А Долли здоровается с Корсаковым, как со старым другом.

— Жорж, садитесь вот сюда, между мною и кузиночкой, — приглашает она. — Будете ухаживать за двумя дамами сразу.
— С превеликим удовольствием, — откликается он и опускается на стул рядом. Мне крайне неловко. От волнения у меня кровь приливает к лицу, и начинают дрожать колени. Мне стоит больших усилий взять себя в руки, чтобы, как учила Долли, никто не догадался бы о моём смятении.
— Что ж ты, Юра, совсем не бываешь у нас, — ласково журит Корсакова тётя. — Заехал бы как-нибудь, вот, друга бы привёз, — она кидает многозначительный взгляд в сторону Объедкова.
— Просто не знал, что вы уже вернулись из деревни, — весело оправдывается Жорж. — Не секите повинную голову, клянусь сей же час исправиться!
— Ну, то-то же! Евгений Петрович, как ваше здоровье?
— Ох, Александра Сергеевна, признаюсь, неважно, — отвечает Объедков, которого Зина, конечно, усадила подле себя. — Который уж день чувствую себя дурно. То в горле першит, то под ложечкой сосёт... А вчера, поверите ли, целый день такую слабость во всех членах чувствовал, вовсе не хотел с кровати вставать. Жорж еле уговорил меня съездить проветриться. Видно, это меня продуло в экипаже. А, может, переел форели за ужином, у меня часто от форели несварение делается...

Он говорит и говорит, а я гляжу на него и не понимаю — как Зина могла влюбиться в такого человека? Он же невозможно скучен, хуже, чем ноябрьский дождь! То ли дело Корсаков! Тот как раз повернулся ко мне и спрашивает:

— Вы, Мария Григорьевна, надолго ли в Москву?
— Мими теперь будет жить с нами, — отвечает за меня Долли. — Она, бедняжка, недавно потеряла родителей.
— Какое горе! — в словах, в тоне, в лице Жоржа Корсакова искреннее сочувствие. — Примите мои соболезнования, сударыня. Я не понаслышке знаю, каково это — лишиться дорогих сердцу людей...

От его участия на глазах выступают слёзы, чтобы их не заметили, я отворачиваюсь и делаю вид, будто рассматриваю пирожные в витрине.

Зина тем временем полностью завладевает вниманием Евгения, говорит с ним вполголоса, всячески давая понять, что их беседа не предназначена для чужих ушей. Но нам до них и дела нет. Нас с сестрой и тётушкой развлекает Жорж, он рассказывает презабавную историю о некоей даме, которая поссорилась со своей подругой и распустила о ней некрасивую сплетню. Но и подруга не осталась в долгу. Она устроила у себя приём и, разузнав заранее, как будет одета её недоброжелательница, приказала обтянуть такой же тканью мебель в гостиной. То-то разозлилась сплетница!

— Правда, он очень милый? — спрашиваю я вечером у Долли.
— Ты об ком? — смеётся она. — Об Объедкове?
— Ах, ну что ты, конечно нет! О Корсакове, о Жорже...
— Да, он всем нравится.
— А ты давно его знаешь?
— Очень давно. Ты ведь слышала — он сын маменькиной приятельницы. Мы вместе росли, учились танцам, — в её голосе слышна нежность, и я отлично её понимаю. Я тоже привязана к Васе, с которым вместе росла, как к родному брату. И теперь, когда его нет рядом, мне очень его не хватает. Нет-нет, да подумаю с грустью: «Эх, где-то сейчас Васятка...»

 

[Оладушка]

Войдя однажды в гостиную, застаю там такую сцену: тётушка у стола раскладывает пасьянсы, а в углу, на креслах, оживлённо беседуют Долли и... Жорж! При виде этого молодого человека моё сердце радостно подпрыгивает в груди, словно воробей, резвящийся в первых тёплых лучах весеннего солнца.

— Мими, душенька, как хорошо, что ты пришла! — восклицает сестрица. — Я уж хотела посылать за тобой. Мы тут с Жоржем говорим о бале у Барятинских, о твоём первом выходе в свет, и я прошу его взять дебютантку под свою опеку.
— А вы что же? — потупившись, спрашиваю у Корсакова.
— А я отвечаю, что почту таковое за честь! — он улыбается, и от этой улыбки на душе становится светло, точно в церкви в большой праздник.
— Тогда давайте обсудим всё подробно! — Долли берёт меня за руку, приглашая опуститься в кресла рядом с собой.
— Мими, вы танцуете польский? — интересуется Жорж. — Для дебютантки очень важно, чтобы она танцевала польский, тогда её сразу заметят.

От обиды я вспыхиваю до корней волос. Неужели и он, Жорж, который так мил и так приветлив, тоже считает меня дремучей провинциалкой, не умеющей даже танцевать полонез, он же польский? Тем более что в нём нет ничего сложного, это собственно, даже не танец, а просто торжественное шествие. Понимаю, что можно не уметь вальсировать или не знать фигур мазурки, но полонез, думаю, каждая может танцевать...

Долли хочет что-то сказать, но я не даю ей этого, заявляя:

— Конечно же, я танцую польский!

Кузина бросает на меня удивлённый взгляд, но ничего не говорит. А Жорж продолжает:

— Тогда, с вашего позволения, первый вальс — мой.
— И первая кадриль? — сестрица вопросительно взглядывает на него.
— Увы, тут я вынужден взять отступного. Кадриль я уже танцую — со своею несносной кузиной Бетси. Мы держали с ней пари, и я проиграл ей кадриль.
— Вот как? Что ж вам так не везёт... — смеётся сестрица. — А об чём спорили?
— Право, уж даже и не вспомню. Пустяки какие-то.

— Тогда, стало быть, ангажируйте Мими на мазурку. И на котильон, — распоряжается Долли. — Думаю, трёх танцев с вами будет вполне достаточно. Более просто неприлично. К тому же надо дать шанс и другим кавалерам тоже.
— Не сомневаюсь, что уже на первом же бале у Марии Григорьевны не будет отбоя от кавалеров, — соглашается Жорж. А я снова краснею, на этот раз — от удовольствия.

Корсаков бросает взгляд на часы и со вздохом поднимается с места.

— Как всегда, с тяжёлым сердцем покидаю этот милый дом... Но долг зовёт.
— А ты разве не останешься обедать, Юра? — спрашивает ma tante.
— Увы, не могу. Обещался сегодня быть у своей любезной тётушки.
— У которой же — у Прасковьи Фёдоровны или у Ирины Алексеевны?
— Не угадали — ни у той, ни у другой. Нынче я зван к Баскаковым.
— Вот как? Ну что ж, Татьяне Юрьевне моё почтение.
— Непременно передам, непременно.

После ухода Жоржа у меня такое чувство, словно солнце зашло за тучу. Но Долли не даёт мне грустить.

— Ну вот и пришла пора обновить твою бальную книжечку, Мими, — весело говорит она, протягивая мне carnet de bal. — Запиши-ка туда все танцы, которые обещала Корсакову. Это очень важно, чтобы после не запутаться. Кити Барятинская рассказывала, что как-то раз, когда ещё только начинала выезжать, забыла записать танцы в carnet de bal и оттого обещала польку двум кавалерам сразу. Вышел такой конфуз!

Пока я предаюсь этому приятному занятию, в дверях гостиной появляется человек.

— Месье Объедков! — объявляет он.

Тётушка всплёскивает руками.

— Вот уж нечаянная радость! Зови, скорее зови! Да вели сказать Зинаиде Николаевне, что приехал Объедков, пусть быстрее приведёт себя в порядок, да идёт сюда.

Евгений торопливо входит в гостиную и тут же начинает разговор:

— Сейчас только встретил Жоржа. Пришлось даже выругать его — что ж ты, говорю, братец, ехал к Карминым, а меня с собой не взял?
Куда девалась его застенчивость? В этот раз он держится даже развязно.
— Так для чего вам Жорж? — расплывается в улыбке тётушка. — Милости прошу всегда запросто бывать у нас.
— Благодарю, благодарю сердечно. Однако ж, я не помешал? Смотрю, барышни заняты какой-то работой.
— Ну, вы шутник! Скажете тоже — работой! Бальные книжечки заполняют. У нас такое событие — Машенька будет дебютировать на бале у Барятинских. Вы ведь там будете?
— Разумеется! И если у Марии Григорьевны остались ещё свободные танцы, я бы дерзнул просить...

— У Марии Григорьевны свободна кадриль, — говорит Долли, которая, похоже, всерьёз занята моим дебютом.
— В таком случае, прошу записать её за мной, — шаркает ногой Объедков. — А мазурка?
— Мазурка у неё занята.
— Как жаль!
— Зато у меня мазурка свободна, — раздаётся от дверей недовольный голос Зизи. — А также котильон и польский, который я специально оставила для вас.

Что с Зиной? Её прямо не узнать. Обычно неопрятная и часто даже нечёсаная дома она вдруг за короткое время успела и причесаться, и принарядиться.

— Зинаида Николаевна, моё почтение! — кланяется Объедков.

Шурша юбками, Зина проходит в комнату и усаживается рядом с ним.

— Так, стало быть, я могу записать в свою carnet de bal, что ангажирована вами на полонез, мазурку и котильон? — уточняет она.
— Извольте, — несколько сухо отвечает Объедков и вновь поворачивается ко мне:
— И как вы себя чувствуете пред первым балом, Мария Григорьевна? Верно, волнуетесь?
— По правде сказать, ужасно! — признаюсь я.
— Не беспокойтесь, всё будет хорошо! Ведь рядом с вами будем мы все — ваши друзья! — горячо заверяет он.

Я из вежливости улыбаюсь в ответ и тут случайно натыкаюсь на взгляд Зины. Она смотрит с такой неприязнью, что мне становится не по себе. Но впрочем, мне нет никакого дела до Зины и её Объедкова. Все мысли мои заняты предстоящим балом...

Конец первой части​