Маленький такой рассказик. Местами как-то по-детски звучит... В общем, если где совсем тупо, можете смело пинаться, я не обижусь 
Богиня несправедливости
Как же темно в этих заброшенных подвалах! Темно и пыльно, будто сюда в последний раз заходили тысячу лет назад. И холодно. Жаль, что я не догадалась одеться потеплее: всего две лестницы позади, а зубы уже выбивают дробь. Темнота угнетает, намекая, что незваные гости здесь не приветствуются, а свечка слабо светится, едва-едва позволяя различить пол, по которому ступаю. И ещё тут невероятно тихо, но это хорошо. Я так устала напряжённо вслушиваться в царящее в замке тяжёлое безмолвие и болезненно вздрагивать каждый раз, когда со второго этажа доносятся жуткие крики – жуткие оттого, что он пытается удержать их, подавить, но у него не выходит...
Когда отец вернулся, множество лекарей, пряча жадность за показным сочувствием, крутились вокруг него и досаждали бессмысленными советами, а он покорялся им, потому что терпеть такую боль выше сил человеческих, но они были лишь шарлатанами, приехавшими в надежде на лёгкий заработок. Совали ему всякие микстуры и настойки, а уж как благоухал замок от всех этих притирок и примочек! Не понимаю, как он это терпел. Хотя нет, понимаю, он цеплялся за малейший шанс, как утопающий цепляется за слабую соломинку, зная, что она не выдержит его веса, и невозможно осуждать его, ибо никто и никогда не называл его слабым. Мой отец сильный человек, из тех, кто в хаосе боя стоит подобно скале в бушующем море и отдаёт приказы, которым подчиняются беспрекословно, он из тех, кто берёт на себя ответственность тогда, когда другие в панике бегут. Нет, даже его враги не называют его слабым. Лекари осаждали замок до тех пор, пока кто-то не догадался обратиться к оракулу, и тот с присущим этой профессии равнодушием к делам земным возвестил, что страшнейшие головные боли – это кара богов за жестокость и убийства невинных. О, как оживились недруги моего отца, с каким удовольствием принялись шептаться по углам, радуясь тому, что беда постигла их врага, но втайне опасаясь, что и с ними случится что-нибудь подобное! И даже самый распоследний деревенщина, в жизни своей не бравший в руки даже мясницкого ножа, считал своим долгом важно заявить о том, что зверства нельзя оставлять безнаказанными, и когда люди не спешат вершить правосудие, вмешиваются боги.
Да, я слышала рассказы об отце, о том, как он всего за неделю подавил бунт в провинции, снабжавшей хлебом всю страну, и приказал своим воинам убивать всех подряд без разбора, а зачинщиков казнил каким-то особым жутким образом – на этом месте рассказа я ушла, так что я не знаю, как с ними расправились. К чему, ведь наших отношений это не изменит.
Кажется, я единственная, кто не боится его. А вот мама боится, хотя он никогда – никогда! – не причинял ей зла. Иногда мне становится обидно за него, и хочется крикнуть ей в лицо: «Ты же любишь его! Как же ты можешь его бояться?!» Но она ухитрялась смотреть на отца одновременно с любовью и затаённым испугом, который, кажется, вечно жил в её душе.
А он каждый раз привозил нам подарки. Мог забыть предоставить вышестоящим чинам отчёт о военных действиях, но с пустыми руками после долгого отсутствия не возвращался. Вот и на этот раз я получила браслет из чёрного жемчуга и ворох великолепных полупрозрачных шелков. Маме достался вышитый бархат и изумрудное ожерелье, но она сложила их в дальний угол шкафа, а мне со страдальческим видом объясняла, что видит на них кровь и потому не может носить. Мама всегда говорит тихим-тихим голосом, словно умирающая святая, и везде видит то кровь, то призраков, то ещё какую-нибудь мистику. Но почему, почему она тогда не видит в глазах отца любовь? Любовь, а не зло и жестокость, которые ему приписывают! Он честен и всегда выполняет обещания, а восстание надо было быстро подавить, потому что иначе вся страна осталась бы без хлеба, ведь уже конец лета. И вот теперь боги решили, что его надо наказать за жестокость, которая спасла гораздо больше жизней, чем погубила! Ну и что, что отец заслужил эту кару? Что с того, что воцарилась справедливость и невинные отомщены? Мне плевать на справедливость, я не могу и не желаю каждую ночь вслушиваться в тишину, притворяясь перед самой собой, что думаю о чём-то другом, а на самом деле ждать, когда снова раздастся этот ужасный крик, и сжиматься в комок от боли и от бессилия что-либо изменить. Если такова цена справедливости, то она мне не нужна.
Не знаю, чему я обязана встрече с той полусумасшедшей старухой, но справедливость здесь точно ни при чём. Лил жуткий дождь, я торопилась вернуться под крышу, а она клянчила милостыню у стражника, который откровенно потешался над ней, а потом вдруг приметила меня и спросила хриплым, надсаженным голосом, не я ли дочь знаменитого воина.
Повинуясь неясной и необъяснимой надежде, я подошла и велела стражнику раскошелиться на пару монет. Естественно, потом я их вернула. А старуха отвела меня в сторону и, кривляясь и дёргая глазом, поведала об алтаре забытой богини, имя которой нынче никто и не вспомнит. «Она может помочь твоему отцу», - сказала старуха, и отказывалась толком объяснять, или растеряла все воспоминания за многие годы. Всё, что мне удалось выяснить – что другие боги посчитали эту богиню лишней, изгнали и запретили людям ей молиться, алтари были уничтожены, или закопаны, или запрятаны, как тот, к которому я сейчас спускаюсь.
Здесь страшно, но крики отца, такого сильного и волевого человека, гораздо хуже, поэтому я не колеблясь вхожу в круглую комнату с невысоким каменным столбом посередине, опускаюсь на колени перед пустой выщербленной чашей и, закрыв глаза, шепчу древнюю молитву, которую в последний раз читали много веков назад. Кто знает, верно ли передала её мне старуха, которая и имени-то своего не помнила? Но, как бы то ни было, богиня является ко мне – я слышу слабый шелест одежд и открываю глаза. От высокой фигуры со склонённой головой исходит призрачный, неяркий свет, а во взгляде – вся скорбь мира, но она спокойно улыбается мне и спрашивает:
- За кого ты просишь, дитя?
- Мой отец... – отвечаю я, боясь, что она не поймёт, насколько мне это важно. – Говорят, он страдает справедливо, но я не хочу, чтобы он страдал! Я очень люблю его...
Богиня согласно склонила голову:
- Ты просишь искренне, и я не могу отказать тебе.
- А что будет платой? – спросила я, зная, что боги ничего не дают даром.
- Плата? – переспросила богиня и покачала головой. – Разве ты уже не заплатила, дитя? Разве ты не мучилась за него, разве ты не потеряла покой, разве не думаешь ты днём и ночью не о нарядах из дорогих шелков, а о том, как бы облегчить его участь? Сегодня ночью он будет спать спокойно, а завтра вы поедете кататься по лесной дороге, и он будет смеяться вместе с тобой.
И богиня начала таять в воздухе, но прежде чем она ушла, я успела задать ей ещё один вопрос:
- Кто же ты?
- Я? – она грустно улыбнулась. – Я богиня Милосердия, дитя...
P.S. Я постаралась сделать побольше переходов на новую строку...
Богиня несправедливости
Как же темно в этих заброшенных подвалах! Темно и пыльно, будто сюда в последний раз заходили тысячу лет назад. И холодно. Жаль, что я не догадалась одеться потеплее: всего две лестницы позади, а зубы уже выбивают дробь. Темнота угнетает, намекая, что незваные гости здесь не приветствуются, а свечка слабо светится, едва-едва позволяя различить пол, по которому ступаю. И ещё тут невероятно тихо, но это хорошо. Я так устала напряжённо вслушиваться в царящее в замке тяжёлое безмолвие и болезненно вздрагивать каждый раз, когда со второго этажа доносятся жуткие крики – жуткие оттого, что он пытается удержать их, подавить, но у него не выходит...
Когда отец вернулся, множество лекарей, пряча жадность за показным сочувствием, крутились вокруг него и досаждали бессмысленными советами, а он покорялся им, потому что терпеть такую боль выше сил человеческих, но они были лишь шарлатанами, приехавшими в надежде на лёгкий заработок. Совали ему всякие микстуры и настойки, а уж как благоухал замок от всех этих притирок и примочек! Не понимаю, как он это терпел. Хотя нет, понимаю, он цеплялся за малейший шанс, как утопающий цепляется за слабую соломинку, зная, что она не выдержит его веса, и невозможно осуждать его, ибо никто и никогда не называл его слабым. Мой отец сильный человек, из тех, кто в хаосе боя стоит подобно скале в бушующем море и отдаёт приказы, которым подчиняются беспрекословно, он из тех, кто берёт на себя ответственность тогда, когда другие в панике бегут. Нет, даже его враги не называют его слабым. Лекари осаждали замок до тех пор, пока кто-то не догадался обратиться к оракулу, и тот с присущим этой профессии равнодушием к делам земным возвестил, что страшнейшие головные боли – это кара богов за жестокость и убийства невинных. О, как оживились недруги моего отца, с каким удовольствием принялись шептаться по углам, радуясь тому, что беда постигла их врага, но втайне опасаясь, что и с ними случится что-нибудь подобное! И даже самый распоследний деревенщина, в жизни своей не бравший в руки даже мясницкого ножа, считал своим долгом важно заявить о том, что зверства нельзя оставлять безнаказанными, и когда люди не спешат вершить правосудие, вмешиваются боги.
Да, я слышала рассказы об отце, о том, как он всего за неделю подавил бунт в провинции, снабжавшей хлебом всю страну, и приказал своим воинам убивать всех подряд без разбора, а зачинщиков казнил каким-то особым жутким образом – на этом месте рассказа я ушла, так что я не знаю, как с ними расправились. К чему, ведь наших отношений это не изменит.
Кажется, я единственная, кто не боится его. А вот мама боится, хотя он никогда – никогда! – не причинял ей зла. Иногда мне становится обидно за него, и хочется крикнуть ей в лицо: «Ты же любишь его! Как же ты можешь его бояться?!» Но она ухитрялась смотреть на отца одновременно с любовью и затаённым испугом, который, кажется, вечно жил в её душе.
А он каждый раз привозил нам подарки. Мог забыть предоставить вышестоящим чинам отчёт о военных действиях, но с пустыми руками после долгого отсутствия не возвращался. Вот и на этот раз я получила браслет из чёрного жемчуга и ворох великолепных полупрозрачных шелков. Маме достался вышитый бархат и изумрудное ожерелье, но она сложила их в дальний угол шкафа, а мне со страдальческим видом объясняла, что видит на них кровь и потому не может носить. Мама всегда говорит тихим-тихим голосом, словно умирающая святая, и везде видит то кровь, то призраков, то ещё какую-нибудь мистику. Но почему, почему она тогда не видит в глазах отца любовь? Любовь, а не зло и жестокость, которые ему приписывают! Он честен и всегда выполняет обещания, а восстание надо было быстро подавить, потому что иначе вся страна осталась бы без хлеба, ведь уже конец лета. И вот теперь боги решили, что его надо наказать за жестокость, которая спасла гораздо больше жизней, чем погубила! Ну и что, что отец заслужил эту кару? Что с того, что воцарилась справедливость и невинные отомщены? Мне плевать на справедливость, я не могу и не желаю каждую ночь вслушиваться в тишину, притворяясь перед самой собой, что думаю о чём-то другом, а на самом деле ждать, когда снова раздастся этот ужасный крик, и сжиматься в комок от боли и от бессилия что-либо изменить. Если такова цена справедливости, то она мне не нужна.
Не знаю, чему я обязана встрече с той полусумасшедшей старухой, но справедливость здесь точно ни при чём. Лил жуткий дождь, я торопилась вернуться под крышу, а она клянчила милостыню у стражника, который откровенно потешался над ней, а потом вдруг приметила меня и спросила хриплым, надсаженным голосом, не я ли дочь знаменитого воина.
Повинуясь неясной и необъяснимой надежде, я подошла и велела стражнику раскошелиться на пару монет. Естественно, потом я их вернула. А старуха отвела меня в сторону и, кривляясь и дёргая глазом, поведала об алтаре забытой богини, имя которой нынче никто и не вспомнит. «Она может помочь твоему отцу», - сказала старуха, и отказывалась толком объяснять, или растеряла все воспоминания за многие годы. Всё, что мне удалось выяснить – что другие боги посчитали эту богиню лишней, изгнали и запретили людям ей молиться, алтари были уничтожены, или закопаны, или запрятаны, как тот, к которому я сейчас спускаюсь.
Здесь страшно, но крики отца, такого сильного и волевого человека, гораздо хуже, поэтому я не колеблясь вхожу в круглую комнату с невысоким каменным столбом посередине, опускаюсь на колени перед пустой выщербленной чашей и, закрыв глаза, шепчу древнюю молитву, которую в последний раз читали много веков назад. Кто знает, верно ли передала её мне старуха, которая и имени-то своего не помнила? Но, как бы то ни было, богиня является ко мне – я слышу слабый шелест одежд и открываю глаза. От высокой фигуры со склонённой головой исходит призрачный, неяркий свет, а во взгляде – вся скорбь мира, но она спокойно улыбается мне и спрашивает:
- За кого ты просишь, дитя?
- Мой отец... – отвечаю я, боясь, что она не поймёт, насколько мне это важно. – Говорят, он страдает справедливо, но я не хочу, чтобы он страдал! Я очень люблю его...
Богиня согласно склонила голову:
- Ты просишь искренне, и я не могу отказать тебе.
- А что будет платой? – спросила я, зная, что боги ничего не дают даром.
- Плата? – переспросила богиня и покачала головой. – Разве ты уже не заплатила, дитя? Разве ты не мучилась за него, разве ты не потеряла покой, разве не думаешь ты днём и ночью не о нарядах из дорогих шелков, а о том, как бы облегчить его участь? Сегодня ночью он будет спать спокойно, а завтра вы поедете кататься по лесной дороге, и он будет смеяться вместе с тобой.
И богиня начала таять в воздухе, но прежде чем она ушла, я успела задать ей ещё один вопрос:
- Кто же ты?
- Я? – она грустно улыбнулась. – Я богиня Милосердия, дитя...
P.S. Я постаралась сделать побольше переходов на новую строку...
