М
Марк Рентон
Гость
Анатомия одиночества.
Анатомия одиночества.
Мы все поняли по подстрочникам…
Ольга Арефьева
Анатомия одиночества.
Мы все поняли по подстрочникам…
Ольга Арефьева
Какая милая аллитерация скрыта в словах «очаровательная бучара», которые я повторяла про себя всякий раз, когда видела это прелестное лицо, желтые глаза, по-мальчишески короткие и растрепанные волосы… это существо в мужской рубашке светилось какой-то осязаемой женственностью, искрилось, и я всегда ею любовалась…
И только через мгновение я понимала, что это Леля. Живая настоящая Леля, не подделка, та самая, с которой мы через многое прошли, талантливая художница, девочка-спичка, сгорающая на глазах; Леля, которая два месяца назад пережила две клинических смерти; и тогда я заметила, как странно плакать в очках – слезы стекают по стеклам, бежат по желобкам оправы, рассыпаются по ресницам… она стояла передо мною такая маленькая, с исколотыми руками, а слезы все бежали по моим очкам… я и не помню, когда я еще плакала за всю свою сознательную жизнь.
Все это вспоминается мне, когда я вижу Лелю, а вижу я ее почти каждое утро – нам по пути, и я порой даже не разговариваю с ней, но лишь вижу издалека ее, хрупкую и настоящую, вспоминаю нашу теплую дружбу, ее желтые глаза, и они затмевают восходящее солнце.
А после все забывается, вертится, как колесо на майском шесте. Забывается все, и я забываюсь, мое сознание опять концентрируется в мнимом фокусе, и выводит из странного оцепенения голос Крис: «Надо же быть такой тупой!».
Я иду по улице, опуская глаза вниз, следя за движением своих гадов, разглядывая их боевые шрамы, рассекая дождь, впуская его в себя… дождевой червяк бьется в агонии, и у нас с ним много общего: мы – белковые тела. Только он не ощущает одиночества, у него – две половинки.
У меня четырехкамерное сердце, у меня двухкамерная душа. В одной половинке – я. Другая – пустая. Там должен быть кто-то, но там пусто. Вокруг – все, но внутри меня – пустота. Пустота – мое призвание. Она в моих глазах, сквозь которые все просыпается. Она сквозит в моих стихах и в моих дневниках, даже здесь – пустота. Жизнь проходит через то, что я пишу, как через фильтр, оставляя все яркое, живое и подвижное, и это – пустота. Нет материи менее осязаемой, густой, обволакивающей и вездесущей, чем пустота…
Гадкое, гадкое настроение, и я пишу на стене «Эсхатология – наука побеждать». Разве не так?
Я пришла к поэту в гости, ровно в полдень, в воскресенье…
Он тоже ничего не мог сделать – напоил меня чаем, написал мне что-то про ящерицыны глаза, кипящие искры и прогулки по крышам. Врет. Мы по крышам не гуляли, я высоты боюсь. Мы гуляли только по трамвайным рельсам…
Мне приносят письмо. Орловский пишет: «Я женился! Да, я женился!.. понимаешь, у меня теперь есть своя женщина, meine Frau, понимаешь?!». «Рада за тебя. Всегда рада. Рада – навсегда» - пишу в центре белого листа, опять играя словами – уж он-то поймет, и кладу лист в большой конверт. Это всегда потрясает, ошеломляет – познание новых состояний человеческих отношений, что со мной и происходит постоянно. Удивляет все это меня, как правило, неприятно, ибо я все больше и больше убеждаюсь в том, что я нужна лишь немногим людям, да и это – спорный вопрос.
Пригласили на репетицию знакомые ребята. Пойти – не пойти?
He loves me – he loves me not…
Как всегда – выбор.
Выбираю природу…
Я поднимаюсь вверх по крутой деревянной лестнице, я оказываюсь в своей маленькой, теплой и знакомой светлице, неподвластной времени. Этому дому двадцать лет, а здесь все так же…высокая кровать, столь любимая мной за чувство защищенности: в изголовье – каминная труба, сбоку и в ногах – стены, отделанные теплым деревом… на потолке – тоже дерево, живое, настоящее, с узорами сучков, в которых мне ночью мерещатся мифические существа…
Здесь я и пишу эти строки, а на улице – дождь, с силой бьющий по крыше, отдающийся даже в наушниках, придающей живущему в них Веньке какой-то особенный ритм, упорядочивающий нервное подергивание правой моей руки…
Я помню, как бежала когда-то по этому дождю, и капли бежали по моим очкам уже с другой стороны, словно плакал кто-то другой, а мне было просто холодно рядом. Намокали клеша, путались, цеплялись за кусты, а я бежала и бежала, сама не зная зачем – ведь промокла уже и никуда не торопилась, но просто так…
И домой когда-то приходится возвращаться…
Трасса манит, меня тянет к ней, она раскаляется под майским солнцем, она сияет, живет своей жизнью, у нее есть звучное, красивое имя М5, но сдается мне, что выйду я лишь на М0, трассу в бесконечность, когда-нибудь…
Я – хранитель огня. Вскипает молоко, звонит телефон, пенится жизнь, и вянут цветы, а я – хранитель огня.
Но был бы хоть кто-то, чтобы мне не одной! Хоть кто-то, кто может присмотреть за огнем минуту-другую, кто-то…
Я говорю все это себе и записываю за собой же. Я не знаю, зачем я это делаю, я не знаю, зачем мне учебник по анатомии моего же собственного одиночества…
Но я упорно продолжаю пробиваться от пролога к эпилогу, от главы к главе, хотя нет ни того, ни другого, ни третьего. Нет вообще ничего, все есть пустота. Я пишу и сама не верю в это – неудивительно, я не бодхисаттва. Я никогда не стану старше. Я всегда буду одна.
Это аксиома.
Это анатомия.
Анатомия одиночества.
