Стихи в форме прозы

[Женечка Франкенштейн]

Хочу познакомить любителей поэзии со стихами, написанными не строками и не строфами, а текстом.
Первые 2 стиха мне очень нравятся. Автор - Вика (фамилию не помню)), живёт в Израиле, у неё вышла книжка недавно прозы..
------------------------
***

Я ложусь в мозаику мироздания спиной вперёд, как падающий пловец. Здравствуй, моя музыка, мой мотив, моя печаль с переплавленными краями. Мне было сказано явиться без опоздания, вот я и явилась - спасибо, мол, за совет. Из длины моего языка можно сшить парашют, а из тела - доспех, а можно на нём играть, вроде как на рояле.

Из длины моего языка можно скроить дорогу для движенья спиной вперёд. Я ложусь в мозаику мироздания, себя не осознавая, броду не пробуя, покорная, как игрушка. Не бойся, моя музыка, на свете не так много нот. Мы намелем из них муки и выстроим здание - а не получится, так испечем себе каравай, булку сдобную и еще ватрушку.

Я ложусь в мозаику мироздания спиной вперёд, как доверчивый космонавт. Доверять, пожалуй, легко: всё равно ведь так или сяк, но придётся ложиться. Не получится здание, так выйдет аккорд или взмах. Выдоить из Млечного Пути молоко, выкроить что-нибудь, да по-быстрому помолиться. И - лихо, вперёд спиной. И пусть себе снится в полёте смешная синица с фальшивыми картами в кружевах. Не ной. Пускай себе снится.

Музыка, я боюсь, я откровенно боюсь. Потому и падаю, как карточный домик, не глядя вниз на раскрытое ложе. Если можно, ты только скажи когда-нибудь: а я когда-нибудь куда-нибудь приземлюсь? Хотя, ты знаешь, не в этом дело. Главное - ты тогда, пожалуйста, приземлись там тоже.

***

На крови, на измороси, на росе, следы чернил пропитали бумагу, рви, не рви. Доктор, я устал и хочу быть таким, как все. Доктор, вылечите меня от любви.

Моя бессонная тема полна ночей, как вокзалы - сутолокой, как поезд - купе и стука. Доктор, я давно уже сам не свой и неважно, чей. Доктор, вылечите, пусть будет и мне наука. Не оборачиваться, не засматриваться, не вдумываться ни во что: просто ходить, излучая спиною спешку. А в округе любая лошадь тебе сразу и конь в пальто. Любая фигура - обязательно ферзь, и куда же вы, пешки. Прорываться в ферзи, наверное, нехорошо: лучше свистеть себе в небо, валяясь во ржи. Доктор, не останавливайте меня, я пошел. У меня есть еще время, а я боюсь успеть не дожить.

Где-нибудь там, в переулке, я снова споткнусь и осяду, и какая-то девочка бегом принесет воды. И мне на голову будут спускаться плети огуречной рассады, и опять на пальцах моих проступят чернил следы. Можно, конечно, отказываться от себя и своих попыток, можно даже прикидываться вместо болота зеленой лужайкой. Но даже самый последний нищий, прося монет, не должен терпеть убыток: даже усталому нищему не пристало выглядеть попрошайкой.

На росе, на измороси, на крови, пальцами, глазом, ладонью, рукой, плечом. Доктор, а вы правда лечите от любви? Да не лечу я ни от какой любви, ты о чем.



в качестве другого автора могу предложить Дмитрия Быкова. Тоже люблю его стихи.

ОТСРОЧКА

...И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю
жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.
Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул
скрипел с укором - за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета,
убогий стенд для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый
мертвый свет...
В поту, в смятенье, на пределе - кого я жду, чего хочу? К кому на
очередь? К судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею:
машинка, шорохи, возня... Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут
меня. Из прежней жизни уворован без оправданий, без причин, занумерован,
замурован, от остальных неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа
двери жду - и все яснее понимаю, что так же будет и в аду: ладони потны,
ноги ватны, за дверью ходят и стучат... Все буду ждать: куда мне - в ад
ли?
И не пойму, что это ад.
Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в
заплеванном сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной
спешке глотаю дым, тушу бычки - и вижу по его усмешке, что я уже почти,
почти, почти, как он! Еще немного - и я уже достоин глаз того, невидимого
Бога, не различающего нас.
Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша
разрешала отсрочку Страшного суда! Когда майор военкоматский - с угрюмым
лбом и жестким ртом - уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!
Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из
милости отсрочен - в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда,
бывало, отпустят на день или два - как все цвело и оживало и как кружилась
голова, когда, благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа
смеялась, и молилась, и ликовала, Боже мой.

Дмитрий БЫКОВ

НОЧНЫЕ ЭЛЕКТРИЧКИ
рассказ в стихах

Алексею Дидурову

"Мария, где ты, что со мной?!"
(В.Соколов)

"О Русь моя, жена моя..."
(Блок)

...Стоял июнь. Тогда отдел культуры нас взял в команду штатную свою.
Мы с другом начинали сбор фактуры, готовя театральную статью. Мы были на
прослушиваньи в "Щуке". В моей груди уже пылал костер, когда она,
заламывая руки, читала монолог из "Трех сестер". Она ушла, мы выскочили
следом. Мой сбивчивый, счастливый град похвал ей, вероятно, показался
бредом, но я ей слова вставить не давал. Учтиво познакомившись с подругой,
делившей с ней московское жилье, не брезгуя банальною услугой (верней -
довольно жалобной потугой), мы вызвались сопровождать ее.
Мы бегло познакомились дорогой, сказавши, что весьма увлечены. Она
казалась сдержанной и строгой. Она происходила из Читы. Ее глаза большой
величины (глаза неповторимого оттенка - густая синь и вместе с тем
свинец)... Но нет. Чего хотите вы от текста? Я по уши влюбился, наконец.
Я стал ходить за нею. Вузы, туры... Дух занялся на новом вираже. Мне
нравился подбор литературы - Щергин, Волошин, Чехов, Беранже... Я коечто
узнал о ней. Мамаша ее одна растила, без отца. От папы унаследовала Маша
спокойный юмор и черты лица. Ее отец, живущий в Ленинграде, был литератор.
Он владел пером (когда-то я прочел, диплома ради, его рассказ по имени
"Паром"). Мать в юности была театроведом, в Чите кружок создать пыталась
свой... Ее отец, что приходился дедом моей любимой, умер под Москвой. Он
там и похоронен был, за Клином. Туда ее просила съездить мать: его машина
числилась за сыном, но надо было что-то оформлять... Остались также некие
бумаги: какие-то наброски, чертежи... Короче, мать моей прекрасной Маши в
дорогу ей возьми и накажи: коль это ей окажется под силу (прослушиванья -
раза три на дню), в один из дней поехать на могилу, взять документы,
повидать родню...

Я повстречал отнюдь не ангелочка, чья жизнь - избыток радостей и
льгот. У девочки в Чите осталась дочка, которой скоро должен минуть год.
Отец ребенка вырос в детском доме и нравственности не был образцом. Она
склонилась к этой тяжкой доле - и вследствие того он стал отцом. Он
выглядел измученным и сирым, но был хорош, коль Маша не лгала. К тому же у
него с преступным миром давно имелись общие дела. Его ловили то менты, то
урки, он еле ускользал из западни, - однажды Машу даже в Петербурге
пытались взять в заложницы они!
Он говорил, что без нее не может, что для него единственная связь с
людьми - она. Так год был ими прожит, и в результате Аська родилась. Он
требовал, он уповал на жалость, то горько плакал, то орал со зла, - и Маша
с ним однажды разбежалась (расписана, по счастью, не была). Преследовал,
надеялся на чудо и говорил ей всякие слова. Потом он сел. Он ей писал
оттуда. Она не отвечала. Какова?
Короче, опыт был весьма суровый. Хоть повесть сочинять, хоть фильм
снимать. Она была уборщицей в столовой: по сути дела, содержала мать, к
тому ж ребенок... Доставалось круто. Но и в лоскутьях этой нищеты квартира
их была подобьем клуба в убогом захолустии Читы. Да! перед тем, на месяце
девятом, - ну, может чуть пораньше, на восьмом - она случайно встретилась
с Маратом (она взмахнула в воздухе письмом). Он был студент, учился в
Универе, приехал перед армией домой и полюбил ее. По крайней мере Марату
нынче-завтра уходить, а ей, едва оправясь от разрыва, сказать ему
"Счастливо" - и родить! В последний вечер он сидел не дома, а у нее.
Молчали. Рассвело... Мне это так мучительно знакомо, что говорить не
стану: тяжело.
Она готовно протянула фото, хранившееся в книжке записной. Он был
запечатлен вполоборота, перед призывом, прошлою весной. О, этот мальчик с
кроткими глазами! Я глянул и ни слова не сказал. Он менее всего мечтал о
заме, да и какой я, в самом деле зам!.. Я не желаю участи бесславной
разлучника. Порвешь ли эту связь?.. Я сам пришел из армии недавно, - моя
мечта меня не дождалась... По совести, я толком не заметил - любовь тут
или дружба. Видит Бог, я сам влюбился. И поделать с этим я сам, казалось,
ничего не мог.
(продолж)

 

[Sirin]

Frau_Muller, а как насчет "Мертвых душ" Гоголя и "Стихотворений в прозе" Тургенева?..=)

 

[Женечка Франкенштейн]

Сирин, я специализируюсь по современной поэзии. Классиков я ещё не осилила...)))
В "Мертвых душах" нет рифмы, а в приведённых мной примерах стихов в форме прозы - есть.
Продолжу чужие умные мысли, с вашего позволения...
хм...)))

Границы поэзии

В знаменитом коротком стихотворении о прозаике и поэте Пушкин довольно точно описал феномен безграничности поэзии. Поистине “мысль, какая хочешь”, точнее, “какая хочешь” мыслимая вещь, может стать предметом поэтического творчества.

Про то же самое сказано другим поэтом — о “соре”, из которого растут стихи, “не ведая стыда”. В обоих случаях признается, что поэты абсолютно свободны в выборе темы, средств, размера, рифмы и лексики.

Нет недостойных предметов для творчества. Есть стремительность и непредсказуемость. В какую сторону захочу, в ту и сверну стихотворный поток. Даже незаметная полевая мышь, гнездо которой случайно разорил плуг, если ей повезет, может стать героиней элегии.

Бывали, правда, попытки — иной раз бестолковые, а иной раз близкие к гениальности — опровергнуть тезис о безграничности поэзии. Разные эпохи в истории литературы выдвигали собственные табу (“Так писать ни в коем случае нельзя!”), которые, однако, опровергались почти сразу после своего появления.
Чем же отличается безграничность прозы от безграничности поэзии?

Дело осложняется тем, что поэзия и проза не антагонисты. Читая вслух, например, “Майскую ночь”, невольно обращаешь внимание на то, что пытаешься поймать при чтении определенный ритм. Такое редко возникает, правда, когда читаешь, допустим, “Войну и мир” или “Воскресение”. В первом случае говорят, что проза максимально поэтизирована, во втором — что она классически прозаична, то есть является образцово-показательной для этого вида литературы.

Когда-то Н. С. Гумилев, рассуждая о поэзии и прозе, написал: “Поэтом является тот, кто учтет все законы, управляющие комплексом взятых им слов. Учитывающий только часть этих законов будет художником-прозаиком, и не учитывающий ничего, кроме идейного содержания слов и их сочетаний, будет литератором, творцом деловой прозы. Перечисление и классификация этих законов составляют теорию поэзии. Теория поэзии должна быть дедуктивной, не основанной только на изучении поэтических произведений, подобно тому как механика объясняет различные сооружения, а не только описывает их. Теория же прозы (если таковая возможна) может быть только индуктивной, описывающей приемы тех или иных прозаиков. Иначе она сольется с теорией поэзии”. Думаю, в этом фрагменте — ключ к восприятию разницы между прозой и поэзией.

 

[Женечка Франкенштейн]

Зачем же поэт "размазывает" свой стих по листу, как манную кашу??

Может речь идёт об игре мастера, о тяге пусть ко внешнему, но разнообразию, об усталости писания в столбик, об имитации прозы по форме, без изменения природы самого стиха?
Почему поэму, написанную совершенно регулярным рифмованным стихом, с четким разбиением на традиционнейшую строфику — четверостишия с перекрестной рифмовкой, — следует записывать без разбивки на строки, как бы имитируя прозу, как бы беря у нее напрокат повествовательную интонацию ? Неужели не хватает поэтических возможностей или ритм уже мешает? Не помогает, а именно мешает, и его нужно как-то подальше задвинуть, как-то поглубже упрятать, как-то дополнительно надломить?

Возникает, однако, вопрос: если рифму и размер нужно «поглубже упрятать», то зачем вообще их использовать? И обратно — если они используются, и это использование очевидно, то для чего нужно «как бы имитировать прозу»?

А фиг знает...)))

Обратимся к замечательному автору - Марии Шкапской (1891-1952)

Поэт Шкапская прожила пятнадцать лет, выпустила пять сборников и оказалась прочно, капитально забыта. А между тем в двадцать третьем году Флоренский ставил ее вровень с Цветаевой, выше Ахматовой.
Из шестидесятилетнего забвения Шкапскую вырвал Евгений Евтушенко. Первую публикацию ее стихов в России предпринял именно Евтушенко в своей антологии, которая есть величайший подвиг в истории русской литературы второй половины нашего века.

Шкапская писала в строчку, без разбивки на строки, строфы отбивая абзацами. Это были как бы и не совсем стихи -- стихи человека, которому вся мировая поэзия показалась чем-то недостаточным, а само понятие стихотворного столбца -- позорным, манерным.

«Петербуржанке и северянке -- мил мне ветер с гривой седой,
тот, что узкое горло Фонтанки заливает невской водой.
Знаю, будут любить мои дети невский седобородый вал,
потому что был западный ветер, когда ты меня целовал».


«Скудные, хилые, слабые, человеческие семена, хозяйка хорошая не дала бы нам для посева такого зерна. Но Ты из Недобрых Пастырей, Ты Неразумный Жнец. -- Всходы поднимутся частые -- терн, полынь и волчец».


Детей от Прекрасной Дамы иметь никому не дано, но только Она Адамово оканчивает звено.

И только в Ней оправданье темных наших кровей, тысячелетней данью влагаемых в сыновей.

И лишь по Ее зарокам, гонима во имя Ея – в пустыне времен и сроков летит, стеная, земля.

М. Шкапская, 1921

Я считаю, что печатанье сплошной строкой нужно для впечатления неторжественной, интимной, скороговорочной интонации
(Автор их, поэтесса М. Шкапская, признавалась, что звучание стихов ей всегда неприятно и что сочиняет стихи она только «про себя».)

Возможны, вероятно, и другие мотивировки такой записи (см. Горький «Песнь о Буревестнике»). Во всяком случае, распознание стиха в такой мнимой прозе требует от читателя некоторого владения традиционной стиховой культурой.

Пока всё.
Ещё вопросы?))

 

[Женечка Франкенштейн]

ну и не могу не привести в качестве примера стихи гениальной vero4ki (Вера Полозкова). Повторяю, не все стихи у выбранных мною авторов имеют такую форму. Есть и вполне нормальные...))

***
Перевяжи эти дни тесемкой, вскрой, когда сделаешься стара: Калашник кормит блинами с семгой и пьет с тобой до шести утра; играет в мачо, горланит блюзы – Москва пустынна, луна полна (я всех их, собственно, и люблю за то, что все как один шпана: пусть образованна первоклассно и кашемировое пальто, - но приджазованна, громогласна и надирается как никто).

Кумир вернулся в свой Копенгаген, ехиден, стрижен и большеглаз; а ты тут слушаешь Нину Хаген и Диаманду еще Галас, читаешь Бродского, Йейтса, Йитса, днем эта книга, на вечер – та, и все надеешься просветлиться, да не выходит же ни черта – все смотришь в лица, в кого б залиться, сорваться, голову очертя.

Влюбиться – выдохнуть как-то злобу, что прет ноздрями, как у быка: одну отчаянную зазнобу – сто шуток, двадцать три кабака, - с крючка сорвали на днях; похоже, что крепко держат уже в горсти; а тот, кого ты забыть не можешь, ни «мсти», ни «выпусти», ни «прости» - живет, улыбчив, холен, рекламен и любит ту, что погорячей; благополучно забыв про пламень островитянских твоих очей.

Ты, в общем, целую пятилетку романов втиснула в этот год: так молодую легкоатлетку швыряет наземь в секунде от рекорда; встанешь, дадут таблетку, с ладоней смоешь холодный пот; теперь вот меряй шагами клетку своих раздумий, как крупный скот, мечись и громко реви в жилетку тому, кто верил в иной исход.

Да впрочем, что тебе: лет-то двадцать, в груди пожар, в голове фокстрот; Бог рад отечески издеваться, раз уж ты ждешь от Него острот; Он дал и страсти тебе, и мозга, и, в целом, зрелищ огреб сполна; пока, однако, ты только моська, что заливается на Слона; когда ты станешь не просто куклой, такой, подкованной прыткой вшой – тебя Он стащит с ладони смуглой и пообщается, как с большой.

Пока же прыгай, как первогодок, вся в черноземе и синяках: беги ловушек, сетей, разводок; все научились, ты всё никак; взрослей, читай золотые книжки, запоминай все, вяжи тесьмой; отрада – в каждом втором мальчишке, спасенье – только в тебе самой; не верь сомнениям беспричинным; брось проповедовать овощам; и не привязывайся к мужчинам, деньгам, иллюзиям и вещам.

Ты перестанешь жить спешно, тряско, поймешь, насколько была глуха; с тебя облезет вся эта краска, обложка, пестрая шелуха; ты сможешь сирых согреть и слабых; и, вместо модненькой чепухи - когда-нибудь в подворотне лабух споет романс на твои стихи.

***

Суть не в том, чтоб не лезть под поезд или знак «Не влезай – убьет». Просто ты ведь не Нео – то есть, не вопи потом, как койот. Жизнь не в жизнь без адреналина, тока, экшена, аж свербит – значит, будет кроваво, длинно, глазки вылезут из орбит. Дух захватывало, прохладца прошибала – в такой связи, раз приспичило покататься, теперь санки свои вози. Без кишок на клавиатуру и истерик по смс – да, осознанно или сдуру, ты за этим туда и лез.

Ты за этим к нему и льнула, привыкала, ждала из мглы – чтоб ходить сейчас тупо, снуло, и башкой собирать углы. Ты затем с ним и говорила, и делила постель одну – чтобы вцепляться теперь в перила так, как будто идешь ко дну. Ты еще одна самка; особь; так чего поднимаешь вой? Он еще один верный способ остро чуять себя живой.

Тебя что, не предупреждали, что потом тошнота и дрожь? Мы ж такие видали дали, что не очень-то и дойдешь. Мы такие видали виды, что аж скручивало в груди; ну какие теперь обиды, когда все уже позади. Это матч; среди кандидаток были хищницы еще те – и слетели; а с ним всегда так – со щитом или на щите.

Тебе дали им надышаться; кислородная маска тьмы, слов, парфюма, простого шанса, что какое-то будет «мы», блюза, осени, смеха, пиццы на Садовой, вина, такси, - дай откашляться, Бог, отпиться, иже еси на небеси, - тебя гладили, воскрешая, вынимая из катастроф, в тебе жили, опустошая, дров подкидывая и строф; маски нет. Чем не хороша я, ну ответь же мне, Боже мой, – только ты ведь уже большая, не пора ли дышать самой.

Бог растащит по сторонам нас; изолирует, рассадив. Отношения как анамнез, возвращенья – как рецидив.

Что тебе остается? С полки взять пинцетик; сядь, извлеки эти стеклышки все, осколки, блики, отклики, угольки. Разгрызи эту горечь с кофе, до молекулок, до частиц – он сидит, повернувшись в профиль, держит солнце между ресниц. Он звонит, у него тяжелый день – щетину свою скребя: «я нашел у скамейки желудь, вот, и кстати люблю тебя». Эти песенки, «вот теперь уж я весь твой», «ну ты там держись».

Все сокровища. Не поверишь, но их хватит тебе на жизнь.
***

А и всё тебе пьётся-воется, но не плачется, хоть убей. Твои мальчики – божье воинство, а ты выскочка и плебей; там за каждым такая очередь, что стоять тебе до седин, покучнее, сукины дочери, вас полгорода, я один; каждый светлый, красивый, ласковый, каждый носит внутри ледник – неудачники вроде нас с тобой любят пыточки вроде них.

Бог умеет лелеять, пестовать, но с тобой свирепеет весь: на тебе ведь живого места нет, ну откуда такая спесь? Стисни зубы и будь же паинькой, покивай Ему, подыграй, ты же съедена тьмой и паникой, сдайся, сдайся - и будет рай. Сядь на площади в центре города, что ж ты ходишь-то напролом, ты же выпотрошена, вспорота, только нитки и поролон; ну потешь Его, ну пожалуйста, кверху брюхом к Нему всплыви, всё равно не дождешься жалости, облегчения и любви.

Ты же слабая, сводит икры ведь, в сердце острое сверлецо; сколько можно терять, проигрывать и пытаться держать лицо.

Как в тюрьме: отпускают влёгкую, если видят, что ты мертва. Но глаза у тебя с издёвкою, и поэтому - чёрта с два. В целом, ты уже точно смертница, с решетом-то таким в груди.

Но внутри ещё что-то сердится. Значит, всё ещё впереди.

***

Сколько их сидит у тебя в подрёберье, бриллиантов, вынутых из руды, сколько лет ты пишешь о них подробные, нескончаемые труды, - да, о каждом песенку, декларацию, книгу, мраморную скрижаль, – пока свет очей не пришлёт дурацкую смску "Мне очень жаль". Пока в ночь не выйдешь, зубами клацая, ни одной машины в такой глуши. Там уже их целая резервация, этих мальчиков без души.

Детка-детка, ты состоишь из лампочек, просто лампочек в сотню ватт. Ты обычный маленький робот-плакальщик, и никто здесь не виноват. Символы латинские, буквы русские, глазки светятся лучево, а о личном счастье в твоей инструкции не написано ничего.

Счастье, детка – это другие тётеньки, волчья хватка, стальная нить. Сиди тихо, кушай антибиотики и, пожалуйста, хватит ныть. Чёрт тебя несёт к дуракам напыщенным - этот был циничен, тот вечно пьян, только ты пропорота каждым прищуром, словно мученик Себастьян. Поправляйся, детка, иди с любыми мсти, божьи шуточки матеря; из твоей отчаянной нелюбимости можно строить концлагеря.

Можно делать бомбы – и будет лужица вместо нескольких городов. Эти люди просто умрут от ужаса, не останется и следов. Вот такого ужаса, из Малхолланда, Сайлент Хилла, дурного сна – да, я знаю, детка, тебе так холодно, не твоя в этот раз весна. Ты боишься, что так и сдохнешь, сирая, в этот вторник, другой четверг – всех своих любимых экранизируя на изнанке прикрытых век.

Так и будет. Девочки купят платьишек, твоих милых сведут с ума. Уже Пасха, маленький робот-плакальщик. Просто ядерная зима.


(девушке всего то 20 лет))) http://vero4ka.livejournal.com/profile

 

[Sirin]

В "Мертвых душах" нет рифмы

Нет, но там есть тонкие пленочки рифм=)

 

[Mari@Vladi]

Нет, но там есть тонкие пленочки рифм=)

Вообще-то "Мертвые души" считаются прозой.

А поэзии в прозе у многих авторов хватает. Горький например и т.д., и т.п.

 

[Sirin]

Mari@Vladi, проза - это подражение Достоевского "Мертвым душам" Гоголя. Я говорю о "Двойнике".

 

[Mari@Vladi]

Frau_Muller, а как насчет "Мертвых душ" Гоголя и "Стихотворений в прозе" Тургенева?..=)

Mari@Vladi, проза - это подражение Достоевского "Мертвым душам" Гоголя. Я говорю о "Двойнике".

Sirin, извини, но я не поняла где тут Достоевский???

Ты четко и ясно говоришь о произведении Гоголя "Мертвые души", которые были и всегда будут только прозаическим произведением.

Может еще где-то был дополнительный текст, где ты об этом говоришь, но я его не увидела.

 

[Sirin]

извини, но я не поняла где тут Достоевский???

"Мертвые души" подписаны Гоголем: "поэма". "Двойник" подписан Достоевским как "Петербургская поэма". Он подражал Гоголю на ранних порах. Но если "Мертвые души" можно назвать поэмой, то уж "Двойника" никак.

 

[Mari@Vladi]

"Мертвые души" подписаны Гоголем: "поэма".

Поняла теперь, что ты имел ввиду.
Но от этого произведение все равно из прозы не стало поэмой.
И читается, и преподается как прозаическое произведение.

Ах как с этими писателями сложно ...

 

[Sirin]

Но от этого произведение все равно из прозы не стало поэмой.

Не стало, но елси вслушаться:

В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы слишком стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод.​

Раз уж тут цитируют известных авторов=) Кстати, не многие знают, что Гоголь начинал с писания ужасно бездарных стихов...

 

[Sirin]

в приведённых мной примерах стихов в форме прозы - есть

Рифмы есть и в одном стихотворении Набокова, которое можно найти в его юношеском сборнике "Стихи".

ЛЕТНИЙ ДЕНЬ​

Кто золото в роще рассыпает изящной, огненной рукой? Лиловая птичка пролетает и звонко шутит с другой... Сегодня твои я вспомнил очи... (Будь сильным, сердце, не грусти!) Какое-то имя все не хочет уснуть в моей больной груди. То ласковых розовых букашек мне счастье принести молю, то, лежа на траве среди ромашек, в лазури сны свои ловлю... Струится душистая прохлада... Листва березок надо мной - янтарные грозди винограда во влаге жарко-голубой...

 

[Если]

Мне тоже нравятся такие стихи, хотя особо я ими не увлекалась.

"...да это метод нерволеченья - закрой глаза и считай до ста, но вот откуда же ощущенье, что я переломанный в трех местах? И губы, словно у бедуина, что до оазиса не дополз, глаза запали - вот вам картина "ему не до пафосных слов и поз". А завтра будет опять нормально, стискивай зубы, крепись, ползи, маршрут привычный: из спальни в спальню в черных песках или вдруг в грязи. Ну а сегодня простите слабость, что передернула до костей, мне остается почуять сладость боли различных цветов и мастей. Руки на стол, ткнуться лбом в запястья, все передумать и пережить, вспомнить, что в принципе я-то счастлив, разве не так? Только ты скажи, что не оставишь, мне правда хватит, я не капризен на этот счет, неприхотливый цветок асфальта или пустыни. И не при чем эти изломы души, неважно, что там с изнанки, внутри, в тисках. Только ресницы немного влажные, да болью в горле - забытый страх. Ты не волнуйся, я скоро встану, фыркну, отправлюсь отсюда прочь, руки привычно забив в карманы, радостным вздохом встречая ночь. Ночь и оправит, и подлатает, главное только вдохнуть и встать. Сегодня слабость - родная тайна. Закрыть глаза и считать до ста".

Очень нравится.

Автор - Графит с diary.ru.

 

[Если]

У Веры Полозковой мне очень-очень нравятся "Бернард пишет Эстер" и "Говард Кнолл", но вот незадача - они не в форме прозы...
Фрау, спасибо за наводку, эта девушка действительно потрясающе пишет .
Вот. Её поэма.

Катя

Катя пашет неделю между холеных баб, до сведенных скул. В пятницу вечером Катя приходит в паб и садится на барный стул. Катя просит себе еды и два шота виски по пятьдесят. Катя чернее сковороды, и глядит вокруг, как живой наждак, держит шею при этом так, как будто на ней висят.

Рослый бармен с серьгой ремесло свое знает четко и улыбается ей хитро. У Кати в бокале сироп, и водка, и долька лайма, и куантро. Не хмелеет; внутри коротит проводка, дыра размером со все нутро.

Катя вспоминает, как это тесно, смешно и дико, когда ты кем-то любим. Вот же время было, теперь, гляди-ка, ты одинока, как Белый Бим. Одинока так, что и выпить не с кем, уж ладно поговорить о будущем и былом. Одинока страшным, обидным, детским – отцовским гневом, пустым углом.

В бокале у Кати текила, сироп и фреш. В брюшине с монету брешь. В самом деле, не хочешь, деточка – так не ешь. Раз ты терпишь весь этот гнусный тупой галдеж – значит, все же чего-то ждешь. Что ты хочешь – благую весть и на елку влезть?

Катя мнит себя Клинтом Иствудом как он есть.

Катя щурится и поводит плечами в такт, адекватна, если не весела. Катя в дугу пьяна, и да будет вовеки так, Кате хуйня война – она, в общем, почти цела.

У Кати дома бутылка рома, на всякий случай, а в подкладке пальто чумовой гашиш. Ты, Господь, если не задушишь – так рассмешишь.

***

У Кати в метро звонит телефон, выскакивает из рук, падает на юбку. Катя видит, что это мама, но совсем ничего не слышит, бросает трубку.

***

Катя толкает дверь, ту, где написано «Выход в город». Климат ночью к ней погрубел. Город до поролона вспорот, весь желт и бел.

Фейерверк с петардами, канонада; рядом с Катей тетка идет в боа. Мама снова звонит, ну чего ей надо, «Ма, чего тебе надо, а?».

Катя даже вздрагивает невольно, словно кто-то с силой стукнул по батарее: «Я сломала руку. Мне очень больно. Приезжай, пожалуйста, поскорее».

Так и холодеет шалая голова. «Я сейчас приду, сама тебя отвезу». Катя в восемь секунд трезва, у нее ни в одном глазу.

Катя думает – вот те, милая, поделом. Кате страшно, что там за перелом.

Мама сидит на диване и держит лед на руке, рыдает. У мамы уже зуб на зуб не попадает. Катя мечется по квартире, словно над нею заносят кнут. Скорая в дверь звонит через двадцать и пять минут. Что-то колет, оно не действует, хоть убей. Сердце бьется в Кате, как пойманный воробей.

Ночью в московской травме всё благоденствие да покой. Парень с разбитым носом, да шоферюга с вывернутой ногой. Тяжелого привезли, потасовка в баре, пять ножевых. Вдоль каждой стенки еще по паре покоцанных, но живых.

Ходят медбратья хмурые, из мглы и обратно в мглу. Тряпки, от крови бурые, скомканные, в углу.

Безмолвный таджик водит грязной шваброй, мужик на каталке лежит, мечтает. Мама от боли плачет и причитает.

Рыхлый бычара в одних трусах, грозный, как Командор, из операционной ломится в коридор. Садится на лавку, и кровь с него льется, как пот в июле. Просит друга Коляна при нем дозвониться Юле.

А иначе он зашиваться-то не пойдет.
Вот ведь долбанный идиот.

Все тянут его назад, а он их расшвыривает, зараза. Врач говорит – да чего я сделаю, он же здоровее меня в три раза. Вокруг него санитары и доктора маячат.

Мама плачет.

Толстый весь раскроен, как решето. Мама всхлипывает «за что мне это, за что». Надо было маму везти в ЦИТО. Прибегут, кивнут, убегут опять.

Катя хочет спать.

Смуглый восточный мальчик, литой, красивый, перебинтованный у плеча. Руку баюкает словно сына, и чья-то пьяная баба скачет, как саранча.

Катя кульком сидит на кушетке, по куртке пальчиками стуча.

К пяти утра сонный айболит накладывает лангеты, рисует справку и ценные указания отдает. Мама плакать перестает. Загипсована правая до плеча и большой на другой руке. Мама выглядит, как в мудацком боевике.

Катя едет домой в такси, челюстями стиснутыми скрипя. Ей не жалко ни маму, ни толстого, ни себя.

***

«Я усталый робот, дырявый бак. Надо быть героем, а я слабак. У меня сел голос, повыбит мех, и я не хочу быть сильнее всех. Не боец, когтями не снабжена. Я простая баба, ничья жена».

Мама ходит в лангетах, ревет над кружкой, которую сложно взять. Был бы кто-нибудь хоть – домработница или зять.

***

И Господь подумал: «Что-то Катька моя плоха. Сделалась суха, ко всему глуха. Хоть бывает Катька моя лиха, но большого нету за ней греха.

Я не лотерея, чтобы дарить айпод или там монитор ЖК. Даже вот мужика – днем с огнем не найдешь для нее хорошего мужика. Но Я не садист, чтобы вечно вспахивать ей дорогу, как миномет. Катерина моя не дура. Она поймет».

Катя просыпается, солнце комнату наполняет, она парит, как аэростат. Катя внезапно знает, что если хочется быть счастливой – пора бы стать. Катя знает, что в ней и в маме – одна и та же живая нить. То, что она стареет, нельзя исправить, - но взять, обдумать и извинить. Через пару недель маме вновь у доктора отмечаться, ей лангеты срежут с обеих рук. Катя дозванивается до собственного начальства, через пару часов билеты берет на юг.

…Катя лежит с двенадцати до шести, слушает, как прибой набежал на камни – и отбежал. Катю кто-то мусолил в потной своей горсти, а теперь вдруг взял и кулак разжал. Катя разглядывает южан, плещется в лазури и синеве, смотрит на закаты и на огонь. Катю медленно гладит по голове мамина разбинтованная ладонь.

Катя думает – я, наверное, не одна, я зачем-то еще нужна.
Там, где было так страшно, вдруг воцаряется совершенная тишина.

(с) Вера Полозкова