Финал пьесы "Вальпургиева ночь, или Шаги Командора".
Прохоров. Так что же это... Слушай, Гуревич, я видеть начинаю плохо... А тебе — ничего? (уже исподлобья).
Гуревич. Да видеть-то я вижу. Просто в палате потемнело. И дышать все тяжелее... Ты понимаешь: я сразу заметил, что мы хлещем чего-то не то...
Прохоров. Я тоже — почти сразу заметил... А ты, если сразу заметил,— почему не сказал? принуждал почему?..
Гуревич. Да кто же принуждал? Мне просто показалось...
Прохоров. Что тебе показалось?.. А когда уже передохла половина палаты, тебе все еще казалось?.. (Злобно). Ум-мы-сел у тебя был. Ум-мысел. Вы же не можете... без ум-мысла...
Гуревич. Да, умысел был: разобщенных — сблизить. Злобствующих — умиротворить... приобщить их к маленькой радости... внести рассвет в сумерки этих душ, зарешеченных здесь до конца дней... Другого умысла — не было...
Прохоров. Врешь, ползучая тварь... Врешь... Я знаю, чего ты замыслил... Всех — на тот свет, всех — под корень... Я с самого начала тебя раскусил... Ренедекарт... Сссучара... (Пробует подняться с кровати и с растопыренными уже руками надвигается на спокойно сидящего Г у р е в и ч а. Но уже не в силах ~ что-то отбрасывает его назад, в постель). Сссученок...
Гуревич. Выражайся достойнее, староста... Что проку говорить теперь об этом? Поздно. Я уже после Колиной смерти — понял, что поздно. Оставалось только продолжать. Заметить-то я сразу заметил. А вот убедился — когда уже поздно...
Прохоров. Ты мне просто скажи — смертельную дозу... мы уже перевалили?..
Гуревич. По-моему, да. И давно уже.
Обмениваются взглядами, полными бездонного смысла. Продолжает
темнеть.
Прохоров. Пи...ц, значит... Ну, тогда... Там еще чуть-чуть плещется на дне... Ты слушай: прости, что я в сердцах на тебя нашипел... На тебе нет никакой вины... Налей, Гуревич, весь остаток — пополам. Ты готов?
Гуревич (совершенно спокойно). Готов. Но только здесь умирать — противонатурально. Меж крутых бережков — пожалуйста. Меж высоких хлебов — хоть сейчас... Но здесь!.. (Чокаются кружками. Дышат еще тяжелее прежнего.) И потом — мне предстоит вначале большое дело... один обещанный визит... (Прохоров, ухватившись за горло и сердце, - клонится и клонится к подушке.)
Гуревич (машинально продолжает долбить). Они там маевничают... У них шампанское льется со стерлядями... У них райская жизнь, у нас — самурайская... Они .. бальные, мы — погр****ьные... Но мы люди дальнего следования... Сейчас мы встанем... Изверг естества... неужели с ней? Уже несколько часов — с ней?.. А я-то: о Кане Галилейской. ...«Гуревич, милый, все будет хорошо...» — так она сказала. Сейчас мы посмотрим, до какой степени все будет хорошо... Сейчас, сейчас... (Вскакивает и опять обрушивается на стул.)
За сценой — или изнутри стен — упадочническая песня Надежды Обуховой: «Ой, ты, ночка, ночка тем-омная...» etc.
Гуревич. Ты звал меня на ужин, Мордоворот, так я — к завтраку... Чудотворная девка! Натали!.. Пока я тут сижу и приобретаю модальные оттенки, они в это время... Господи, не мучай... они в это время... (Роняет голову на тумбочку и вцепляется в волосы.)
Голос сверху (голос, в котором не столько императива, сколько насморочного металла). Владимир Сергеич! Владимир Сергеич! На работу, на работу, на работу, на х...й, на х...й,
на х...й, на х...й.
Гуревич (подымает голову и глядит на птицу с недоуме-
нием безмерным). Боже милосердный! Это еще что? И почти
ничего не вижу... Библию мне и посох — и маленького поводы-
ря... За малое даяние пойду по свету — благовестить. Теперь я
знаю, что и о чем — благовестить...
Голос сверху. Влади-и-мир Сергеич! Владимир Сер-
геич! На работу, на работу, на работу (ускоренно) на х...й — на
х...й — на х...й — на х...й...
Гуревич (с тяжким трудом приподымается со стула, вцепившись в тумбочку всей душою - только 6 не упасть, только 6 не упасть). Пока еще хоть немножко осталось зрения — я доберусь до тебя, я приду на завтрак... Ссскот... (отрывается от тумбочки. Качнувшись, делает первый шаг, второй).
Гуревич. Ничего, я дойду. (Третий шаг. Четвертый. Спотыкаясь в темноте о труп контр-адмирала - падает. Медленно, ухватившись за спинку чьей-то кровати - встает.) Я дойду. Ощупью, ощупью, потихоньку. Все-таки дотянусь до этого горла... Ведь не может же быть, Натали, чтобы все так и оставалось. (Почти совсем темно. Пятый шаг. Шестой.
Седьмой.)
Гуревич. Боже, не дай до конца ослепнуть... Прежде исполнения возмездия. (И снова падает, рассекая голову о край следующей кровати. Две минуты беспомощных и трясущихся, громких рыданий.)
Гуревич. Дойду. Доползу... (Как ему это у дается?- снова встает во весь рост. Руками обшаривая перед собою пространство, делает еще пять шагов - и он уже у дверного косяка): Сейчас... чуть передохну — и по коридору, по стенке, по стенке...
Прохоров, до того лежавший спокойно, приподымает голову — и издает крик — всполошивший все палаты, всех спящих и неспящих медсестер и медбратьев в дальней ординаторской и в докторском кабинете. Так в этом мире не кричат. Взбудораженные, полусонные, поддавшие постовые, с Раниенсоном во главе,— по освещенному коридору приближаются к 3-й палате поступью Фортинбрасов. Первое, что им предстает,— едва дышащий Гуревич, уже совсем
слепой, с синим и окровавленным лицом. Б о р е н ь к а-Мордоворот
пинком отшвыривает его от входа в палату. Все врываются.
Ранинсон (перекрывая разноголосицу и гвалт). Срочно к телефону!! На центральный и в морг!!
Постовые медсестры (вразнобой). «А один-то! Один умер стоя! скрестивши руки!., и до сих пор не падает, к стене привалился» — «Весь запас метилового — подчистую!» — «Нет, один, по-моему, еще дышит...» — «Кто же так кричал?» И пр. И пр.
Куча санитаров (толстых с носилками). Сколько я помню, никогда такого урожая не случалось. (Начинается вынос трупов, поочередно.
Конец финала второй симфонии Сибелиуса.)
Боренька. Наташа, где твои ключи?!.
Натали (ополоумев, даже не плачет). Ой, не знаю... Ничего не знаю...
Одна из медсестер.А Колю-то, Колю зачем понесли? Он ведь будто немножко дышит...
Ранинсон (язвительно). Ничего! Тоже — в морг! Вскрытие покажет, имеем ли мы дело с клинической смертью или клиническим слабоумием!..
Боренька (поддевая ногой раненую голову Г у р е в и ч а). А с этим — что делать?
Ранинсон. Пронаблюдайте за ним. А я — к телефону. Трезвону сегодня не оберешься.
Боренька (за ноги втаскивает Гуревича в середину палаты. Слепому и зрителю почти ничего не видно. Бореньке видно все). Ну, как поживаем, гнида?.. Тоскуем по крематорию?.. Вонючее ваше племя!.. (Серия ударов в бок или в голову тяжелым ботинком.) Мало вам было крематориев!.. Всех ведь опоил, сс****ь еврейская. Всех!
Гуревич (хрипло). Я же — ничего не знал... (Еще удар)... Я же слепой... Я ничего не вижу... (Удар).
Натали (из полутьмы). Что же теперь будет-то? Что же теперь будет-то? Мама!.. (Толчкообразно всхлипывает. Плачет, как девочка.)
Боренька (при каждой его реплике Сибелиус на время отступает, и вторгается музыка, которая, если переложить ее на язык обоняния, отдает протухшей поросятиной, псиной и паленой шерстью). Ослеп, говоришь? сссучье вымя!., раньше ты жил как в Раю: кто в морду влепит — все видать. А теперь — х...й чего увидишь! (Влепляет еще, потом опять в голову.)
Натали (истерично). Борька! Переста-ань! Перестань! Ведь это с ума сойти!.. Переста-а-ань же! (Закатывается в клокочущих рыданиях.)
Боренька (со все возрастающим остервенением). Душегубки вам строить надо, скотское ваше племя! (Серия ударов в почки, рычание слепого и сопение Медбрата.) Пидор гнойный! Тварь еб...чая! Ссскотобаза!..
Занавес уже закрыт, и можно, в сущности, расходиться. Но там — по
ту сторону занавеса — продолжается все то же, и без милосердия. Рык
Гуревича становится все смертельнее. Оттуда — из палаты —
сквозь занавес — вылетает к зрителям куль с постельным бельем;
следом тумбочка, и рассыпается вдребезги. Потом — клетка с уже
околевшим ото всего этого попугаем.
Никаких аплодисментов.
По-моему, слишком широкие основания для обобщения. Сразу в ряд включаются другие книжки. Например, "Железный ананас". Там у героя была маниакальная цель - свинтить с ограды шишку-ананас. Потом появилась вторая - швырнуть эту шишку на голову художнику 
И т.д.