Aleksandrina
Писатель
Если учесть небывалое количество разнообразных мыслей в тесноте черепной коробки, особенно удручает скрупулезная бедность написанного и сказанного: медленно катится липкой медовой волной скучающее лето по розовой гальке подставленных солнцу коленей, плывут, поигрывая растрепанными парусами, облака... и только ядовитый вяжущий вкус горечи на губах недвижим. Когда-нибудь, оглянувшись во время короткого перерыва, планового простоя, я увижу, наконец, истинное лицо лучшего актера второго плана, сыгравшего тривиальную роль в изменении вкусу - лицо просто и абсолютно человеческое - а пока, тяжело ступая по пути понимания, что смирение есть добродетель, слушаю с равнодушием обреченной, с каким скрежетом укрепляется впрок опора внутреннего стержня.
Какой тяжелый год. Внезапная болезнь моей дорогой Лиз, так скоро закончившаяся в январе помпезными похоронами, казалось, распахнула двери в Ад, и мы, склоняясь к ее гладкому восковому лицу, заглядывали в глаза кровожадной тьме преисподней. Потом, когда ящик, обитый вишневым бархатом, с пустой алебастровой куклой в нем скрылся в мерзлой земле, а толпа незнакомых людей, имевших какое-то отношение к усопшей, начала жадно подчищать тарелки - свежий воздух заснеженного кладбища раздразнил их аппетит - мы курили в фойе, рассеянно стряхивая на пол пепел, втроем, как в любой другой будний день, только тогда нам нечего было сказать друг - другу. В тот день я поняла, какое счастье не иметь ярых утешителей и плакальщиков под боком. Как долго мы пытались осознать произошедшее. Как скоро мы поняли, что с этим невозможно смириться.
Может, поэтому, когда он попросил подержать его за руку во время гастроскопии, таким шершавым прозвучало: "Все будет в порядке, я с тобой". Диагноз был очевиден, все решилось в течение нескольких дней. Металлический привкус латыни, разменное сожаление врача, безысходность, отрицание, ярость... Он оказался болен, и болен давно, и болен неизлечимо, и мы не говорили об этом вне стен больницы ни разу. Но он боец, и не сдастся, пока не использует каждый шанс, а значит, не все потеряно.
Как странно звучат написанные мной слова, словно кто-то другой надавливает подушечками пальцев на черные пластинки клавиш, которые с приятным, вкусным звуком погружаются на несколько миллиметров вниз и возвращаются на прежний уровень. Как удивительно универсален эффект попутчика: здесь, среди пестрых образов разбросанных по миру незнакомцев, я - это мой рассказ, я - это мои мысли. Эта едва уловимая нотка свободы: говори, будь - как нелегко расставаться со словами, но по крайней мере, это стало вполне возможным.
И в ряду невосполнимой потери и напряженного ожидания еще одной такой же горит кровоточащим разрывом глубокая, воспаленная рана, зовущая и не принимающая боль одновременно: неприемлемо, неразумно мечтать о дне, когда случай сведет меня с Х, дав несколько секунд на то, чтобы рассмотреть его еще раз, во власти порыва мысленно стремиться к линиям улиц, которые звучат под прикосновением его ног изо дня в день, вглядываться в лица прохожих. Это страшное "никогда", это непреодолимое "никогда" то же самое что "насовсем". К чертям собачьим, курить и спать.
Какой тяжелый год. Внезапная болезнь моей дорогой Лиз, так скоро закончившаяся в январе помпезными похоронами, казалось, распахнула двери в Ад, и мы, склоняясь к ее гладкому восковому лицу, заглядывали в глаза кровожадной тьме преисподней. Потом, когда ящик, обитый вишневым бархатом, с пустой алебастровой куклой в нем скрылся в мерзлой земле, а толпа незнакомых людей, имевших какое-то отношение к усопшей, начала жадно подчищать тарелки - свежий воздух заснеженного кладбища раздразнил их аппетит - мы курили в фойе, рассеянно стряхивая на пол пепел, втроем, как в любой другой будний день, только тогда нам нечего было сказать друг - другу. В тот день я поняла, какое счастье не иметь ярых утешителей и плакальщиков под боком. Как долго мы пытались осознать произошедшее. Как скоро мы поняли, что с этим невозможно смириться.
Может, поэтому, когда он попросил подержать его за руку во время гастроскопии, таким шершавым прозвучало: "Все будет в порядке, я с тобой". Диагноз был очевиден, все решилось в течение нескольких дней. Металлический привкус латыни, разменное сожаление врача, безысходность, отрицание, ярость... Он оказался болен, и болен давно, и болен неизлечимо, и мы не говорили об этом вне стен больницы ни разу. Но он боец, и не сдастся, пока не использует каждый шанс, а значит, не все потеряно.
Как странно звучат написанные мной слова, словно кто-то другой надавливает подушечками пальцев на черные пластинки клавиш, которые с приятным, вкусным звуком погружаются на несколько миллиметров вниз и возвращаются на прежний уровень. Как удивительно универсален эффект попутчика: здесь, среди пестрых образов разбросанных по миру незнакомцев, я - это мой рассказ, я - это мои мысли. Эта едва уловимая нотка свободы: говори, будь - как нелегко расставаться со словами, но по крайней мере, это стало вполне возможным.
И в ряду невосполнимой потери и напряженного ожидания еще одной такой же горит кровоточащим разрывом глубокая, воспаленная рана, зовущая и не принимающая боль одновременно: неприемлемо, неразумно мечтать о дне, когда случай сведет меня с Х, дав несколько секунд на то, чтобы рассмотреть его еще раз, во власти порыва мысленно стремиться к линиям улиц, которые звучат под прикосновением его ног изо дня в день, вглядываться в лица прохожих. Это страшное "никогда", это непреодолимое "никогда" то же самое что "насовсем". К чертям собачьим, курить и спать.
