Симс-сериал: "Роковая Маруся"

[Истинная Испанка]

Название сериала – Роковая Маруся
Сценарист, редактор и фотограф – Истинная Испанка
По мотивам одноименного романа Владимира Качана

Первая серия

Слеза Маши Кодомцевой обычно стекала медленно-медленно по совершенно неподвижному лицу. По левой щеке. Но вначале ее большие, красивые, серо-голубые глаза слегка влажнели, придавая взгляду драматический блеск, затем наполнялись слезами, затем переполнялись, чудом удерживая влагу в границах длинных черных ресниц, траурной рамкой обрамляющих всю картину, и, наконец, одна, казалось бы, непрошенная слеза медленно выкатывалась из одного, чаще всего левого глаза, и также медленно и красиво стекала вниз по щеке. При этом никакого дрожания губ, голос не прерывается, а наоборот, очень ровный, низкий, мягкий; руки покойно и благородно висят, и только слеза, влажный хрусталь, красиво расположенный на левой щеке, прозрачно намекает, что все не так просто, что там, в глубине – драма и что тебе это все равно не понять, но это уже позже, вместе с чуть заметной горькой усмешкой.

Я называл ее Маруся. Для того, вероятно, чтобы хоть как-то сбалансировать с нормальной земной жизнью все это ее роковое, загадочное, поэтическое. Когда мы встречались в какой0нибудь компании, я видел, как безнадежно попадался, в который раз, молодой, красивый и, казалось бы, неглупый человек. Общий любимец в центре внимания, чувствующий, что он всем нравится, и весь растворяющийся в этом, весь такой летящий, он вдруг натыкался на Машин взгляд, горячий и слегка грустный.

Он все также продолжал шутить и нравиться, все еще воображая себя в свободном полете, а этот полет уже превратился в свободное падение. Полет был прерван быстрым, навскидку, выстрелом Машиных глаз, и он уже не так смеялся, не так шутил, не так попадал и спотыкался, уже ум его был смущен, а воображение задето, он уже погиб, только пока об этом не знал.

Машин талант придумать, построить и разыграть любовную мелодраму не имел себе равных. Ведь еще у Маши был театр, где она служила артисткой. И ей не очень везло в театре, больших ролей она там не играла, и потому весь свой творческий потенциал Маша расходовала на жизнь, уж там то она была и драматургом, и исполнительницей главной роли, и, разумеется, режиссером, а, значит, партнера на главную мужскую роль назначала она сама.

Как правило, это было открытие молодого таланта, только что пришедшего в их театр по окончании института. Красивый или не очень красивый, но обязательно интересный молодой человек переступал порог театра, готовый на любые подвиги ни сцене и в жизни. Он входил в эту жизнь, чтобы побеждать и покорять – и публику, и женщин этого театра, и женщин других, и всех вообще, - и вот тут то его и поджидала Маша, готовая быть побежденной и покоренной, но лишь только в начале, с тем, чтобы через некоторое время измучить, превратить его в жидкую манную кашу, а затем размазать эту манную кашу на зеркальце вой косметички и смыть ее слезами финальной сцены.

Но иногда на молодые таланты был совсем неурожайный год: или совсем никого не брали в театр, или брали уж такую серость, что растрачивать не нее Марусин талант – это было все равно, что открывать лазером консервные банки, и тогда Маша чахла, увядала, ей было неинтересно жить, она становилась злой и начинала выглядеть гораздо хуже, чем в другие времена, когда любовь освещала ее пустые и скучные будни.

Почти весь последний год был вот таким скверным, без романа, без радости и без интереса. Почему почти? Ну, потому что был все-таки в середине прошлого сезона небольшой романчик, так… роман-газета, короткий и не очень интересный, - уж больно легко все у Маши получилось: за какой-то паршивый месяц юноша был обломан и выброшен в архив. Недолго она его любила, минут 15, как раз столько, сколько он сопротивлялся и не хотел, интуитивно чувствуя беду. Эта интуиция свойственна пугливым лесным млекопитающим, они все время настороже. Но в том то и прелесть охоты! А в данном случае – Машиной охоты. Ну как, скажите, отказаться от пьянящего счастья вцепиться в горло какому-нибудь молодому оленю, лани или косуле, причем без риска сломать собственную шею. Но не убить, а лишь слегка придушить, приручить и гладить, гладить… пока не надоест.

Итак, Маша предпочитала не хищных партнеров, грациозных и беззащитных, и тот, последний, был чудный мальчик с глазами испуганной лани, чем-то напоминающий артиста Коренева из фильма «Человек-амфибия». Машин избранник тогда очень удачно снялся в кино у известного режиссера в главной роли, и резко набирал популярность. Он был тогда нарасхват и в кино, и в театрах. Крайне любопытно было Маше, насколько же она сможет тормознуть его карьеру, чем можно ради нее пожертвовать, насколько далеко в этом пойти. Это был своеобразный тест на то, сколько она стоит. Выяснилось – много. Этот мальчик совсем был не готов к тому, чтобы быть Машиным тестом: он начал пить, пропускать репетиции, срывать спектакли, его чуть было совсем не выгнали из театра и наказали тем, что перевели на исправительный срок в мебельщики-реквизиторы. То есть он должен был и играть свои спектакли, и таскать декорации. Поскольку он кутил и заливал горе литрами водки, а кутежи в его представлении всегда связывались с цыганами, то он и познакомился с несколькими оседлыми цыганами из театра «Ромэн» и некоторое время жил у них в общежитии, воображая себя пропащим Федей Протасовым.

Эти пьянки до беспамятства и обрушившаяся карьера с удовлетворением наблюдались нашей Марусей, хотя и не без некоторых уколов совести. Для нее это был конец охоты. В горячке охотничьего азарта она гнала к краю пропасти эту самую лань, которая наконец, оступилась на крутизне, и полетела в пропасть. Полными слез глазами провожала Маруся этот полет.

Но жертва, слава богу, не разбилась. Попив и погуляв до русского ужаса, до «синдрома разграбленной церкви», он в один прекрасный день почувствовал, что не может в себя больше влить ни рюмки водки. Цыганский наркоз тоже стал проходить. Последним толчком к ревизии своих ценностей был поход со своими цыганами в ресторан-поплавок к цыганам приезжим, которые в этом поплавке выступали. Они начали свою программу следующим образом: вышел к гостям их ведущий, сверкнув золотым зубом в сторону почетных гостей, он хитро и многообещающе улыбнулся и начал: «Цыгане шумною толпой отныне больше не кочуют! Они сегодня над рекой в домах построенных ночуют!» Гром оваций! И уже непосредственно русскому киноартисту добавил: «Да простит нас Пушкин!».

За Пушкина тот извинения принял, но, притопленная до этого в водке самоирония в нем проснулась. Он стал выздоравливать. К тому же, что называется, у самого дня пропасти его подхватила и спасла милая и простая девушка, переводчица с английского (а никакая не артистка!), его давняя поклонница, в которой не было решительно ничего рокового, и которая была поэтому полной противоположностью Маше. Именно она и не позволила мальчику стать »живым трупом» Федей Протасовым, обеспечив ему тихую и вполне земную терапию, в которой он так нуждался. Мальчик выжил. Но не сразу и с большими потерями. Все кончилось для него хорошо.

Так что не огорчайся, дорогой зритель, или - не радуйся, кому – что… трупов здесь не будет, хотя каждый получит свое, и, уверяю вас, не по выдумке, а по судьбе. И моя Маруся – не такой уж упырь и монстр, каким могла вам показаться, нет, окажется, что она всю жизнь платила по счетам. Сполна. Так что не будем спешить с выводами, мой далекий эмоциональный друг, поплывем дальше по тихой пока реке этого сериала.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ СЕРИИ

 

[Истинная Испанка]

Вторая серия

Итак, мы оставили Машу в период «безлюбья», стоящую, так сказать, посреди эмоционального пустыря, вроде бы не обещающего никакого любовного творчества. И тут кто-то подсказал или она сама вспомнила, что есть, есть в театре интересный молодой человек, который еще три года тому назад поступил в труппу, и не то чтобы она не заметила его, заметила, да еще как! – но тогда сердце было занято кем-то другим, роман с кем-то выходил на финишную прямую, и она отложила его на потом, сказав себе: «Ну, это подождет, никуда не уйдет». И это «потом» все никак не наступало, все как-то руки не доходили, но в глубине сознания этот молодой человек жил и ждал своего часа. И этот час пришел.

Разящая энергия Машиных чар обрушилась на Коку внезапно и страшно, как вылетевший из-за угла автомобиль. Кока – так звали его друзья и знакомые, а вообще-то он был Костя, Костя Корнеев, и мы попытаемся описать его с точки зрения Маши, с позиции, о которой вы уже знаете. Для этого нам нужно на время вернуться к лесной фауне, точнее, к нехищным парнокопытным.

Итак, Костя был интересный юноша с кроткими и влажными оленьими глазами и с такой же, как у оленя, свободной и гордо выпрямленной шеей, еще не знакомой с губительным арканом любви и страсти.

Но вернемся к оленям. Да это был типичный объект Машиного охотничьего промысла, но от себя добавим, что Маша проворонила в этом оленьем образе вполне хищную пластику пантеры, а кротость его оленьих глаз могла ввести в заблуждение только идиотку или слишком уверенную в себе женщину, каковой, вероятно, Маша и была. Этот оригинальный симбиоз хищного и травоядного делал Костю чрезвычайно привлекательным предметом женского внимания. После театрального института он жил беспечно и беспечально. Работа и жизнь были легкими и веселыми, как карнавал. Эти чудесные, праздничные, быстрые годы, кроме всего прочего, дали Коке тот самый опыт общения с женщинами, от которого он даже пресытился и немного устал Он в последнее время освоил желанный почти для всех молодых людей, но очень трудно воспроизводимый печоринский стиль. В его глазах словно навечно застыло выражение сильнейшей, тошнотворной, постоянно грызущей изнутри скуки, - скуки, неутоляемой ничем. Он возбуждал невероятный к себе интерес, как красивых, знающих себе цену женщин, так и молоденьких только что оперившихся девушек, которые азартно стремились эту скуку остановить, сломать. Каждая думала: «Это другие потерпели здесь поражение, а уж я то справлюсь», - и каждая на этом попадалась.

Вот такой бывалый и не простой паренек попался Марусе на ее любовной тропе. Вы понимаете, конечно, что если встречаются два таких специалиста, то это – лава на лаву кошмарное противодействие двух биополей, кровавый бой самолюбий и характеров или смертельные объятия двух борцов вольного стиля когда каждый стремиться перевести другого в партер, а ложи беснуются и галерка рукоплещут стоя. Так оно и было, ибо за этим поединком, за этим романом года жадно следил весь театр – и переживал, и обсуждал, и рукоплескал.

Нелирическое отступление о жилище нашего героя и некоторых его обитателях

Все началось с того, что Маша вымыла пол в его комнате. Нет, конечно, и до этого были и взгляды, и полуулыбки, и многообещающее кокетство – весь этот местный Версаль был, но первая серия этого сериала была снята именно тогда, когда Маша вымыла пол. Она сделала первый ход и, согласитесь, это было нестандартное начало, не какое-нибудь всем известное e2-e4.

Кока был иногородним, общежития театр ему пока не дал, и он снимал крохотную комнату возле кухни в коммунальной квартире, в которой тремя комнатами владела Любанька, белотелая, рыхловатая женщина в очках, очень добрая и своя в доску, носившая среди друзей слегка обидную для нее кличку – Ватрушка. Одну из своих трех комнат она Коке и сдавала.

Друзья Коки считали, что лучшего места для продолжения веселья, чем Любанина квартире, просто не найти. Выходили они, допустим, из какого-нибудь ресторана, чувствовали потребность продолжить, и кто-нибудь обязательно предлагал: «А пойдем к Ватрушке», и вся компания, сколько бы их там ни было – трое или десять, - совершали набег на Ватрушкину квартиру. Там всегда принимали, всегда были рады, тем более что неожиданные гости никогда не приходили с пустыми руками.

Так что хорошо, что Кокина комната была несколько в стороне от эпицентра веселья, и Кока, если душа его требовала уединения, мог всегда там спрятаться. Эту комнату и весь интерьер необходимо описать, чтобы вы поняли, что именно предстояло мыть молодой, красивой даме из респектабельной семьи.

Ну, естественно, что такое обилие радостных встреч, такой перманентный праздник, такое ликование «по-черному» не прибавляло стерильности этому помещению. В кухне – прилегающей к Кокиной комнате территории – часто лежали горы немытой посуды, а весь пол представлял собой большую плевательницу и пепельницу. Эта кухня озадачивала даже тараканов, которые выползали туда обычно по ночам для приема пищи, а в последнее время не стеснялись и дня. Хотя Ватрушка и старалась изо всех сил поддерживать тут минимальный порядок, но сил этих явно не хватало, поскольку соседи были явно не помощники.

Один сосед все время сидел в ЛТП (лечебно-трудовом профилактории) и раз в год возвращался домой. С неделю он держался, а потом начинал гулять. Первые пару дней он еще сохранял приличия и пил, запершись у себя в комнате, из которой лишь изредка по ночам, доносилось матерное бормотание. А потом… Временами он не мог попасть в квартиру, не справлялся с ключом и спал на пороге, строго на спине, отдавая честь кому-то невидимому. Это выглядело особенно дико, когда он непонятно для чего одевал костюм и галстук. Так и лежал на пороге квартиру, отдавая честь, и в галстуке.

Потом к нему начинали приходить бомжи, по двое, по трое, они составляли ему компанию, иногда ночевали у него, и тогда в квартире устанавливался изысканный аромат городской свалки. Недели через три, в последней стадии, в белой горячке, он гонялся по всей квартире за повизгивающей Любанькой с пустыми руками, в которых не было ничего, что могло бы логически обосновать его угрозу, и голосом, страшным и тоскливым, как паровозный гудок, кричал одно только слово: «Зарублю-у-у»!

Потом он получал в морду от бывшего Любиного мужа, а на следующее утро по наводке другого соседа отправлялся обратно в ЛТП еще на один срок. Милиционер же был тоже не дурак выпить, но делал это интимно вдвоем с женой и обязательно под музыку. Любимцем у них был Раймонд Паулс. Иногда за стеной у них разгорался скандал и достигал апогея, когда он ее бил под музыку Раймонда Паулса, которую в это время включал погромче.

Странно, но эта фаза всегда совпадала с песней «Барабан» в исполнении украинского певца Гнатюка. На утро милицейская жена Лена входила на кухню, показывая с застенчивой гордостью всем желающим огромный синяк под глазом. Умиротворенное счастье тихо сияло на ее лице: ну как же – бьет, значит, любит. И не дай Бог было принять кому-нибудь этот процесс за что-нибудь другое, попытаться, скажем, вступиться за Лену ночью – что вы! Вы становились для этой пары первым врагом, они обижались и надолго переставали здороваться и тем более разговаривать.

С одной стороны клиент ЛТП с бомжами, с другой – милиционер, который терпел это несколько недель, очевидно, давая ЛТПэшнику шанс исправиться и пить цивилизованно, под музыку, - как все это уживалось в одной квартире? Не иначе как единство противоположностей…

Но еще более странной была комната Коки. Эта коробка в 9 квадратных метров, с совершенно облезлыми серыми обоями и покосившейся кроватью, вызвала бы у любого психически здорового человека, клаустрофобию и манию преследования, проживи он в ней хотя бы день. Кока уже давно решил уехать при первой же возможности. Но пока жил. Терпел, привыкал, презирал, брезговал, но все равно жил по упомянутой уже мной причине материальной зависимости, да и Любино отношение к нему играло свою роль. Демоническая Кокина красота и Ватрушку достала. Глаза ее часто мутнели от чувств, когда она смотрела на Коку. Ее нежность искала выхода и умела себя выразить только в завтраках и ужинах.

Их Кока принимал без благодарности, с небрежностью принца, которого просто обязаны любить. Ватрушкину нежность он заметил уже давно, но ему было удобно принимать ее за материнскую.

КОНЕЦ ВТОРОЙ СЕРИИ

 

[Истинная Испанка]

Третья серия

И вот в один из чудных дней бабьего лета в эту квартиру позвонила Маша.

Она твердо знала, что Коки сейчас нет, что он на репетиции в тетре, а репетиция кончиться не раньше, чем через два часа. Так же хорошо она знала, что у Коки сегодня день рождения, потому что прошлый день рождения обсуждался и отмечался так, будто это было по крайней мере 850-летие Москвы. В девятиметровой комнате разместились 25 человек, ровно столько, сколько исполнилось Коке в тот год. Как разместились – не понятно, но в театре, но в театре рассказывали, что более веселого дня рождения не видели. Не всегда, но часто бывает, что, где тесно, там и весело. Так что Маша эту дату тогда узнала и на всякий случай запомнила.

А еще Маша успела узнать, какие у Коки любимые цветы, и поэтому стояла перед дверью с пышным, тяжелым и ультрамодным букетом подсолнухов. Дверь отворилась.

Дверь отворилась и Любанька, оценив ситуацию и решив, что это кто-то из поклонниц, сказала:
- А Кости нет дома. Хотите, я цветы передам?
- Нет, нет, лучше я сама, - сказала Маша. – Я из театре… из месткома, - почему-то добавила она.
- А-а-а, из театра, - ревниво оглядывая посетительницу, сказала Любаня, - так он сейчас в театре и есть, что же вы там-то ему цветочки не дали?
- Я знаю, что в театре, но понимаете, - Маша чуть улыбнулась заговорщически, - мы хотели сделать ему сюрприз. Можно я оставлю цветы, подарок и записку в его комнате? – Маше к тому же ужасно хотелось посмотреть, где Кока живет.
- Пожалуйста, - нехотя уступила Любаня, - идемте, я покажу его комнату.

Машу провели по длинному коридору, а потом через кухню в Кокину комнату. Она переступила порог и едва не выскочила обратно от испуга, боясь, что у нее начнется клаустрофобия, так в комнате было темно и затхло. Потом оглядела всю комнату и сказала: «Ой!». – «Еще бы не ой», - усмехнулась Люба. Спустя несколько минут цветы и подарок были положены на стол.

Люба выжидательно уставилась на Машу, уперев руки в бока, как хозяйка квартиры, да и положения. Повисла неудобная тишина.
- А можно… Вы мне позволите… Я тут вымою пол и немного уберу. Пусть будет настоящий сюрприз, - понесло Машу.

Ничего такого она делать не собиралась, но это была настоящая импровизация, спутница всякого таланта.
- Вы мне дадите тряпку и ведро?
- Да я, вообще-то, и сама собиралась, - сказала Любаня, - но уж если вы хотите.

И Маша получила тряпку и ведро.

Мрачноватый, неуютный склеп был через час превращен в чистенькую и нарядную комнату. В мытье полов в кухне и комнате Люба не учавствовала, но в остальном помогала. Рядом с застеленным чистой, белой скатертью столом появилась ваза с подсолнухами, - рядом красиво упакованная коробочка с зажигалкой «Ронсон». В глубине стола пряталась записка, которую Маша придумала еще дома. Тихо улыбаясь, Маша оглядела в последний раз свою работу и вышла. Люба была в кухне и резала салат к предстоящему празднику.
- Я пойду, спасибо, - сказала Маша.
- Да не за что, - резонно ответила Любаня и усмехнулась, Это Вам спасибо. Идемте, я провожу.
Дошли до дверей.
- А что сказать, кто приходил-то, если спросит?
- Ой, ничего, ради Бога, не говорите, - сказала Маша, - сюрприз.
- Сюрприз так сюрприз, - согласилась Люба и закрыла дверь за этой, как она решила про себя, тронутой барышней.

Через час пришел виновник торжества с первыми гостями. Он поцеловал Любаню, получил от нее в подарок блок «Мальборо» и прошел в свою комнату. Он остановился на пороге и точно так же, как и Маша час назад, сказал: «ой!». Он увидел и подсолнухи, и чистую скатерть, и еще влажный пол в комнате, потом подошел к столу.

В коробочке лежал подарок, о котором он давно мечтал, но такая зажигалка была ему не по карману. Ватрушка стояла сзади. Он обернулся и растрогано обнял ее.
- Спасибо, Люб.
- Так это не я, - благороно отвергла любаня эту признательность.
- А кто же? – удивился Кока.
- Да приходила тут с час назад одна. – Люба поискала слово, - леди… В золоте вся и бриллиантах. Сказала, из тетра, из месткома, хочет, мол, сюрприз сделать. Кольца все с рук поснимала и все побрякушки с шеи; на кухне положила, и пол тебе тут весь и вымыла. И все при этом улыбалась, будто знает чего-то, чего я не знаю.

- А цветы? - спросил Кока.
- И цветы ее… Ваза моя. И скатерть… - в голосе Любани звучала запоздалая досада на то, что ее подарок меркнет перед сюрпризами этой мымры.
- Да не злись, -засмеялся Кока. Он вынул букет из вазы и погрузил все лицо в тяжелую влажность цветов. Тут взгляд его наткнулся на какую-то бумажку, лежавшую на столе. Кока вынул ее и прочел: «С днем рождения! Счастья тебе и любви… Не целую… потому что боюсь…» И подпись: «М.»

- А как она выглядела? – спросил он Любаню, которая издали силилась прочитать, что же написано в записке, но подойти ближе ей не позволяла гордость, и, если угодно, честь. Однако зуд любопытства терзал большой и добрый Ватрушкин организм, и Кока это видел. Он сжалился и протянул ей листок, хохоча и предлагая тем самым разделить с ним веселье.

Любу же по понятным причинам записка не рассмешила, и, отвечая на вопрос о внешности таинственной визитерши, она постаралась с максимально возможным для себя сарказмом ее описать. И тут Кока впервые подумал о Маше. Все сходилось: и внешние приметы, и бриллианты, и манера поведения, да и подпись эта – «М.». И он ощутил весьма странное для себя, неожиданное волнение. Так первая пробная стрела, пущенная роковой Марусей, оцарапала его сердце и не дала уснуть, даже после грандиозной вечеринки.

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ СЕРИИ

 

[Истинная Испанка]

Четвертая серия

Весь следующий день Кока ждал с нею встречи в театре, но она не пришла. Он хотел по глазам, по поведению ее понять: она или не она. Но шанса ему не дали, и нетерпение его росло. Наконец он не выдержал и позвонил вечером ей домой. Все телефоны артистов были напечатаны в репертуарной книжке. Для непосвященных проясню, что репертуарная книжка – это такая книжка, напоминающая артистам, какого числа, какой спектакль они играют. Каждый новый месяц каждому работнику театра такая книжка выдается, а конце книжки = все домашние телефоны. Это очень удобно, а в нашем случае = особенно, потому что Коке не пришлось искать Машин телефон через знакомых, которые непременно стали бы задавать вопросы.

Кока не знал, что будет говорить, с чего начнет и как задаст главный вопрос, но загадку «она или не она» хотелось разрешить немедленно. И нельзя сказать, что его звонка там вовсе не ждали. Разжечь любопытство и не утолить его ничем – это планировалось, поэтому для Кости Корнеева, для его самолюбия разговор получился довольно дурацким.

Он уже через минуту понял, что кидаться на штурм с отвагой слепого насорога – это ошибка.
- Здравствуй, это Костя говорит.
- Простите, какой Костя? – Возникла тяжелая пауза, во время которой Маша забавлялась, а Кока почувствовал себя препарируемой жабой. Но надо было продолжать.
- Костя Корнеев, артист театра, в котором ты работаешь. Коллега твой.
- А-а-а! Костя. Здравствуйте, - пропела Маша своим чувственным контральто, сразу же поставив барьер между собой и бедным Кокой тем, что обратилась к нему на «вы». – Вы мне никогда не звонили, поэтому, извините, не сразу узнала.

Пришлось и Коке вернуться к обращению на «вы», отчего он и вовсе почувствовал себя неуютно.
- Здравствуйте, - еще раз сказал он. Протокол общения был составлен, этикет определен, и уже надо было говорить, зачем звонит, дальше тянуть было нельзя. – У меня, знаете, был вчера, э-э-э, день рождения…
- Да-а? – в меру радостно и вежливо «удивилась» Маша. – Поздравляю. Вы что, хотите его со мной отметить?
- Нет…то есть, да, конечно, но мы его вчера уже отметили.
- Жаль. Если бы вы меня позвали, я бы пришла.

Ласковые обертоны Машиного голоса, этот секс по телефону, обещающий клиенту исполнить его «самые дерзкие фантазии» , заманивали Коку все дальше и дальше в трясину игры, кокетства и скрытого смысла.
- Ну, вчера мне и в голову не приходило вас позвать, а сегодня…
- Не поняла, а какая разница между вчера и сегодня? Что же такое случилось, Костя, что вчера вы меня не звали на день рождения, а сегодня позвали бы? Или нет?.. Все равно не позвали бы? А? Костя? Ну, что вы молчите? Ведь этот день отметила уже вся страна, а я еще нет.
-Сегодня… позвал бы, - сказал Кока, постаравшись вложить в это «позвал бы» всю вековую тягу человечества к продолжению рода.
- Так значит что-то произошло между вчера и сегодня? Что же? – продолжала допытываться Маша.
- Да было тут кое-что… - Костя помолчал, будто решая, говорить дальше или нет.
- Ну, так что же, что? Я просто сгораю от любопытства.

Костя будто и не замечал ее иронии, вот тут-то на этом месте, можно было еще остановиться, здесь была последняя возможность повернуть назад, превратить все в шутку, но… - это было не в его характере, для него это было бы слишком трусливо и скучно. Поэтому, зная, что последним вопросом его спровоцировали на последний же шаг, он этот шаг в прорубь все-таки сделал:
- Вчера днем, когда я был на репетиции, ко мне домой кто-то приходил…
-Ну, ну, и что же?
- Оставили цветы, подарок, записку… - Костя опять помедлил.
- Ну… я слушаю вас затаив дыхание, - продолжала торопить его Маша. Кока услышал это «затаив дыхание», но было уже поздно, он решил.
- Так вот, короче, я позвонил только спросить, - Кока коротко вздохнул и посмотрел вверх, как перед расстрелом, - это была не ты?.. Не вы?.. – Он уже знал, предчувствовал, каким будет ответ, но только не знал в какой форме. Форма оказалась самой унизительной для него: это был искренний смех после того, после того как Маша с крайней степенью изумления спросила:
- Я?! А почему вы решили, что я могла к вам придти?

- Да так… Мне описали, как человек выглядел, и я почему-то решил, что это именно вы, - Костя нравился себе все меньше и меньше, - она там еще уборку сделала и полы вымыла.
- Я?! Полы?! – тут Машин смех перешел практически хохот. – Ну, знаете, Костя, мне бы и в голову такое не пришло, - сказала она, отсмеявшись. – Ну, если бы я знала, что у вас день рождения, и если бы мы были ближе знакомы (вот тут – легкий оттенок внезапно появившейся грусти, от того ли, что мало знакомы, от другого ли – Бог весть…), то я, наверное, поздравила бы вас, но уж, конечно, не так… экстравагантно. Так что, простите, не я. – Тут Машу опять разобрал смех, и Коке оставалось только ретироваться, по возможности не спиной и не бегом.
- Нет, это вы меня простите, - сказал Костя, - за этот глупый звонок. Ошибся я, бывает. Хотя… (Тут он сделал грамотную паузу.) Хотя, жаль… Но больше не ошибусь. (И еще пауза.) Извините, до свидания.

И Кока медленно положил трубку, надеясь, что хоть закончил достойно.

Он ведь интуитивно правильно отыграл финал этого разговора, со всеми своими «жаль» и «больше не ошибусь», именно потому, что уж слишком искренне Маша хохотала.

А Кока, как уже говорилось, был паренек с опытом и кое-что в любовных прологах и эпилогах понимал. Кроме того, она ведь как-то по-особенному произнесла: «Если бы мы были ближе знакомы». Словом, Костя, хоть и получил нокдаун в начале раунда, конец его провел достойно: выдержал и не упал и даже чем-то ответил. Поэтому и Маша, положив трубку, не испытала ожидаемой радости от того, что раунд за ней, а напротив, почувствовала легкую досаду на то, что она, кажется, перегнула, и от того, что он сказал: «Больше не ошибусь». Зачем? Это не тот результат. Ей-то хотелось, чтобы он ошибался, наоборот все чаще и чаще, а он, видите ли, - «не ошибусь». Так что и Маша почувствовала в свою очередь легкий укол в сердце, забывшийся, впрочем, через несколько минут.

Любовный пролог был отыгран. Первый раунд закончился, противники отдыхали каждый в свое углу, без секундантов, сами себя обмахивая полотенцами.

Всю следующую неделю они кружили по рингу, приглядываясь, разведывая, пробуя на прочность то защиту противника от легкого прямого левой, то скорость его реакции на обманное движение правой. О, эти мимолетные взгляды, допустим, в буфете театра, когда, будто внезапно встретившись, взгляд поспешно отводился! Ах, эти якобы простые «Здравствуйте» при якобы случайных встречах то в коридорах, то за кулисами! С виду – действительно обыкновенное «Здравствуйте», но для них – полные тайных намеков, иронии, преувеличенной вежливости или, наоборот, обидно-небрежные. О, это случайное столкновение в коридоре, когда ему предстояло смутиться и побеспокоиться: не сделал ли больно, а ей вдруг покраснеть и, поспешно отводя взгляд, сказать: «Ну, что вы, что вы, совсем нет!»

Да и вообще – ах, вся эта чудная игра, похожая на приготовления к Новому году, когда сам Новый год значительно менее важен и интересен, чем подготовка к нему! Ведь согласитесь, сам Новый год – это «уже», а подготовка к нему – это «еще». И хотя это «еще» всегда хочется продлить, а это «уже» отодвинуть, неумолимо облетают листья календаря, золотятся и облетают листья на деревьях, и катиться, катиться бабье лето Маши Коломцевой к Новому году Кости Корнеева.

И всему свой черед: кончилась разведка и подготовка, пролетел в равной борьбе второй раунд, и ударил гонг, возвещающий начало третьего…

КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ СЕРИИ

 

[Истинная Испанка]

Заранее прошу извинения у излишне придирчивых и критичных читателей. Две фотографии (как минимум) сделаны по принципу: «Меня прет, меня прет…» А потому людям с особо эстетическими вкусами и взглядами рекомендую просто закрыть глаза и пролистать несколько фотографий в конце! Всем, кто не побоялся, удачи!

Пятая серия

В тот вечер Кока ужинал с друзьями в ресторане ВТО на улице Горького. Аббревиатура ВТО расшифровывается как Всероссийское Театральное Общество, теперь это СТД – Союз театральных деятелей, а улица Горького – это нынешняя Тверская.

Ресторан ВТО был очень популярным местом. Там можно было встретить многих знаменитых и выпивающих артистов. А поскольку пьющих артистов – подавляющее большинство, то можно было встретить почти всех, и все они встречались между собой после спектаклей в этом ресторане, который для них был своего рода клубом.. Они там, как выразились бы сейчас, оттягивались. Но на эту тусовку могли попасть только те, у кого было удостоверение работника театра или члена ВТО.

Так что все были свои. Некоторые забегали только к стойке – буфету за стенкой, где отпускалось спиртное. Один раз несколько человек поспорили, каковы первые слова забежавшего, обращенные к буфетчице. Выяснилось, что шестеро из десяти сказали: «Значит, так…» А уж потом – имя буфетчицы и кому сколько.

Потом в этом здании был пожар, и после реставрации театральные деятели туда не вернулись. Их не пустили. Теперь, как и повсюду, там чем-то торгуют. Но пока наш Кока сидит с товарищами именно в этом ресторане. Они весело выпивают, закусывают фруктами и ждут, когда им принесут еду – филе «по Суворовски». Тут к их столику подошел официант Боря и, наклонившись к Кокиному уху, тихо сказал:
- Там у входа тебя дама спрашивает.
- Дама? – переспросил Кока, - действительно, дама?

- Дама, дама, - успокоил Боря и подмигнул.
- Я на минутку, - сказал Кока друзьям и вышел. Возле входа в ресторан, у телефона автомата стояла Маша и улыбалась.
- Вы? – счел нужным удивиться Кока. – Это вы меня вызвали? – он глупо оглядел улицу, будто там был еще кто-то, кто его вызвал, а затем спрятался.

- Да, бросьте, - вдруг очень просто сказала Маша, - вы же знаете… Это я была у вас тогда, вы правильно догадались. А сегодня я одна дома. Муж уехал, и я хочу вас видеть, хочу, чтобы вы пришли. Вот адрес. – Маша сунула в руку остекленевшего Кости бумажку и, все так же улыбаясь, быстро ушла.

А он так и стоял минут пять, только качая головой и держа перед собой бумажку, пока не услышал чей-то чужой, хриплый голос, который сказал: «Да-а-а! Ни фига себе!» Это был его собственный, Кокин голос, который он ни сразу узнал. Он все стоял и все не мог решить, как к этом относиться, ехать или нет, и вдруг поймал себя на том, что он боится. Да, да, именно побаивается. Странно… чего? Боится ехать туда? Ее квартиры? Или опасается этой женщины? Что это?

- Да что за черт! – сказал он себе еще через десять минут оцепенелого стояния и двух выкуренных сигарет, - поеду и все, конечно, поеду! Идиотская трусость какая-то! Она мне нравится? – Нравится! Я хочу с ней быть? – Хочу! Так какого черта!.. Тем более что муж уехал и квартира свободна.

Кока себя убедил. Он вернулся в ресторан, выпил еще рюмку водки, был рассеян, сказал друзьям, что должен их покинуть, ничего не стал объяснять, вышел, поймал такси и поехал туда, куда вела его записка, все еще зажатая в руке и пахнущая какими-то тревожными духами.

 

[Истинная Испанка]

Настало время рассказать о Машином муже. Он был известным музыкантом, скрипачом. Ансамбль, в котором он играл, шесть-семь месяцев в году гастролировал за рубежом, поскольку классическая музыка там пользуется намного большим спросом, чем здесь, и, значит, машин муж объездил уже почти весь мир.

Это был крупный мужчина с широким тазом, узкими плечами, а также с большими, пухлыми и всегда теплыми руками. Он всегда был очень приветлив и всегда при встрече всех целовал, даже если утром с этим человеком виделся. А если не целовал, то неизменно протягивал вялую руку для рукопожатия, и поживать эту руку было так же приятно, как связку подогретых сарделек.

У него было белое, плоское, слегка оплывшее и всегда улыбающееся лицо с узкими щелками глаз, и поэтому он напоминал мне японскую гейшу на заслуженном отдыхе. Я никогда не был знаком ни с одной японской гейшей, но мне почему-то всегда казалось, что если Митю нарядить в цветастое кимоно, соорудить на голове прическу и дать в руки чашечку сакэ, то и получится типичная стареющая гейша, которой явно есть что вспомнить, но которая никогда об этом не расскажет. Митя – так его звали все, и в этом театре тоже, когда он подвозил сюда Машу на Мерседесе.

Соседка Маши и Мити Люда была артисткой балета в Театре оперетты, то есть в том театре, где балет решающей роли не играет, и у Мити были с ней свои, особые отношения. Маша об этих отношениях догадывалась или даже знала, но делала вид, что не знает ничего, поскольку каждый из супругов, как это принято на Западе, должен иметь право на отдельную личную жизнь. Так ли это принято на Западе и, если да, то на каком именно – точно не знал никто, но так они говорили, словно этот абстрактный Запад был безусловным авторитетом в этой области. И вот этим правом на независимую личную жизнь, что Митя, что Маша широко пользовались.

Детей у них не было, да, может, это было и к лучшему, потому что ребенку трудновато было бы разобраться, где деланная жизнь, а где настоящая, где правда и есть ли она тут вообще у папы с мамой. Этот мир, собранный из красивых цветных кубиков, непременно должен был развалиться от первого же порыва свежего ветра, от первого же естественного, искреннего и стихийного вторжения, и он в конечном итоге все-таки развалился, но пока (а мы с вами все еще в этом времени), пока еще сохранял свое хрупкое равновесие.

Таким был тот западный дом, к которому мчался сейчас на такси, забытый мною на время Кока; мчался, имея в голове холодное любопытство, в глазах – решимость пойти сегодня до конца, в - душе легкое предчувствие беды, а в руке записку, едва уловимо пахнущую тревожными духами.

КОНЕЦ ПЯТОЙ СЕРИИ

 

[Истинная Испанка]

Шестая серия

Кока без труда нашел этот дом на Фрунзенской набережной, отпустил такси, прошел через арку во внутренний двор, разыскал подъезд № 6 и постоял возле него немного, глядя на звездное небо. В этом дворе было тихо и безлюдно, только на дальней скамейке целовалась какая-то парочка. «Вот и мне это сейчас предстоит», - спокойно, без радости подумал Кока и вошел в подъезд.

Маша открыла дверь. В полумраке ее глаза слабо светились, как у кошки. Кока начала разговор с шутки, которую приготовил еще в такси:
- Здравствуйте, я по брачному объявлению. Вот тут написано: «Я, такая-то, рост, вес, умею то-то и то-то, хотела бы познакомиться с симпатичным и обаятельным молодым человеком. Неравнодушна к изысканным мужским ласкам». Вы давали объявление?
- Давала, - сказала Маша, закрывая за ним дверь, - сегодня давала, и вы так быстро откликнулись, спасибо.

- Не за что, - сказал Кока. – А я для вас достаточно обаятельный и симпатичный?
- Достаточно…
Они продолжали стоять в полутемной прихожей и смотрели друг на друга.
- Да, вполне достаточно, - повторила Маша, почти прошептала, глядя на него в упор и чуть-чуть прикрыв глаза. Стихийная и темная волна нарастающего возбуждения поднялась по Кокиной крови и уже грозила затопить рассудок; его потянуло к этим блестящим глазам, как некоторых людей тянет к перилам и дальше вниз где-нибудь на балконе пятнадцатого этажа.

Но Кока не дал пока этой волне накрыть его с головой, отошел от перил, ухватившись за спасательный конец своей шутки:
- А вот я еще хотел поинтересоваться, «изысканные мужские ласки» - это как, интересно? Ну, мужские ласки, это я еще понимаю, но вот чтобы «изысканные» - это что надо делать? Вы мне можете объяснить? Или… показать?
- Сейчас попробую, - сказала Маша, не отрывая взгляда от Коки, потом вздохнула, качнула себя вперед на последние полшага, разделяющие их, и поцеловала его.

Маша поцеловала его в первый раз очень талантливо, так, как она умела, а умела она, вы, наверное, догадываетесь, многое. Как именно – не расскажу, моя природная застенчивость этого не позволит, да и нельзя превращать эту часть моего рассказа в вульгарное пособие по технологии поцелуя, но коснусь только художественной части: сначала сделать вид, что поддалась внезапному порыву, шагнуть к нему и поцеловать, а потом вдруг испугаться этого порыва и попытаться отступить, но поздно, и руки слабеют, и губы становятся мягче, и – последняя попытка погибающей птицы вырваться из силков настигающей страсти, но воля слабеет и якобы теряются остатки рассудка и в конце концов, махнув на рассудок рукой, всецело отдаться процессу, но тем не менее беззащитно, целомудренно и с раскаянием за совершенный грех – все это могла исполнить только талантливая женщина и актриса. Просто, знаете ли, не в силах была совладать с собой, что уж тут поделаешь… И потом всегда можно будет сказать, что в тот момент это было сильнее меня.

Наконец все закончилось. Маша, как бы в трансе, чуть отодвинулась от Кокиного лица, отняла руки от его затылка и они бессильно повисли. А Кока в эти полторы минуты понял, что предчувствие беды его не обмануло, он погиб. Ну, не то, чтобы совсем погиб, еще можно было бы и побороться, но зачем? И куда только девались его хроническая скука, его холодное любопытство! Он вдруг осознал прозрачно и ясно, что так просто эта женщина из его сердца не уйдет, что она в него успела войти и даже расположиться там по-хозяйски и надолго и что, более того, это его вовсе не огорчает.

Маша не спеша подняла на него глаза, поменявшие цвет и ставшие прозрачными в эту главную минуту, свои томные с поволокой глаза…

…и промолвила, будто возвращаясь из клинической смерти: «Я… я как будто вина попила», затем повернулась и быстро пошла в комнату. Кока бросился за ней.

Он уже был во власти этой стихии, стихии желания, какого он не испытывал до этого никогда и ни с одной женщиной. Это было «темно счастье крови», как однажды написал Эр. Мария Ремарк.

Маша быстро шла через комнату, не останавливаясь и не оборачиваясь. Она знала, что с ним происходит, она решила не противиться ничему, она даже была горда собой: вот до чего довела, заставила потерять человеческий облик, пробудила в нем зверя, - и поэтому быстро шла через первую комнату, где был накрыт стол для них двоих, через вторую, она стремилась быстрее достичь спальни, а там – будь что будет, для этого надо было пройти еще ее будуар, но там, возле пианино Кока ее настиг. Он обхватил ее сзади и стал целовать в шею, в лицо, в губы, которые она, развернувшись, опять подставила ему.

Его руки, не останавливаясь ни на секунду, гладили и ласкали ее всю и всюду, казалось, успевали.
- Не здесь, милый, не здесь, - шептала Маруся между поцелуями, - там, дальше… пойдем…

Но Кока уже не слышал ничего, его руки становились все смелее, да Маша уже и не сопротивлялась вовсе, когда он все-таки овладел ею прямо здесь, в будуаре, стоя у пианино, в позе № 14, известной в народе под названием популярной закуски к пиву. При этом Маша опиралась руками то на сиденье, то на подставку под ноты и, пока сохраняла способность думать, думала, что так ей и надо, а потом – что в этом что-то есть, ну, что у пианино, а не где-нибудь еще. Она сначала тихо, а потом все громче и громче стонала, и разумеется, Кока, с тщеславием, свойственным почти всем мужчинам, отнсил это за счет своих мужских достоинств.

Маша почти кричала, извиваясь всем телом, отчего Кока совсем сатанел и продолжал акт с утроенной энергией, чувствуя себя самцом-победителем. Маша уже выла, мечатя толкьо об одном: чтобы он побыстрее закончил. О, если бы только знал самодовольный Кока, что у Маши жесточайший остеохондроз, и что стоя – ей никак нельзя, что каждое движение причиняет ей адскую боль и что именно поэтому она и хотела добежать до спальни! Несчастный Кока! Он думал, что Маша сгорает от страсти, а она просто стонала от боли!

- Ну, и ладно, - немного погодя, думала Маша, словно она заранее знала, что так получится, хотя, наверное, не то чтобы знала, но, пожалуй, допускала такую возможность.
- И хорошо, - думала она, читая на Кокином лице признаки законной гордости полового гиганта, еще раз подтвердившего свое высокое звание, - пусть думает, что я от страсти, немного лести мужчине еще никогда не вредило.

Какая все-таки прелесть эти вторые планы, эта пленительная разница между тем, что делаешь и что думаешь! И всегда у нас отыщутся люди, которым все эти движения души будут гораздо любопытнее, чем движения туловища; кому все эти душевные хитросплетения и кружева покажутся интереснее, чем многочисленные собачьи свадьбы и пиры на мусорных свалках нашей Родины, описанные в бестселлерах типа «Попка по имени Оля», где попка – это вовсе не попугай. И именно к ним обращаюсь я в первую очередь, а не к тем, кому сцена у рояля показалась, допустим, недостаточно откровенной и лишенной возбуждающих подробностей, – за мной друзья! Вы увидите сейчас, как они любят друг друга и как мучают, и вы тоже пожалеете их и полюбите!

КОНЕЦ ШЕСТОЙ СЕРИИ

 

[Истинная Испанка]

Седьмая серия

А потом был ужин. Когда Маша успела, когда постаралась, не знаю, но успела и, если хотела и тут поразить воображение Коки, то своего добилась, хотя он этого постарался не показать. Ужин был простой, без затей: шампанское «Дом-Периньон», легкие закуски – салями там, ветчина голландская, миноги с хреном, но это на любителя, ну икра белужья, да, Господи, кто ее не видел! – а так – все по-домашнему, ну, разве что десерт несколько необычен – свежая клубника со взбитыми сливками, глубокой осенью, а в остальном – так же, как в любой будничный день, - и просто, и мило. Маша смеялась и сама не ела ничего, потчуя Коку всеми этими «незамысловатыми» дарами природы и поглядывая на него хитро и ласково.

А Кока был юноша без комплексов, он закусывал «чем Бог послал», застенчивость его никогда не терзала, и дарами природы из валютного магазина его ни удивить было нельзя, ни унизить – он ел и все, а Маша, подперев лицо кулачком, смотрела на него пристально и все подкладывала ему в тарелку, будто ее жутко интересовало, чисто теоретически, - сколько он способен съесть: «Съешьте еще вот это, Костенька!» Она опять держала дистанцию, опять разговаривала с ним на «вы», словно давая понять – все произошедшее в кабинете у пианино ничего не значит, что, мол, это еще не повод для знакомства. Костю это тоже мало смущало, он позволял себе накладывать еду, через некоторые промежутки времени спрашивал: «Маша, а вы-то что же ничего не едите?»

Он тоже перешел обратно на «вы», но сейчас, после близости, это уже не имело никакого значения. Граф с графиней, живущие в разных крыльях замка, после любви ужинают вместе, - это нормально. «А я не хочу, - отвечала Маша, - я вообще очень мало ем». И глаза ее при этом искривились: то ли смеялась над чем-то, то ли влюбилась – нельзя было понять.

А потом они встали из-за стола, неотрывно глядя друг на друга, обошлись без танцев и без единого слова пошли на этот раз степенно и спокойно в спальню, как муж и жена, как будто заранее все известно и все оговорено, и слова вовсе не нужны – все и так ясно.

А потом снова вернулись к столу, а потом опять в спальню. Бывает у женщин, а еще чаще у мужчин, что, когда они поближе узнают друг друга, больше не ятнет, не хочется больше ни постели, ни встреч, или же встречи можно было бы еще оставить, но без постели. Бывает что-то не нравится и отвращает: запах, жест, манера вести себя, улыбка ни к месту, какая-то вдруг вульгарность – да черт-те что может отвратить! Бывает, даже неосторожное слово, вырвавшееся у женщины или мужчины в самый интимный момент, способно даже рассмешить, а тогда – какая уж там любовь!

А здесь было совсем другое. Утверждают, что есть такое понятие: биологическая совместимость, и тут она оказалась полной, и Кока попался, он даже и хотел, но не мог отыскать в Маше решительно ничего, чтобы ему не нравилось. До того было хорошо, что даже плохо, что хорошо.

Для Коки, разумеется, потому что когда он в 5 часов утра стал прощаться, Маша уж как-то больно спокойно его отпустила. Когда уже в дверях он обернулся и спросил: когда встретимся в следующий раз? – Маша вдруг ответила: «Так никогда», - спокойно посмотрела на него и улыбнулась от того, какой у Коки был ошарашенный вид.

Он этого удара никак не ожидал и потому скрыть ничего на лице не мог.
- Как это «никогда»? – криво усмехнулся Костя, вернее, попытался усмехнуться, но у него не вышло.
- Вот так, - сказала Маша, - в театре мы, естественно, встречаться будем, а вот так – больше никогда. Завтра приезжает муж, - соврала она.

- Так, может, не здесь?
- Нигде, - отрезала Маша. – и никогда…

Но почему?.. Разве… - Он хотел спросить традиционное «разве нам было плохо?..», забывая первое правило удачливых любовников – не задавать вопросов вообще, потому что если спросил всего лишь: где ты была? – уже проиграл.
- Ни-ког-да, - повторила Маша. – Это был, если хотите, приступ, припадок, я не смогла справиться…

Они помолчали.
- Никогда? – опять тупо переспросил Костя, и Маша, уже ничего не отвечая, лишь слегка покачала головой, а он как-то вдруг и сразу ощутил бездонную трагичность этого слова.

- Никогда, навсегда, насовсем, - бездумно свистел ветер времени в бедной Кокиной голове, и он в последний раз попытался улыбнуться и спросил:
- Нет?

Маша опять только повела головой, глядя на Костю в упор, и вот тут-то и появилась первый раз в их истории знаменитая Машина слеза, которую вы уже видели в самом начале, и теперь вы уже понимаете, какого калибра это оружие.

Эта слеза появлялась в редчайших случаях, точно на реплику (в данном случае - она была пущена на реплику «никогда», но Кока, не справлявшийся с собственной растерянностью, разглядел ее только теперь). Она появилась в самый нужный, кульминационный момент, в апогее любовного действия – что там секс! – вот главное, вот погибель-то где! – и после этого – человека можно было вычеркивать из списка нормально живущих!

И вот Маша смотрела на него грустными, невыразимо прекрасными глазами, и по неподвижному лицу медленно катилась одна (но какая!) слеза. Оба молчали.
- Да как же, - думал Кока, - она же меня любит и плачет, но, видно, и вправду почему-то не может встречаться.
- Что-то долго он стоит, - думала Маша, - самой повернуться и пойти или подождать, пока он первый пойдет к лестнице?..
- Ну, тогда… прощай, - сказал Кока.
- Прощайте, - тихо ответила Маша. Слеза все еще чудом держалась на щеке, не падала. Кока повернулся и быстро пошел к лестнице.

Она чуть подождала, пока он спуститься на несколько ступенек, закрыла дверь и бросилась в туалет, потому что, черт возьми! – давно уже туда хотела, а перед Кокой это было никак нельзя, это разрушило бы образ, а уж слеза-то вообще оказалась бы пустым номером.

Да, эклектику в этом деле допускать никак нельзя, любовная история должна быть стройной и гармоничной, как хорошая песня – ничего лишнего! Один мой знакомый, меломан и эстет, один раз дал определение эклектике. Он сказал: «Ну – это, допустим, как если бы один и тот же писатель написал вот такую примерно фразу – «Благородный рыцарь Сигизмунд низвергнулся со своего боевого коня и расквасил себе харю к едреней матери». Никак, согласитесь, невозможно сочетание «низвергнулся» и «хари», равно как и той самой слезы с туалетом.

И в туалет нельзя было при Коке, и ела она при нем очень мало, и нужно было постоянно держать образ женщины, неземной и таинственной, которая вообще не ест, не пьет и тем более не совершает естественных отправлений, да и размножаются они только опылением, знаете, через пчел, а то, что случилось сегодня у пианино и дальше – роковая случайность, раз в миллион лет бывает и у цветов. А вообще все это низкое – не для нее: если поесть, - так, чуть-чуть пыльцы, а запить – немного росы… Образ, согласитесь, трудный, требующий известного аскетизма, но, ничего не попишешь, положение обязывает. И в этом смысле Маша была молодцом, она последовательно, не отступая ни на шаг от намеченного сценария, провела весь второй акт этой мелодрамы, который я прежде называл раундом, а теперь в свете вышеизложенного, запросто могу назвать актом.

Но вы, разумеется, не принимаете всерьез то самое «никогда», мой незнакомый товарищ по любовному путешествию, - нет? И правильно делаете, антракт, только антракт, господа, все в буфет!

КОНЕЦ СЕДЬМОЙ СЕРИИ