Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ
АВТОБИОГРАФИЯ
Aвтобиографии писать трудно. Особенно для книги. Потому что здесь биография всегда выглядит, как подведение каких-то итогов. И всегда представляешь себе этакого умудренного опытом, седовласого старца, который хочет на своем примере учить других.
Говорю заранее: то, что я пишу — ни в коем случае не подведение итогов. И я не умудрен жизненным опытом. Даже как-то наоборот. Каждый новый день удивителен и неповторим. И самое главное, самое важное, что к этой удивительности нельзя привыкнуть.
И потом биография любого человека всегда связана с биографией страны. Связана необычно прочно. И порой бывает очень трудно выделить что-то сугубо личное, свое, неповторимое.
Автобиографию писать трудно еще и потому, что вся она (или почти вся) в стихах. Плохо ли, хорошо ли, но поэт всегда говорит в стихах о себе, о своих мыслях, о своих чувствах. Даже когда он пишет о космосе.
Итак, автобиографию писать трудно, Так что, возможно, у меня ничего и не выйдет. Но ... рискну.
Я родился в 1932 году в селе Косиха, Алтайского края. Это в Сибири, довольно близко от Барнаула. Мать у меня — врач, отец — военный. Мы переехали в Омск — большой город на берегу Иртыша. С этим городом связаны мои самые первые детские впечатления. Их довольно много. Но самое большое — война. Я уже кончил первый класс школы и в июне сорок первого жил в пионерском лагере под Омском.
Отец и мать ушли на фронт. Даже профессиональные военные были убеждены, что "это" скоро кончится. А что касается нас, мальчишек, так мы были просто в этом уверены. Во всяком случае, я написал тогда стихи, в которых, — помню, — последними словами ругал фашистов и давал самую торжественную клятву поскорее вырасти. Стихи были неожиданно напечатаны в областной газете (их туда отвез наш воспитатель). Свой первый гонорар (что-то около тринадцати рублей) я торжественно принес первого сентября в школу и отдал в фонд Обороны. (Наверное, это тоже повлияло на благоприятный исход войны). Клятву насчет вырасти было выполнить довольно сложно. Вырасталось медленно. Медленнее, чем хотелось. Война затягивалась. Да и росла она вместе с нами. Для нас, пацанов, она была в ежедневных сводках по радио, в ожидании писем с фронта, в лепешках из жмыха, в цветочных клумбах на площади, раскопанных под картошку.
А потом — уже в конце — она была еще и в детских домах, где тысячи таких, как я, ждали возвращения родителей. Мои — вернулись. Точнее — взяли меня к себе.
Были бесчисленные переезды с отцом по местам его службы. Менялись города, менялись люди вокруг. менялись школы, в которых я учился. Стихи писал все это время. Никуда не посылал. Боялся. Но тем не менее, читал их на школьных вечерах к умилению преподавателей литературы. Узнал, что в Москве существует Литературный институт, мечтал о нем, выучил наизусть правила приема. После школы собрал документы, пачку стихов и отослал все это в Москву.
Отказали. Причина: "творческая несостоятельность".(Между прочим, правильно сделали. Недавно я смог посмотреть эти стихи в архивах Литинститута. Ужас! Тихий ужас!)
Решил махнуть рукой на поэзию. Поступил учиться в университет города Петрозаводска. Почти с головой ушел в спорт. "Достукался" по первых разрядов по волейболу и баскетболу. Ездил на всяческие соревнования, полностью ощутил азарт и накал спортивной борьбы. Это мне нравилось. И казалось, что все идет прекрасно, но... Махнуть рукой на стихи не удалось.
Со второй попытки в Литературный институт я поступил. И пять лет проучился в нем. Говорят, что студенческая пора — самая счастливая пора в жизни человека. Во всяком случае, время, проведенное в институте, никогда не забудется. Не забудется дружба тех лет. Лекции, семинары. И поездки. Снова — очень много поездок. Так, например, мне посчастливилось побывать на Северном полюсе, на одной из наших дрейфующих станций.
С какими парнями я познакомился там! Без всякого преувеличения — первоклассные ребята! В основном — молодые, умные, очень веселые. Работа зимовщиков трудна и опасна, а эти — после работы вваливались в палатки и оттуда еще долго шел такой громыхающий смех, что случайные белые медведи, которые подходили к лагерю, — безусловно шарахались в сторону.
Станция состояла из девяти домиков. Стояли они на льдине, образуя улицу — четыре с одной стороны, пять — с другой. Я помню общее собрание полярников, — очень бурное и длинное: на нем самой северной улице в мире давалось имя. Можете представить, что это было за собрание! хохотали до слез, до хрипоты, до спазм. Хохотали не переставая. Юмор проснулся даже в самых сдержанных и суровых "полярных волках".
Какой-то остряк-летчик привез из Москвы номера, которые вешаются на домах в столице. Потом авиационный штурман с помощью каких-то хитрых приборов точно определял, какая сторона улицы является четной, а какая — нечетной. Номера были торжественно прибиты к домикам и на каждом из них мы написали название улицы: "Дрейфующий проспект". Так я и назвал одну из своих книжек. Их у меня вышло десять, начиная с 1955 года. Я писал стихи и поэмы. Одна из поэм "Реквием" — особенно дорога мне.
Дело в том, что на моем письменном столе давно уже лежит старая фотография. На ней изображены шесть очень молодых, красивых улыбающихся парней. Это — шесть братьев моей матери. В 1941 году самому младшему из них было 18 лет, самому старшему - 29. Все они в том же самом сорок первом ушли на фронт. Шестеро. А с фронта вернулся один. Я не помню, как эти ребята выглядели в жизни. Сейчас я уже старше любого из них. Кем бы они стали? Инженерами? Моряками? Поэтами? Не знаю. Они успели только стать солдатами. И погибнуть.
Примерно такое же положение в каждой советской семье. Дело не в количестве. Потому что нет таких весов, на которых можно было бы взвесить горе матерей. Взвесить и определить, — чье тяжелее.
Я писал свой "Реквием" и для этих шестерых, которые до сих пор глядят на меня с фотографии. Писал и чувствовал свой долг перед ними. И еще что-то: может быть, вину. Хотя, конечно, виноваты мы только в том, что поздно родились и не успели участвовать в войне. А значит, должны жить. Должны. За себя и за них.
Вот, собственно, и вся биография. По-прежнему пишу стихи. По-прежнему много езжу. И по нашей стране, и за рубежом.
Могут спросить: а для чего поездки? Зачем они поэту? Не лучше ли, как говорится, "ежедневно отправляться в путешествие внутри себя"? Что ж, такие "внутренние поездки" должны происходить и происходят постоянно. Но все ж-таки, по-моему, их лучше совмещать с поездками во времени и пространстве.
Относительно годов, которые "к суровой прозе клонят". Пока не клонят. Что будет дальше — бог его знает. Хотя и бог не знает. Поскольку его нет.
Я женат. Жена, Алла Киреева, вместе со мной окончила литературный институт. По профессии она — критик. (Так что вы можете представить, как мне достается! Вдвойне!)
Что еще? А еще очень хочу написать настоящие стихи. Главные. Те, о которых думаю все время. Я постараюсь их написать. Если не смогу, — будет очень обидно.
1980-е
[ADDED=NADYNRO]1089718442[/ADDED]
Давай покинем этот дом, давай покинем, -
нелепый дом, набитый скукою и чадом.
Давай уйдём к своим домашним богиням,
к своим уютным богиням, к своим ворчащим...
Они, наверно, ждут нас? Ждут. Как ты думаешь?
Заварен чай, крепкий чай. Не чай - а дёготь!
Горят цветные светляки на низких тумбочках,
от проносящихся машин дрожат стёкла...
Давай пойдём, дружище! Из-за стола встанем.
Пойдём к богиням, к нашим судьям бессонным,
Где нам обоим приговор уже составлен.
По меньшей мере мы приговорены к ссоре...
Богини сидят, в немую тьму глаза тараща.
И в то, что живы мы с тобою, верят слабо...
Они ревнивы так, что это даже страшно.
Так подозрительны, что это очень странно.
Они придумывают разные разности,
они нас любят горячо и неудобно.
Они всегда считают самой высшей радостью
те дни, когда мы дома. Просто дома...
Москва ночная спит и дышит глубоко.
Москва ночная до зари ни с кем не спорит...
Идут к богиням два не очень трезвых бога,
Желают боги одного: быть собою.
