Ш
Шалфей
Гость
Моим бабушке и дедушке
посвящается.
В этом году первые заморозки начались рано – в начале сентября. Часов до десяти утра на траве, крышах, деревьях серебрился иней. Потом солнце начинало пригревать, и серебро пропадало. На земле оставались золотые ворохи опавшей листвы, которая уже попахивала прелью.
Лизавета вышла на крыльцо, прищурясь, посмотрела вдаль. В конце улицы у колодца, сгрудились соседки – о чем-то судачили.
- Как же! С утра пораньше! Делать что ли неча?! И энтот тоже – спит и спит. Скоко можно? – проворчала Лизавета.
Она оглянулась на дверь в дом, на секунду прислушалась.
- Тьфу! Так бы, прям, чем и убила!
Сунула ноги в стоптанные ботинки и шагнула с крыльца – надо было вывести из сарая козу Дуську. За огородами, возле заборов трава была еще зеленая, и поэтому Дуська еще была на «вольных хлебах». Идя к сараю, Лизавета сняла бидон с частокола. Скрип двери сарая напомнил о скрипучих половицах в доме.
- Чем дрыхнуть-то, вот бы и сделал. Даве гвоздь вбивал, дык палец прихлопнул.
Лизавета на секунду задумалась и вдруг опять пошла к дому, тихо бормоча: «В умывальник надо налить, поди болит палец-то. Хлеба нарезать, молока в кружку налить из крынки. Сам-то не смогет.»
На кухне на рассохшемся табурете сидел, почесываясь и зевая, Степан.
- Ишь, раззевался. Поди что ли, сольЮ, умойся, - ворчала Лизавета. Степан, как бы нарочито, зевнул и погладил колени.
- Лиз, налей тама чуток. Спасу нет, как колени ноют.
- Щас! Знаю я твои колени! Припасено про тебя.
Налив воды в умывальник, покосилась на полочку – мыло было на месте. Молча вышла. Быстрым, семенящим шагом дошла до сарая. Вошла, взяла низенькую скамеечку, позвала Дуську. Та тянула морду к сену, что стожком лежало в углу. Глядя на свою любимицу, Лизавета села на скамейку, широкую, удобную, обшитую старым байковым одеялом. Улыбнулась, пробормотала: «Степан... Он позоботился. Достанет ли папиросы? Лежат в печурке – сушатся. Даве под дожжик попал. Печь теплая ишо, пироги пекла». Быстро поднялась и вернулась в дом. Сделала вид, будто полотенце забыла. Сама быстро достала папиросы из печурки и незаметно положила на край стола.
- Лиз, папиросы мои где? Вчерась ты их куды-то подевала, - спросил Степан.
- И не думала. Ишши, - ответила, выходя, Лизавета.
В сарае она опустилась на скамейку возле козы и начала доить. Тугие струи молока застучали о дно бидона.
Скрипнула дверь, пахнуло свежим воздухом.
-Ты, что ли? – спросила Лизавета, не оборачиваясь.
- А хто ишшо? Лиз, ты это... Налей... тама... чуток... Колени потереть.
- Щас! Припасено про тебя!
Степан посопел, повздыхал и тихо вышел. Лизавета сердито глянула вслед и, увидя его сутулую спину и поникшие плечи, тяжело вздохнула.
- Надо ж, что время с людями делает... А ведь какой ухарец был... А любила яво... До смертушки.
Она как-то растерянно заоглядывалась, потом положила руки на подол юбки и опять тяжело вздохнула.
-Куды вот пошел? Коленками-то скрипеть.
Солнце вовсю пригревало, стало теплей и по двору деловито заходили куры. Лизавета зевнула и неожиданно почувствовала усталость. Нахмурилась – не могла понять, почему это она вдруг устала.
- Вроде никаких особых делов не делала...
С бидоном молока в руке посыпала зерна курам на тропу и пошла в дом.
- Где энтот шалопутный?
На столе стояла недопитая кружка с молоком и недоеденный кусок хлеба. Она начала доедать хлеб, запивая молоком. Медленно жуя, задумалась – вспомнилось: «Еще будучи годков пятнадцати полюбила Степана. Как сладко замирало сердце, когда он с парнями проходил мимо ее окон. Почему-то тогда она ревела белугой, завидя его. До сих пор не понимает – пошто такое было?»
Допила молоко, поставила на стол кружку и пересела к окну. Бабы все еще судачили у колодца и среди них был Степан. «Пошарила по бабам глазами».
- Конешно! И Нюрка тама. Как же без нее-то?!
Сердце екнуло и тут же успокоилось.
- Да нет. Степка токмо меня всю жись и любит.Хотя, хто знает, с чем ее едят, эту самую любовь. Жили не хуже других. Вот, сынов четверых вырастили. Уважают мать с отцом – приезжают навестить, по хозяйству чаво помочь. Грех жаловаться.
Задумавшись, и не заметила, когда Степан домой вернулся. Ступил на скрипучие половицы.
- Лиз, суседка говорит хлеп подорожал. Врет поди. А? Чо в молчанку играешь? Вот, что ты все на меня ругаешься? Ну, выпил вчерась, дык што теперя?
Лизавета поглядела на него и вдруг улыбнулась, как-то ехидненько.
- Степ, а чего ты меня за себя взял? Нюрка-то, чай-поди, меня красивше будет?
Степан потускнел глазами, еще больше ссутулился и вздохнул.
- Сколь можно говорить. Я, как ты подрастать стала, все тебя ждал. На Нюрку-то и не глянул ни разу.
Лизавета подобрела лицом, заулыбалась, засуетилась, вставая. Опять подивилась – почему это она так устала.
- Степ, дай тебе колени-то натру. Сядь поди.
Степан сел подле Лизаветы, улыбаясь глазами, но сердито сдвинув брови. Натирая его худые, желтые колени, Лизавета вдруг заплакала.
- Лиз, ты чаво? Да плевать я хотел на Нюрку-то! Тоже мне, раскрасавица!
Смахнув слезу рукой, Лизавета с такой нежностью и жалостью посмотрела на Степана, что он как-то растерянно заморгал и зазаглядывал ей в глаза.
- Лиз, ты чаво? Чаво? Прилякь. Отдохни.
- Да, Степ, чой-то я устала. День в разгаре, а я уж притомилась.
Степан довольно резво добежал до кровати, сдернул пикейное голубое покрывало.
- Вот, прилякь. Ловко ли?
Лизавета тихонько прилегла на кровать.
- Ну вот, ну и ладно. Полежи.
Лизавета от такой заботы еще больше расплакалась, прикрыв глаза ладонью. В доме стало тихо. Степан сел на табурет у печи напротив кровати. Прежде, чем уснуть, Лизавета успела подумать: «Ишь, спужался. Нюрке небось зубы показывал. Ой! Господи! Чой-то я? Каки зубы? У яво и зубов-то в аккурат...»
Когда соседка Татьяна пришла за молоком, Лизавета все еще спала. Спал и Степан, прислонившись головой к печи. Соседка наклонилась над одной, потом над другим.
- Чой-то они?
Степан зашевелился, сонно спросил: «Хто здеся? Огонь включите».
Соседка пошарила рукой по стене, щелкнула выключателем. Лизавета проснулась, нашла глазами Степана.
- Степушка, налей чуток тама себе, поди голова болит со вчерашнего.
Степан сдвинул брови, притворяясь сердитым.
- День уж прошел. С утра болела.
Но достал из-за печи, из закутка бутылку, налил, выпил. На секунду замер, быстро подбежал к кровати и смачно поцеловал Лизавету в губы. Хмыкнул и степенно вышел из дома, говоря на ходу: «Воды вон надо в баньку. Ужо попаримся».
Соседка проводила глазами Степана, посмотрела удивленно на Лизавету.
- Чаво это он? А?
Лизавета сидела на краю кровати, глаза ее сияли синевой, а щеки, как в молодости, розовели.
посвящается.
В этом году первые заморозки начались рано – в начале сентября. Часов до десяти утра на траве, крышах, деревьях серебрился иней. Потом солнце начинало пригревать, и серебро пропадало. На земле оставались золотые ворохи опавшей листвы, которая уже попахивала прелью.
Лизавета вышла на крыльцо, прищурясь, посмотрела вдаль. В конце улицы у колодца, сгрудились соседки – о чем-то судачили.
- Как же! С утра пораньше! Делать что ли неча?! И энтот тоже – спит и спит. Скоко можно? – проворчала Лизавета.
Она оглянулась на дверь в дом, на секунду прислушалась.
- Тьфу! Так бы, прям, чем и убила!
Сунула ноги в стоптанные ботинки и шагнула с крыльца – надо было вывести из сарая козу Дуську. За огородами, возле заборов трава была еще зеленая, и поэтому Дуська еще была на «вольных хлебах». Идя к сараю, Лизавета сняла бидон с частокола. Скрип двери сарая напомнил о скрипучих половицах в доме.
- Чем дрыхнуть-то, вот бы и сделал. Даве гвоздь вбивал, дык палец прихлопнул.
Лизавета на секунду задумалась и вдруг опять пошла к дому, тихо бормоча: «В умывальник надо налить, поди болит палец-то. Хлеба нарезать, молока в кружку налить из крынки. Сам-то не смогет.»
На кухне на рассохшемся табурете сидел, почесываясь и зевая, Степан.
- Ишь, раззевался. Поди что ли, сольЮ, умойся, - ворчала Лизавета. Степан, как бы нарочито, зевнул и погладил колени.
- Лиз, налей тама чуток. Спасу нет, как колени ноют.
- Щас! Знаю я твои колени! Припасено про тебя.
Налив воды в умывальник, покосилась на полочку – мыло было на месте. Молча вышла. Быстрым, семенящим шагом дошла до сарая. Вошла, взяла низенькую скамеечку, позвала Дуську. Та тянула морду к сену, что стожком лежало в углу. Глядя на свою любимицу, Лизавета села на скамейку, широкую, удобную, обшитую старым байковым одеялом. Улыбнулась, пробормотала: «Степан... Он позоботился. Достанет ли папиросы? Лежат в печурке – сушатся. Даве под дожжик попал. Печь теплая ишо, пироги пекла». Быстро поднялась и вернулась в дом. Сделала вид, будто полотенце забыла. Сама быстро достала папиросы из печурки и незаметно положила на край стола.
- Лиз, папиросы мои где? Вчерась ты их куды-то подевала, - спросил Степан.
- И не думала. Ишши, - ответила, выходя, Лизавета.
В сарае она опустилась на скамейку возле козы и начала доить. Тугие струи молока застучали о дно бидона.
Скрипнула дверь, пахнуло свежим воздухом.
-Ты, что ли? – спросила Лизавета, не оборачиваясь.
- А хто ишшо? Лиз, ты это... Налей... тама... чуток... Колени потереть.
- Щас! Припасено про тебя!
Степан посопел, повздыхал и тихо вышел. Лизавета сердито глянула вслед и, увидя его сутулую спину и поникшие плечи, тяжело вздохнула.
- Надо ж, что время с людями делает... А ведь какой ухарец был... А любила яво... До смертушки.
Она как-то растерянно заоглядывалась, потом положила руки на подол юбки и опять тяжело вздохнула.
-Куды вот пошел? Коленками-то скрипеть.
Солнце вовсю пригревало, стало теплей и по двору деловито заходили куры. Лизавета зевнула и неожиданно почувствовала усталость. Нахмурилась – не могла понять, почему это она вдруг устала.
- Вроде никаких особых делов не делала...
С бидоном молока в руке посыпала зерна курам на тропу и пошла в дом.
- Где энтот шалопутный?
На столе стояла недопитая кружка с молоком и недоеденный кусок хлеба. Она начала доедать хлеб, запивая молоком. Медленно жуя, задумалась – вспомнилось: «Еще будучи годков пятнадцати полюбила Степана. Как сладко замирало сердце, когда он с парнями проходил мимо ее окон. Почему-то тогда она ревела белугой, завидя его. До сих пор не понимает – пошто такое было?»
Допила молоко, поставила на стол кружку и пересела к окну. Бабы все еще судачили у колодца и среди них был Степан. «Пошарила по бабам глазами».
- Конешно! И Нюрка тама. Как же без нее-то?!
Сердце екнуло и тут же успокоилось.
- Да нет. Степка токмо меня всю жись и любит.Хотя, хто знает, с чем ее едят, эту самую любовь. Жили не хуже других. Вот, сынов четверых вырастили. Уважают мать с отцом – приезжают навестить, по хозяйству чаво помочь. Грех жаловаться.
Задумавшись, и не заметила, когда Степан домой вернулся. Ступил на скрипучие половицы.
- Лиз, суседка говорит хлеп подорожал. Врет поди. А? Чо в молчанку играешь? Вот, что ты все на меня ругаешься? Ну, выпил вчерась, дык што теперя?
Лизавета поглядела на него и вдруг улыбнулась, как-то ехидненько.
- Степ, а чего ты меня за себя взял? Нюрка-то, чай-поди, меня красивше будет?
Степан потускнел глазами, еще больше ссутулился и вздохнул.
- Сколь можно говорить. Я, как ты подрастать стала, все тебя ждал. На Нюрку-то и не глянул ни разу.
Лизавета подобрела лицом, заулыбалась, засуетилась, вставая. Опять подивилась – почему это она так устала.
- Степ, дай тебе колени-то натру. Сядь поди.
Степан сел подле Лизаветы, улыбаясь глазами, но сердито сдвинув брови. Натирая его худые, желтые колени, Лизавета вдруг заплакала.
- Лиз, ты чаво? Да плевать я хотел на Нюрку-то! Тоже мне, раскрасавица!
Смахнув слезу рукой, Лизавета с такой нежностью и жалостью посмотрела на Степана, что он как-то растерянно заморгал и зазаглядывал ей в глаза.
- Лиз, ты чаво? Чаво? Прилякь. Отдохни.
- Да, Степ, чой-то я устала. День в разгаре, а я уж притомилась.
Степан довольно резво добежал до кровати, сдернул пикейное голубое покрывало.
- Вот, прилякь. Ловко ли?
Лизавета тихонько прилегла на кровать.
- Ну вот, ну и ладно. Полежи.
Лизавета от такой заботы еще больше расплакалась, прикрыв глаза ладонью. В доме стало тихо. Степан сел на табурет у печи напротив кровати. Прежде, чем уснуть, Лизавета успела подумать: «Ишь, спужался. Нюрке небось зубы показывал. Ой! Господи! Чой-то я? Каки зубы? У яво и зубов-то в аккурат...»
Когда соседка Татьяна пришла за молоком, Лизавета все еще спала. Спал и Степан, прислонившись головой к печи. Соседка наклонилась над одной, потом над другим.
- Чой-то они?
Степан зашевелился, сонно спросил: «Хто здеся? Огонь включите».
Соседка пошарила рукой по стене, щелкнула выключателем. Лизавета проснулась, нашла глазами Степана.
- Степушка, налей чуток тама себе, поди голова болит со вчерашнего.
Степан сдвинул брови, притворяясь сердитым.
- День уж прошел. С утра болела.
Но достал из-за печи, из закутка бутылку, налил, выпил. На секунду замер, быстро подбежал к кровати и смачно поцеловал Лизавету в губы. Хмыкнул и степенно вышел из дома, говоря на ходу: «Воды вон надо в баньку. Ужо попаримся».
Соседка проводила глазами Степана, посмотрела удивленно на Лизавету.
- Чаво это он? А?
Лизавета сидела на краю кровати, глаза ее сияли синевой, а щеки, как в молодости, розовели.
