Год назад, 6 февраля, ушел от нас навсегда в метель замечательный поэт и человек - Николай Константинович Старшинов.
Солдат Великой Отечественной, проникновенный лирик, лауреат Государственной премии, пестователь молодых талантов, оставил записки о поэзии, о себе и своих друзьях-поэтах.
В февральском номере журнала посвященным защитникам Отечества, мы публикуем воспоминания Старшинова о Юлии Владимировны Друниной - жене и поэтессе, оставшейся до конца верной идеалам фронтовой молодости.
Мы встретились в конце 1944 года в Литературном институте имени А.М. Горького.
После лекций я пошел ее провожать. Она, только что демобилизованный батальонный санинструктор, ходила в солдатских кирзовых сапогах, в поношенной гимнастерке и шинели. Ничего другого у нее не было. И хотя позже, в 1948 году, писала:
Возвратившись с фронта в сорок пятом,
Я стеснялась стоптанных сапог
И своей шинели перемятой,
Пропыленной пылью всех дорог, -
Мне казалось, что это ее нисколько не смущало - она привыкла к такой одежде настолько, что не придавала ей никакого значения…
По дороге мы взахлеб читали друг другу стихи - тогда в Литинституте это было принято, считалось нормальным, - хотя многие прохожие посматривали на нас не только с любопытством, но и с удивлением. А это нас как будто бы и не касалось.
И поскольку большинство стихов было посвящено войне, мы заговорили и о ней, о фронте…
Потом вдруг случайно перенеслись в довоенное время. И обнаружилось. Что в конце тридцатых годов мы оба ходили в литературную студию при Доме художественного воспитания детей, которая помещалась в здании Театра юного зрителя. Вспомнили руководителей студии - поэта-переводчика Бориса Иринина, прозаика Исая Рахтанова, своих товарищей - студийцев, вспомнили, как нередко пропускали занятия, чтобы посмотреть какой-нибудь спектакль. А "Тома Кэнти" даже смотрели вместе…
Это было в конце тридцатых годов.
Теперь нам было по двадцать лет. Она была измучена войной - полуголодным существованием, была бледна, худа и очень красива. Я тоже был достаточно заморенным. Но настроение у нас было высоким - предпобедным…
Через несколько дней мы сбежали с лекций, и я снова провожал ее. Мы зашли к ней домой. Она побежала на кухню и вскоре принесла мне тарелку супа. Извинялась, что нет хлеба. Я спросил:
- А себе?
- Я свою долю съела на кухне. И больше не хочу…
Суп бы сильно пересолен, имел какой-то необычный темно-серый цвет. На дне тарелки плавали картофельные крохи. Я проглотил его с большим удовольствием, поскольку был голоден…
Только через пятнадцать лет, когда мы развелись и пошли после суда обмыть эту процедуру, она призналась:
- А ты помнишь, как я угощала тебя супом?
- Конечно, помню!
- А знаешь, что это было?..
- Грибной суп?
Оказалось, что это был вовсе не суп, а вода, в которой ее мать варила картошку "в мундирах". А Юля только при разговоре с ней это выяснила.
Я спросил:
- Что же ты мне сразу-то не сказала об этом?
- Мне было стыдно, и я думала: если ты узнаешь, у нас могут испортиться отношения.
Смешно, наивно, но ведь и трогательно..
Юлия Друнина была человеком очень последовательным и отважным. Выросшая в городе, в интеллигентной семье, она вопреки воли родителей в 1942 году еще девчонкой ушла на фронт, в пехоту. В самое трудное время. И в самый неблагоустроенный род войск.
…Школьным вечером,
Хмурым летом,
Бросив книги и карандаш,
Встала девочка с парты этой
И шагнула в сырой блиндаж.
После тяжелого ранения - осколок едва не перебил сонную артерию, прошел в двух миллиметрах - снова ушла на фронт добровольцем. Под обстрел, в золод и грязь. А ведь женщинам, особенно в пехоте, было во много раз тяжелее и сложнее, чем мужчинам. У них было немало дополнительных трудностей… И хотя в газетах нередко писалось в те времена о том, что поголовно все выздоравливающие рвались из госпиталей на фронт, не всегда это соответствовало истине…
Мы были студентами второго курса. Когда у нас родилась дочь Лена. Ютились в маленькой комнатке, в общей квартире, жили сверхбедно, впроголодь. Теперь стало жить еще труднее. Приходилось продавать одну карточку, чтобы выкупить хоть какие-то продукты на остальные, к тому же и не очень достаточные…
А дочка, тяжело переболев в первые месяцы. Нормально росла. У нее был хороший аппетит. Случалось, что она прибегала на кухню и, если там находилась плошка с варевом, предназначенным для кота соседки. Мгновенно разделывалась с ним…
Все трудности военной и послевоенной жизни Юля переносила стоически - я не слышал от нее ни одного упрека, ни одной жалобы. И ходила она по-прежнему в той же шинели, гимнастерке и сапогах еще несколько лет…
В быту она была, как, впрочем, и многие поэтессы, довольно неорганизованной. Хозяйством заниматься не любила. Хотя находятся и кто в них ведает поэзией. Лишь иногда, услышав, что будь журнал, просила: "Слушая, занеси заодно и мои стихи".
А между тем е фронтовые стихи, прочитанные на литературном объединении при издательстве "Молодая Гвардия", которым руководил Дмитрий Кедрин, а потом появившиеся в журнале "Знамя", произвели сильное впечатление в конце войны и сразу после ее завершения.
Мы все знали ее "Зинку", постоянно цитировали ставшие сразу знаменитыми ее строки:
Я только раз видала рукопашный.
Раз наяву, и - тысячу во сне.
Или о ее девчатах, "похожих на парней", идущих по войне…
Помню, в 1945 году были мы у Николая Тихонова, тогдашнего председателя Союза писателей СССР. И он особенно отметил "Штрафной батальон" (стихи эти первоначально назывались "Штрафбат"):
Дышит в лицо
молдаванский вечер
Хмелем осенних трав.
Дробно,
как будто цыганские плечи,
Гибкий дрожит сотав.
Мечется степь -
узорный,
Желто-зеленый плат.
Пляшут,
поют платформы, Пляшет, поет штрафбат.
Бледный майор
расправляет плечи:
Хлопцы,
пропьем
Свой последний вечер!
Вечер,
дорожный щемящий вечер.
Глух паровозный крик.
Красное небо летит навстречу -
Поезд идет
в тупик…
Правда, Тихонов сказал: "Их сейчас, конечно, не напечатают!" И, действительно, они впервые были опубликованы лишь десять лет спустя…
Перечитывая ее стихи сегодня, особенно военные, полвека спустя после их написания, видишь, что добрый десяток из них выдержал испытание временем - они по-прежнему волнуют, запоминаются. Они находят отклик в сердцах читателей.
Это в первую очередь - "Качается рожь несжатая…", "Я только раз видала рукопашный…", "Целовались, плакали и пели…",
"Зинка", "Штрафной батальон", "Не знаю, где я нежности училась…". Они украсят любую военную антологию. Их можно отнести к самым высшим достижениям нашей военной поэзии.
А стихи о любви, о природе, о дочери лиричны, конкретны, пользуются любовью у широкого круга читателей.
В самом деле, у нее множество самых разных почитателей.
Совсем недавно зашел я в издательство, где проработал двадцать лет. Поздоровался с дежурившей на вахте женщиной, которую знаю почти столько же лет. А она говорит:
- Николай Константинович, не знаю даже, как вас и наказать?
- За что?
- А что же вы столько лет не могли сказать мне, что Друнина была вашей женой?
- А почему я всем должен говорить об этом?
- Ну, не обязательно всем, но мне-то надо сказать Ведь я так люблю ее стихи! Многие помню наизусть… Она самая моя любимая поэтесса!..
Я знаю множество врачей, актеров, художников, музыкантов, научных работников, которые обожают ее стихи.
На съезде народных депутатов СССР после объявления перерыва М. Горбачев направил к Юле, которая стояла рядом с журналистом Г. Боровиком. Юля мне рассказала: "Я думала, что он идет к боровику, и посторонилась. А он подошел ко мне, сказал, что знает и любит мои стихи. Тут же ко мне обратились и все члены Политбюро, конечно."
Последнее она сказала не без иронии…
Министр вооруженных сил Язов не раз цитировал ее стихи в своих выступлениях и не раз беседовал с ней.
Я вспоминаю пожилую почтальоншу из Твери, которая дотошно допрашивала меня, стараясь узнать все, что мне известно о Юле. Потому что зачитывалась ее стихами…
Таков круг ее читателей.
Мать Юлии родилась в Варшаве. Кроме русского, она владела польским и немецким языками. Немецкий даже преподавала в школе. Правда, потом ее перевели работать в библиотек.
Человек она была непоследовательной, сумбурный, и отношения с Юлией у них были крайне неровными.
А отца Юля обожала. Он для нее был образцом справедливости, разума, порядочности. Был он директором школы, преподавал историю. Выпустил несколько брошюр, в том числе - о т. Шевченко.
В начале войны их семья была эвакуирована в поселок Заводоуковка Тюменской области. Там отец преподавал историю в спецшколе. там во время войны умер.
И Юля все время собиралась съездить в Заводоуковку, побывать на могиле отца. Однако долгое время мы не имели возможности поехать туда - не было денег на такое далекое путешествие, пока не представилась возможность: издательство "Советский писатель", где была принята моя книжка стихов, дало мне командировку в те места…
Впрочем, наших денег хватило лишь на то, чтобы добраться до Ялуторовска, а потом и до Заводоуковки и на несколько дней проживания гостинице.
В ту пору Тюменская область была ничем особенным не примечательна. Ни какой нефти и разговора не было.
Осмотрели мы с Юлей Ялуторовск, в котором проживали когда-то ссыльные декабристы И. Пущин - друг Пушкина, и Муравьев-Апостол. Особое впечатление произвела на нас бутылка необычайно изящной формы, которую нашли под полом при реставрации дома М. Муравьева-Апостола. В бутылке была запечатана бумага, на которой обнаружилось подробное описание декабрьского восстания. А заканчивалось это послание примерно так: "Составил сие для пользы и удовольствия будущим археологам царевый преступник Муравьев-апостол".
Удивительный голос из прошлого века!..
Из Ялуторовска мы махнули на станцию Заводоукова. Пробыли там несколько дней, отыскали могилу Юлиного отца. И еще продлили бы свое пребывание в этих местах. Но тут у нас кончились деньги, выданные нам на командировку, и мы остались буквально без копейки. А нам надо было еще добраться до Тюмени, потом до Москвы - более двух тысяч километров!..
Невеселые шли мы к вокзалу, надеясь хоть "зайцами" добраться до Тюмени, а там предпринять что-то для возвращения домой. Все-таки областной центр!.. предпринять что-то для возвращения домой. Все-таки областной центр!..
Идем налегке по скрипучему дощатому тротуару, смотрим уныло под ноги - хорошо еще, у нас не было чемодана, ни рюкзака - так-то легче. И вдруг слышим:
- Молодой человек! Можно вас на одну минуточку для конФРИденциального разговора?
Смотрим - перед нами стоит маленький человечек в помятом клетчатом картузе, с огромным желтым портфелем.
Я говорю:
- Слушаю вас.
Он огляделся - нет ли кого поблизости, кто мог услышать наш разговор, и так вкрадчиво говорит:
- Вы знаете, я здесь нахожусь в командировке, пришлось немного задержаться, я поистратился и остался без копейки денег. А мне надо еще добраться до Владимира.. не можете ли вы купить у меня портфель? Смотрите, он совсем новый, большой, удобный!
И демонстрирует мне его - действительно, портфель что надо!
Покачал я сокрушительно головой и ответил бедолаге:
-Вы знаете, мы здесь тоже в командировке и тоже истратились, денег - ни копейки. А нам надо добраться до Москвы. Так что, будем считать, что наш конФРИденциальный разговор закончен…
Маленький человечек с большим портфелем извинился и мгновенно исчез…
Пришли мы на станцию. Дождались поезда, идущего на Тюмень. Проехали "зайцами" два часа в тамбуре. И были счастливы, что на сотню километров стали ближе. Побродили по городу. Удивились обилию берез в нем, особенно на улице Республики. Я даже начал сочинять стихи, стараясь поправить наше настроение:
Истрачены все рублики -
Их ветер вдаль унес…
На улице Республики
Шумит листва берез.
И рад я ветру здешнему
И шороху листвы.
Но как теперь мне, грешному,
Добраться до Москвы?
Дальше этого стихи у меня не пошли. И нам еще сильнее захотелось есть, поскольку мы не обедали уже сутки. И еще больше захотелось домой.
Куда обратиться за помощью?..
И тут Юлия вспомнила, что перед нашим отъездом из Москвы кто-то из студентов, узнав, что мы едим в Тюмень, предусмотрительно сказал ей:
- Будешь там, обращайся в газету "Тюменская правда", прямо к главному редактору, Михаилу Васильевичу Коврижину, если понадобится какая-то помощь. Он - добрый человек, отзывчивый, любит поэзию и поэтов и всегда выручает их в трудную минуту.
Правда, сама она наотрез отказалась идти к нему:
- Лучше поеду до Москвы "зайцем". Чем буду унижаться…
И я сам решил попытать счастье, направился в редакцию газеты, прихватив с собой верстку моей первой книжки.
Было неловко, но я все-таки на прием прямо к главному редактору.
За столом сидел седоватый, но бодрый и подвижный симпатичный человек. Принял он меня очень радушно. А когда я показал командировочное удостоверение, расспросил меня, где я был, что видел интересного.
Вкратце я рассказал ему о своем маршруте. Показал верстку своей книжки. Он полистал ее.
А я все не решался обратиться к нему за помощью. Попросил отметить командировочное удостоверение, помялся и уже готов был выйти из кабинета, махнув на все рукой: будь что будет - поедем до "зайцами" Москвы А от голода не помрем - всего двое суток езды…
Но он вовремя понял мою нерешительность:
- Вы в командировке-то давно?.. Должно быть, поистратились? Может, нужна моя помощь?
О том, что нас двое, я умолчал. А тут рассказал все…
Он мгновенно позвал машинистку. Которую попросил срочно перепечатать несколько стихотворений из моей верстки, и бухгалтера, которому вручил какую-то ведомость.
Пока он звонил на вокзал и договаривался о том, чтобы нам оставили билеты на московский поезд, пришла женщина-кассир и выдала мне деньги и на билеты и на пропитание…
Я, конечно, сказал ему самые благодарные слова, на какие был способен. А он улыбнулся:
- Да я ведь знаю вас, поэтов, непрактичный вы народ… Вот только что был у меня один… из Владимира… Я его отправил домой - не сидеть же ему в Сибири…
Я не выдержал:
- Такой… небольшого роста… с большим желтым портфелем?..
- Точно!.. А вы откуда знаете?..
Я рассказал ему о нашей встрече в Заводоуковке. Он рассмеялся. И сказал, чтобы я позвал Юлю - хотел и ее на дорогу напоить чаем. Но она отказалась идти в редакцию. А меня он все-таки угостил чаем с баранками. И с собой их дал. А потом отправил на своей машине к поезду…
Через двое суток мы уже были в Москве. А через месяца полтора я получил несколько экземпляров "Тюменской правды" со своими стихами да еще оставшуюся от гонорара, после погашения моего долга, десятку…
Звездный путь!.. И он сегодня начат.
Здравствуй, сказка детства! Я горда
Тем, что мне приходится землячкой
Только что рожденная звезда!
А землячкой ей стала не звезда, а планета. Другая планета. Крымские астрономы Николай и Людмила Черных открыли новую малую планету, получившую порядковый номер 3804, назвали ее именем юли. Это не только естественно вписывается в ее жизнь, но и говорит о том уважении и любви, которая живет в сердцах ее читателей и почитателей…
