Стихи Сирина

[Женечка Франкенштейн]

Всё-таки у тебя очень хороший словарный запас. Темы интересные для меня. И стих крепкий..)))
Песня оч. понравилась...))

[Sirin]

Frau_Muller, спасибо, но не все еще ладно в моем датском королевстве))

[Deep Sin]

Интересный перевод... Даже лучше, чем оригинал вышел

[Sirin]

НАБОКОВ И БАБОЧКИ

Я могу себе его представить,

как он входит в этот стих…

стих нескладный… Но себя заставить

дать ему какой-то штрих

(как очки, рубашку, шорты или

же рампетку), нет, нет, нет,

никогда. Неясно, на пути ли,

на распутье стольких лет

я один стою, как в синем поле

(с синей тенью сосен)? И

знаю точно, что сложить, доколе

не почувствую на "си"…

Нет… не выйдет.

Это как бы блеск и лоск чешуек,

перелив крыла внутри,

как мерцанье тикающих струек

в голове бессонной, при

том, что вечер мой весьма покоен

(ужин, книга, лень, кровать),

а в итоге (так мой ум устроен!):

принужден я ночь не спать

и барахтаться в реке бездонной

и безбрежной – не доплыть!

Но все ж, вопреки тоске бессонной,

смочь уснуть, – уснув, ожить!

Да, ступаю мудро, осторожно,

да, возможно, косолап,

неуклюж мой стих. Но, право, сложно

песни петь, когда ты слаб.

Так, блуждая в узких коридорах

улиц, вдруг свернешь и сквозь

арку гулкую, в цветных узорах,

выйдешь в сад, где разрослось

дерево фруктовое, большое,

в гроздьях розовых цветов,

и увидишь облако сквозное

желтокрылых мотыльков.

И тогда, изменив направленье
и направив по новой состав,
я найду в том саду вдохновенье,
тенью стройною гения став.
И возможно, что тем же крылатым
насекомым пугливым ночным –
шелкопрядам и совкам мохнатым –
и пятнистым красоткам дневным
посвящу пару строк запоздалых,
что украсят нелепый мой стих.
Тише! Вон, в тех соцветиях алых,
мотылек безупречный притих!

[Sirin]

ПОЕЗД В ОБЛАКАХ

В чернильном облачном силке,
со вздыбленными завитками,
я видел цепь, как на строке,
не ограниченной полями.

Та цепь, белее молока,
медлительно и неизбежно
тянулась, но до потолка
не доходя (где тучи спешно,

клубясь, дышали и рвались,
меняя формы и значенья)…
итак, та цепь – она, кажись,
была похожа на виденье

потусторонности: как бы
по небу поезд плыл, весь белый,
как сон, как снежные гробы,
как сон про снежные пробелы…

И точно Бог послал мне знак:
увидел я, что поезд ниже
напористо спешил. Он как
забытый в русском старый иже.

Он, в кольцах дыма, словно те
гиганты, двойники в лазури, –
цепь строчек стройных на листе

в родной Литературе…

[Sirin]

* * *

Иду, прохожу, как прохожий.
(И я не замечен никем!)
Так весело в день сей погожий
стать полным вместилищем, всем:
и облаком свежим, высоким,
и тенью волнистых ракит,
и тем пауком многооким,
что ткет, как и я, алфавит
из тонких и радужных буковок,
немых, но известных ему.
Так я из таинственных звуков ак-
куратно сплетаю тесьму.

[Sirin]

* * *

(Подражая Ахматовой)

Угощал ты Анюту смородиной.
Называл ты Анюту Великою.
Но осталась я с милою Родиной.
И кормилася я голубикою.

Ты был слаще той черной смородины.
Был мне братиком кровосмесителем.
Но останусь я лучше на Родине.
Из великих великим просителем.



НА РИВЬЕРЕ

Приморская вилла.
Прохладное утро.
И балкон, и перила
слегка перламутровые.

Вот стол. На столе том
уселась букашка.
И рядом с багетом
кофейная чашка.
Ужель этим летом
такая поблажка?

Привстал. Улыбнулся.
Так я на Ривьере?

Зачмокал. Проснулся.
Неужто поверил?

[GEnm]

Стихи почитать можно
На Ривьере интересное стихотворение. Читается легко, настроение создает хорошее. Только представляю, если проснуться в каком-нибудь клоповнике, послевкусие будет не из приятных…
Переводы, если честно, не перевариваю.

[Sirin]

НОЧЬ

Еще мне шепчет ночь живая.
Уйти не хочет. Хочет быть.
Cлова, листва… Войди, Святая!
Я буду верить, буду жить.

Однажды я под этим сводом
ольхи прибрежной прикорнул,
не думая, что пред восходом
меня разбудит дальний гул.

Наверное, паром на речке…
Но с той поры, какой уж день,
я прихожу сюда со свечкой,
сажусь опять под эту сень.

Листва лепечет непонятно:
мне не унять молву ольхи.
Но в этом шепоте невнятном
могу узнать… свои стихи?

Так ветер свечки задувает,
так оживает ночью лес
и так поэмы уплывают
под купол голубых небес.

Я с грустью чаще отмечаю,
что беспредметней песнь моя.
Все, что теперь ни сочиняю,
ворует ветер у меня.

Сквозь шелест кроны жизнь ночная
тоской замучила куплет.
Но тут вошла ко мне Святая:
и с нею розовый рассвет.

[Sirin]

  Следующее стихотворение – очередной перевод. В сей раз я взялся за 
довольно сложное произведение Набокова. В оригинале – рифмованные строки, 
пятистопный ямб. Увы, перевести это стихотворение и сохранить рифмы – 
значило бы пересказать его, а стало быть – переврать. Поэтому я 
воспользовался только услугой ямба – он не везде укладывается в пять стоп и 
не всегда правильный. Но почему-то именно ямб стал моим проводником: он был 
мне, как слепому пес-поводырь, с его помощью я целым прошел широкое 
дорожное полотно, когда мимо с призывным грохотом мчались грузовики, 
автобусы, мотоциклисты. Я не поддался искушению, не пытался повторить 
неповторимую мелодию – ибо сохранить английское звучание в русском так же 
невозможно, как русское в английском. Да и Набоков, когда переводил 
"Евгения Онегина", воспользовался подстрочником, – и вовсе не потому, что 
не мог переложить сонеты Пушкина на язык Шекспира.
  Все же на том или ином завороте перевода я слышу не рифмы, но призрачные 
намеки на рифмы. От читателя же требуется произвести над собой усилие и 
сконцентрироваться.

     Владимир НАБОКОВ
 
        ВЕЧЕР РУССКОЙ ПОЭЗИИ

               «…должен быть наиболее удобный поезд. Мисс Этель
               Винтер с факультета по Английской Словесности встретит
               вас на станции и…»

               Из письма, адресованного приглашенному оратору

     Предмет, что мы обсудим нынче, всюду,
     хотя он часто и неидеален:
     когда базальтовые их брега
     отвесными становятся чрезмерно,
     то реки в большинстве употребляют
     проворный русский, – так же и во сне
     своем воркуют дети. Друг любезный,
     в магический фонарь вложи тот слайд,
     и дай пучку цветных лучей явить
     мое иль схожего фантома имя
     славянской письменностью на экран.
     Не так, не так. Я благодарен.

     На шелковистых склонах грек,
     вы помните, составил алфавит
     из поднебесных журавлей; закат
     стрелами рассекал он, следом ночь.
     Наш горизонт простой и смак древес,
     влияние пчелиных ульев, хвои
     преобразили их и птиц обменных.
     Да, Сильвия?

                «Зачем вы о словах
     ведете речь, когда все, что нам нужно, 
     лишь знание, брюнированное отлично».

     Поскольку все совместно – звук и форма, вереск
     и мед, сосуд и содержимое.
     Не только радуги, – но строки тоже
     изогнуты дугой, и черепа,
     и зерна, и все добрые миры
     круглы, как русские стихи,
     как колоссальность наших гласных:
     те крашенные яйца, те кувшинки,
     что целиком шмелей златых глотают,
     те раковины, что поймали море.
     Еще вопрос.

               «Стихосложение
     у вас и нас подобно?»
 
                          Эмми, что ж,
     пентаметр уху иностранца может
     казаться не способным ото сна
     пиррихия взбудить ямб шаткий, валкий.
     Но слушайте строку, глаза прикрыв.
     Напев разматывается; в средине
     длинней, извилистей гораздо слово:
     вы слышите удар, но слышите
     и тень другого, следом третий бьет
     легонько в гонг, четвертый – это вздох.

     Он создает необычайный шум:
     он раскрывается неторопливо,
     как серая в научном фильме роза.
 
     У строк есть день рожденья – это рифма,
     как вам известно. И, конечно, в русском
     есть близнецы привычные. К примеру,
     любовь непроизвольно выдаст кровь,
     природа даст свободу, даль дает
     печаль, князь – грязь, а вечность – человечность,
     луна рифмуется со множеством
     из слов, но песня, солнце, ветер, жизнь
     и смерть ни с чем.

                       За океаном, где
     я потерял свой скипетр, слышу там
     я ржанье пегих существительных,
     и нежные причастия идут
     ступенями, шагающие по листам, шуршащие
     шафранной тогой, и глаголы так
     легки на -ала и на -или,
     ионийский грот, ночь на Алтае, заводь
     со звуком «л» для лилии речной.
     Так, мной затронутый, бокал звенеть
     не прекращал, но вот теперь, рукой
     прикрытый сверху, мрет.

                           «Деревья? Дичь?
     И ваш любимый драгоценный камень?»

     Береза, Синтия, елина, Джоан.
     Как червь на ниточке, свисает сердце
     с увядшего давным-давно листа,
     оно висит пока, и я пока
     березу белую на склоне вижу,
     на цыпочках стоящую под ветром,
     и лес еловый на границе сада,
     сквозь пепел их горит вечерний тлен.

     Из дичи, обитающей у нас
     в стихах, певец лесов, конечно, первый:
     он имитирует своей гортанью
     журчанье, клекот, взрывы, трели, свист,
     и звуки флейты, кукования и привидений.
     Эпитетов, однако же, не много;
     с рубинами всемирными мы не
     имеем дела. У нас грань и блистанье
     подавлены; богатства наши скрыты.
     Мы никогда не восторгались рамой
     узорной и резной в дождливый вечер.

     Моя спина – глазница. Я живу в опасности.
     За мной следят обманчивые тени.
     Усы наклеив, как шпионы, в кляксу
     сливаются по свежеписанной странице
     и в зеркальце бумажку изучают. И
     под окнами в опочивальне ночью
     таятся в ожидании, покуда утро
     озябшим шумом, тряской не
     развеет сумрак, иль беззвучно
     подходят к двери и звонок
     тревожат памяти, и убегают.

     Покуда чары целы, мне позвольте
     на Пушкина сослаться, в экипаже
     укачанного в долгом, одиноком
     пути: он задремал, затем проснулся
     и ворот расстегнул плаща, зевнул,
     прислушался к тому, что пел ямщик.
     Аморфные кусты, зовут ракиты,
     огромные над полем облака,
     и строки песни повторялись так же,
     как строки горизонта впереди,
     и пахло кожей и землею в дождь.
     Еще синкопа, взрыд (Некрасов!), слоги,
     пыхтя, всползающие выше, выше,
     безудержно вторящие, и скрежет,
     который для иных милее рифмы.
     Еще влюбленные в сплетеньях сада,
     мечтающие о свободной жизни,
     о человечестве, смешав свои
     желания в саду подлунном, где
     деревья и душа гораздо больше,
     чем в жизни. Эту страсть к увеличенью
     прослеживайте в нашем слове. Мы
     желаем, чтобы крот стал рысью или
     преобратился ласточкой в каком-то
     высоком изменении души.
     Вотще символикой благословенны,
     сопровождаемы неуловимой
     тропинкой детства для босых ступней,
     всегда дороги наши обреченно
     ведут в безмолвие изгнанья.

     Будь времени побольше у меня,
     я бы продолжил сказку – неуклюже,
     невыносимо, – но пора идти.

     О чем я говорил столь вдохновенно?
     Я говорил незрячей певчей птичке, в шляпе
     запрятанной от рук моих и тех
     яиц, что я разбил в складном цилиндре,
     его наполнив их желтками всклень.

     Обязан вам напомнить, в заключенье,
     что я преследуем повсюду, что пространство
     растворчатое, память хоть щедра,
     но не полны ее подарки: как-то
     в местечке пыльном, округ Мора
     (не город, не пустыня, мусорный курган, мескит),
     и в Западной Вирджинии (чумазый
     и красный путь между фруктовым садом
     и пеленой прохладного дождя)
     он появился, тот незапный трепет,
     чего-то русского, что я вдохнул,
     но не сумел увидеть. Речь потухла –
     затем уснул ребенок, дверь закрылась.

     Факир свои пожитки собирает:
     цветной носовичок, веревку, рифмы
     двудонные, поэму, клетку. Вы
     ему расскажете, что разгадали.
     Но тайное осталось тайным. Счет
     теперь придет в конвертике с улыбкой.
 
     «Как скажете по-русски "было славно"?»
     «Как будет "доброй ночи"?»
 
                               Будет так:
 
     Бессонница, твой взор уныл и страшен;
     любовь моя, отступника прости.
 
     (Insomnia, your stare is dull and ashen,
     my love, forgive me this apostasy.)
 
     <1945>

     Vladimir NABOKOV

        AN EVENING OF RUSSIAN POETRY

               "…seems to be the best train. Miss Ethel Winter
               of the Department of English will meet you at the
               station and…"

               From a letter addressed to the visiting speaker

     The subject chosen for tonight's discussion
     is everywhere, though often incomplete:
     when their basaltic banks become too steep,
     most rivers use a kind of rapid Russian,
     and so do children talking in their sleep.
     My little helper at the magic lantern,
     insert that slide and let the colored beam
     project my name or any such-like phantom
     in Slavic characters upon the screen.
     The other way, the other way. I thank you.

     On mellow hills the Greek, as you remember,
     fashioned his alphabet from cranes in flight;
     his arrows crossed the sunset, then the night.
     Our simple skyline and a taste for timber,
     the influence of hives and conifers,
     reshaped the arrows and the borrowed birds.
     Yes, Sylvia?

                 "Why do you speak of words
     When all we want is knowledge nicely browned?"

     Because all hangs together – shape and sound
     heather and honey, vessel and content.
     Not only rainbows – every line is bent,
     and skulls and seeds and all good worlds are round,
     like Russian verse, like our colossal vowels:
     those painted eggs, those glossy pitcher flowers
     that swallow whole a golden bumblebee
     those shells that hold a thimble and the sea.
     Next question.

                   "Is your prosody like ours?"

     Well, Emmy, our pentameter may seem
     to foreign ears as if it could not rouse
     the limp iambus from its pyrrhic dream.
     But close your eyes and listen to the line.
     The melody unwinds; the middle word
     is marvelously long and serpentine:
     you hear one beat, but you have also heard
     the shadow of another, then the third
     touches the gong, and then the fourth one sighs.

     It makes a very fascinating noise:
     it open slowly, like a greyish rose
     In pedagogic films of long ago.

     The rhyme is the line's birthday, as you know,
     and there certain customary twins
     in Russian as in other tongues. For instance,
     love automatically rhymes with blood,
     nature with liberty, sadness with distance,
     humane with everlasting, prince with mud,
     moon with a multitude of words, but sun
     and song and wind and life and death with none.

     Beyond the seas where I have lost a scepter,
     I hear the neighing of my dappled nouns,
     soft participles coming down the steps,
     treading on leaves, trailing their rustling gowns,
     and liquid verbs in ahla and in ili,
     Aonian grottoes, nights in the Altai,
     black pools of sound with "I"s for water lilies.
     The empty glass I touched is tinkling still,
     but now 'tis covered by a hand and dies.

     "Trees? Animals? Your favorite precious stone?"

     The birch tree, Cynthia, the fir tree, Joan.
     Like a small caterpillar on its thread,
     my heart keeps dangling from a leaf long dead
     but hanging still, and still I see the slender
     white birch that stands on tiptoe in the wind,
     and firs beginning where the garden ends,
     the evening ember glowing through their cinders.

     Among the animals that haunt our verse,
     that bird of bards, regale of night, comes first:
     scores of locutions mimicking its throat
     render its very whistling, bubbling, bursting,
     flutelike or cuckloolike or ghostlike note.
     But lapidary epithets are few;
     we do not deal in universal rubies.
     The angle and the glitter are subdued;
     our riches lie concealed. We never liked 
     the jeweler's window in the rainy night.

     My back is Argus-eyed. I live in danger.
     False shadows turn to track me as I pass
     and, wearing beards, disguised as secret agents,
     creep in to blot the freshly written page
     and read the blotter in the looking glass.
     And in the dark, under my bedroom window,
     until, with a chill whirr and shiver, day
     presses its starter, warily they linger
     or silently approach the door and ring
     the bell of memory and run away.

     Let me allude, before the spell is broken,
     to Pushkin, rocking in his coach on long
     and lonely roads: he dozed, then he awoke,
     undid the collar of his traveling cloak, 
     and yawned, and listened to the driver's song.
     Amorphous sallow bushes called rakeety,
     enormous clouds above an endless plain,
     songline and skyline endlessly repeated,
     the smell of grass and leather in the rain.
     And then the sob, the syncope (Nekrasov!)
     the panting syllables that climb and climb,
     obsessively repetitive and rasping,
     dearer to some than any other rhyme.
     And lovers meeting in a tangled garden,
     dreaming of mankind, of untrammeled life,
     mingling their longings in the moonlight garden,
     where trees and hearts are larger than in life.
     This passion for expansion you may follow
     throughout our poetry. We want the mole
     to be a lynx or turn into a swallow
     by some sublime mutation of the soul.
     But to unneeded symbols consecrated,
     escorted by a vaguely infantile
     path for bare feet, our roads were always fated
     to lead into the silence of exile.

     Had I more time tonight I would unfold
     the whole amazing story – neighukluzhe, 
     nevynossimo – but I have to go.

     What did I say under my breath? I spoke
     to a blind songbird hidden in a hat,
     safe from my thumbs and from the eggs I broke
     into the gibus brimming with their yolk.

     And now I must remind you in conclusion,
     that I am followed everywhere and that
     space is collapsible, although the bounty
     of memory is often incomlete:
     once in a dusty place in Mora county
     (half town, half desert, dump mound and mescquite)
     and once in West Virginia (a muddy
     red road between an orchard and a veil
     of tapid rain) it came, that sudden shudder,
     a Russian something that I could inhale
     but could not see. Some rapid words were uttered – 
     and then the child slept on, the door was shut.

     The conjurer collects his poor belongings – 
     the colored handkerchief, the magic rope,
     the double-bottomed rhymes, the cage, the song.
     You tell him of the passes you detected.
     The mystery remains intact. The check
     comes forward in its smiling envelope.

     "How would you say 'delightful talk' in Russian?"
     "How would you say 'good night'?"

                                      Oh, that would be:

     Bessonita, tvoy vzor oonyl I strashen;
     lubov moya, otsoopnika prostee.

     (Insomnia, your stare is dull and ashen,
     my love, forgive me this apostasy.)

     1945

[Мормегил]

Спасибо Вам за Набокова. И за стихи. Очень серьёзный, профессиональный подход.

[Sirin]

НАБРОСОК

Он говорит: «И что такого?
вы не теряли ничего?»
Я отвечаю: «Но родного,
как речь, как лес, как марево…»

Он возражает: «Заплутали,
и ямб у вас звенит не так.
Вы вообще-то сплоховали,
рифмуя наперекосяк».

«Послушайте, есть речь и речка,
есть бурый лес и есть бурлеск,
есть рифм немного: печка, свечка,
есть в мыслях словно водный плеск».

(Обрывки этой странной речи
нашел среди своих бумаг.
Как пепел перхоти на плечи,
так триколлор на старый флаг…

Литературная забава,
неясности неясных поз…
Я говорю: «На что мне слава?»
Я говорю: «Наброс… Наб… Росс…»)

НАЧАЛО ПОЭМЫ

«Какое облако чудное!
Какое с неба пролилось!
Слепилось только в горнем рое
и быстро-быстро пронеслось…»
Блажен тот, кто сумел приметить,
что после робкого дождя
на стеклах вспыхнули не сети,
но ожерелья; уходя
хватает зонт, что подлиннее,
в передней оставляет свет.

Сырой асфальт теперь темнее,
на липах мокро, нет-да-нет
срывается ему за шею
холодной каплей липкий лед.
А он заметит, что в траншею
набралось много, что течет,
журчит, шипя, вода с навеса
и в луже пенится. И тут
он вспомнит в облаке принцессу
и скажет: «Небеса не лгут!»

[Женечка Франкенштейн]

НАБРОСОК


Я говорю: «На что мне слава?»
Я говорю: «Наброс... Наб... Росс...»)

Гениально!!))
..как и всё остальное..))

[Old_Nik]

Sirin

Какое с неба пролилось!

Почему-то у меня стойкая ассоциация с рассеянным с улицы Бассейной. Но мне нравится. Люблю дождь. Спасибо, порадовал.

[Sirin]

Спасибо за такие добрые слова...
Теперь еще один перевод, снова Набокова. Одно из моих любимых английских - но сложно поддающееся переложению. Еще – оно тоническое, а не силабо-тоническое...

     Владимир НАБОКОВ

        ПОЭМА

     Не поэма вечерней зари, когда
                       ты вслух
     произносишь слова, и гудят провода,
     и на небе розовых тучек гряда,
                       как пух;

     не отраженье в тебе и плечо
     ее, что сияет в нем горячо;
     не щемящий щебет карманных слов,
     сообщающих музыкой сколько часов;

     не копейки на кипе вечерних газет,
     оставленных мокнуть под громкой грозой;
     не какография муки людской;
     не все, что ты выразишь прозой простой,
             нет, –

     но поэма без боли с незримых высот,
     – когда «ты ожидаешь от камня всплеск вод
     глубже под», и шаришь пером,
     и потом начинается дрожь, и потом –

     в составе нот, леопардов слов,
     пятноглазых птиц, листовых мотыльков
     фитиль и форма молчанья, накал,
     пример подражанья и сам идеал.

     <1944>

     Vladimir NABOKOV

        THE POEM

     Not the sunset poem you make when you think
                              aloud,
     with its linden tree in India ink
     and the telegraph wires across its pink
                              cloud;

     not the mirror in you and her delicate bare
     shoulder still glimmering there;
     not the lyrical click of a pocket rhyme –
     the tiny music that tells the time;

     and not the pennies and weights on those
     evening papers piled up in the rain;
     not the cacodemons of carnal pain;
     not the things you can say so much better in plain
             prose –

     but the poem that hurtles from heights unknown
     – when you "wait for the splash of the stone
     deep below", and grope for your pen,
     and then comes the shiver, and then –

     in the tangle of sounds, the leopards of words,
     the leaflike insects, the eye-spotted birds
     fuse and form a silent, intense,
     mimetic pattern of perfect sense.

     1944